08.02.2016
0

Поделиться

Натуралист души

Эдвард Эдингер

Ральф Уолдо Эмерсон: натуралист души[1]

Эмерсон и его работы хорошо известны всем американцам и стали предметом множества комментариев. Однако же смею надеяться, что как психотерапевт я, возможно, смогу кое-что добавить к образу этого великого человека с помощью новых инсайтов аналитической психологии. Кроме того, настало время использовать открытия глубинной психологии настолько широко, насколько это возможно для литературного и художественного творчества.

Юнг стал первопроходцем, вынесшим эмпирическую психологию из кабинета психотерапевта и применившим её ко всем порождениям человеческого разума. Мы, его последователи, должны продолжать изучение продуктов человеческой культуры в свете юнгианской психологии. Психология Юнга является столь глубокой и стимулирующей именно потому, что выходит за рамки узкой специализации конкретной научной дисциплины. Это наука по форме и по происхождению — ведь она родилась в нашу современную научную эпоху. Но её содержание и применение выходят за рамки всех категорий, на которые подразделяются человеческое мышление и деятельность.

Как Бэкон считал все области познания своей сферой деятельности, так и Юнг включал в своё поле изучения все возможные проявления психе. Согласно его точке зрения, к психологии имеет отношение всё, что человек когда-либо сделал и о чём подумал. Будучи разнообразными проявлениями психе, религия, мифология, история, философия, искусство, литература и политика попадают в сферу психологии. Возможно, когда-нибудь в будущем даже математика и точные науки будут считаться аспектами психологии, поскольку предмет их изучения можно воспринять и понять только через посредство форм восприятия и категорий знания психе. Как писал Кассирер, «наша задача — феноменология человеческой культуры»[2].

Громкое заявление, его не помешало бы немного приглушить скромностью. Однако адекватный подход к психе должен быть всесторонним, соответственно величию самого предмета изучения. Более мелкий подход не смог бы отразить его должным образом. Психология, цель которой — заставить человека осознать свою целостность, должна сама охватывать эту целостность. Она не сможет исполнить своё назначение, будучи лишь отдельным фрагментом человеческого знания. Лишь психология космических масштабов сможет привести человека к осознанию того, что он является микрокосмом, вселенной в миниатюре.

Юнг очертил широкие границы для такой исчерпывающей психологии. В процессе он способствовал рождению абсолютно нового мировоззрения, центром и высшей ценностью которого стала человеческая психе с её уникальным явлением — сознанием. Все устремления человека на протяжении истории, коллективные и индивидуальные, рассматриваются как прокладываемые пути к сознанию; и ту же цель имеют искусства и науки. Но единственный носитель сознания — личность. Именно индивид воплощает космическое стремление к самореализации. Следовательно, изучение культуры (искусства, литературы, философии и так далее) получится наиболее основательным, если будет опираться на эмпирические факты индивидуальной психологии.

Чтобы новое мировоззрение заняло место культурной доминанты, требуется долгий процесс переориентации и ассимиляции. Как рождающемуся христианству понадобились усилия поколений, чтобы ассимилировать греческое учение, так и современная психология постепенно ассимилирует и превратит в собственные формы и методы познания все продукты человеческой культуры, ей предшествовавшие. Эту задачу я возлагаю на психоаналитиков и психологически образованных людей настоящего и будущего.

Один из лучших способов продвижения нового психологического мировоззрения — сравнение его открытий с прозрениями мудрецов и поэтов прошлого и освещение давно знакомого материала новым светом. Эта операция служит сразу двум целям. Она выставляет на всеобщее обозрение новое Weltanschauung, демонстрируя его применение на примере конкретного объекта, и в то же время вносит вклад в долговременный процесс ассимиляции старой культуры новой ориентацией. Таковы цели и этого краткого доклада о Ральфе Уолдо Эмерсоне.

С первого дня своего знакомства с аналитической психологией меня поражали многочисленные параллели между интуитивными инсайтами Эмерсона и основанной на опыте психологией Юнга. Я знал и любил Эмерсона задолго до того, как услышал о существовании Юнга. Я всем сердцем принимал его звучные фразы: «Доверяй себе. Любое сердце вибрирует в такт этой стальной струне»; «Зависть порождается невежеством… подражание — самоубийство»; «Тот, кто хочет быть человеком, должен быть нонконформистом… ничто не свято более, чем неприкосновенность собственного разума». Эти изречения выглядели самоочевидными истинами, а позднее я нашёл их психологическое подтверждение, ознакомившись с работами Юнга. Уже много лет я мечтал написать что-то, что могло бы связать работу Эмерсона и Юнга. Эмерсон был кем-то вроде интуитивного протопсихолога, наметившего контуры глубинной психологии для Юнга, который пришёл почти через столетие после него. Эмерсон считал себя психологом. Он называл себя «натуралистом души», и этот образный термин точно описывает его[3]. Кроме того, Юнг был хорошо знаком с работами Эмерсона и несколько раз ссылался на него в своих трудах[4].

Ральф Уолдо Эмерсон родился в 1803 году в Бостоне, в семье пастора, и был третьим из восьми детей. Когда ему было восемь лет, отец умер и мать осталась один на один с непростой задачей: поднимать большую семью. В детстве Эмерсон был тихим и послушным, избегал общения с более грубыми соседскими ребятами. Уже тогда была очевидна его интровертная позиция. Хотя звёзд с неба он не хватал, но был серьёзным и прилежным учеником. Он закончил Бостонскую латинскую школу, затем Гарвардский колледж, а впоследствии — Гарвардскую школу богословия. Пробыв пастором три года, он покинул приход, поскольку не мог оставаться в рамках традиционного христианства. Вот запись из его дневника, относящаяся к этому периоду:

«Профессия [пастора] устарела. В новом веке мы поклоняемся мёртвым формам, чтимым нашими предками. Не было ли язычество Сократа лучше, чем это обветшавшее, упадочное христианство?!»[5]

В двадцать шесть лет Эмерсон женился на Элен Такер, но она умерла два года спустя. Он женился во второй раз в тридцать два года, но ранние смерти в его окружении на этом не закончились. Годом раньше умер его брат Эдвард Эмерсон, а ещё через год смерть забрала и другого брата — Чарльза. Но самым страшным ударом для него стала смерть пятилетнего первенца Уолдо в 1842 году. В год второй женитьбы Эмерсон купил знаменитый белый дом в Конкорде, Массачусетс, где и прожил всю оставшуюся жизнь. Отсюда начинались все его путешествия с проповедями по стране; здесь он принимал друзей — Генри Торо, Бронсона Олкотта и Эллери Ченнинга; здесь хранил свои многочисленные дневники и полировал жемчужины фраз в своих сочинениях; здесь же он скончался в 1882 году, в семьдесят девять лет.

Если рассматривать жизнь и труды Эмерсона с психологической точки зрения, пожалуй, самым первым и сильным впечатлением станет тот факт, что он был классическим интровертом. Как и Иммануил Кант, никогда не отъезжавший больше чем на сорок миль от родного Кёнигсберга, как и Карл Юнг, описывавший свою жизнь как «необыкновенно бедную внешними событиями»[6], Эмерсон прожил тихую и, по-видимому, небогатую событиями жизнь типичного интроверта. Ряд дневниковых записей показывает, что Эмерсон страдал характерной для интровертов боязнью объекта. В двадцать один год он записал:

«[У меня] имеется существенный недостаток, который сильно уменьшает то влияние, которое должны бы иметь мои таланты. …Его горькие плоды — болезненная неловкость в обществе большей части мужчин и женщин, ледяная боязнь оскорбления и подозрения в неуважении ко мне, неспособность вести беседу и нежелание ей следовать — вынуждают меня быть вторым там, где я особенно жажду быть первым»[7].

В том же ключе он пишет и в двадцать девять лет:

«В любых практических делах — нужно ли заключить сделку, скрыть свои эмоции, составить человеку компанию на час — я беспомощен. Что же тогда ты умеешь делать, бледнолицый? Поистине немного, но я могу надеяться»[8].

И в тридцать четыре года он возвращается к этой теме, насмехаясь на собственной доктриной самостоятельного существования:

«Этот самостоятельный человек дрожит как тростник на ветру перед насмешкой в газетной статье, и даже перед иным мнением о каком-либо деле, выраженном в личном письме от такого же трясущегося камыша, как и он сам. Он ожидает гостя к обеду в напряжении, парализующем его способности к познанию и изобретению… Да не будет он искажать правду и собственный опыт, слишком жестко придерживаясь гордой и хладной доктрины самостоятельного существования»[9].

В этих отрывках ясно виден страх интроверта перед объектом, и они помогают объяснить увлечённость Эмерсона некоторыми темами. Например, его эссе об «Уверенности в себе» («Доверии к себе») — нечто вроде наставления интроверту, который пожелает оставаться верным своей предрасположенности и не пасть жертвой своего смертельного врага — объекта. Стремление интроверта к анонимности, его склонность облачаться в плащ-невидимку, чтобы ходить меж людей незамеченным, свободным от опасной зависимости от объекта, прекрасно выражено в следующем отрывке:

«Взрослый же человек всегда настороже и словно в тисках у самого себя. Кто лишь только раз выкажет себя делом, выскажет словом — кончено! человек скомпрометирован: за ним следует любовь или нелюбовь сотни неизвестных лиц, которых всех должно держать на счету. О, где желанные струи Леты! о, как бы ему опять вернуться к прежнему безличию, к прежней безвестности!..»[10]

Следствие боязни зависеть от мнений других — зависимость от собственного прошлого. Как пишет Эмерсон:

«Опасение другого рода ослабляет наше доверие к себе, это наша стойкость, то есть пристрастие к тем нашим поступкам и словам, за которые люди, не обладающие другим мерилом, возымели к нам почтение, и мы не желаем его лишиться.

Но зачем то и дело оборачиваться назад? Зачем обременять себя чудовищным грузом памяти, дабы не сказать что-нибудь противоречащее тому мнению, что было высказано прилюдно там или тут? …Нелепая стойкость — это пугало, всегда стоящее на часах при особе маленьких политиков, маленьких богословов и философов. …Высказывайте твердо и прямо то, что вы думаете сегодня, и столь же откровенными словами выразите и вашу завтрашнюю мысль, не беспокоясь о противоречии. „Ах, да вас же не поймут!“ Не поймут — велика беда! Был понят Пифагор? а Сократ? а Лютер? а Галилей, Коперник, Ньютон и все великие, чистые души, когда-либо воплощавшиеся на земле? Быть великим — значит быть непонятым»[11].

В этом отрывке изложена важная мысль, но она явно страдает однобокостью. На мой взгляд, Эмерсон выражает слишком бурный протест. И мы поймём, почему, если прочтём саморазоблачения в его дневниках. Такое активное выступление против последовательности и условности должно сопровождаться не менее интенсивной обратной тенденцией. И действительно, в личной жизни Эмерсон был как нельзя более последователен и традиционен. Ему не хватало спонтанности, иррациональности, непредсказуемости — он часто говорил, что лишён животного духа. Таким образом, столь явный упор на уверенность в себе в некоторой степени проистекает из субъективных факторов, и его нельзя одинаково применять ко всем людям. Английский критик распекает Эмерсона именно за это. Он пишет, что Эмерсон не принял во внимание, «какой сумасшедший парад эгоистов начнётся в мире, если эту неразборчивую уверенность в себе принять повсеместно как единственный правящий жизненный принцип»[12].

Нельзя сказать, что критик совсем уж неправ, но он упускает главную идею Эмерсона. Коллективные стандарты и традиции не нуждаются в защитниках. Их поддерживают все. А вот личная, внутренняя субъективность как раз отвергается и презирается, не получая внешнего подтверждения своей ценности. На самом деле эссе Эмерсона об уверенности в себе — один из немногих документов, сознательно защищающих и восхваляющих ценность субъективности как таковой. Я не встречал ещё фразы, выражающей верность внутренней жизни лучше, чем следующая: «верить, что истина в твоём сердце есть истина всеобщая — это и есть гениальность»[13]. Таково кредо интроверта, и не нужно быть гением, чтобы принять его.

Эмерсон также выделял два класса людей, которые Юнг позднее обозначил терминами «интроверты» и «экстраверты». Он даёт краткое описание этих классов в следующем предложении (в котором невооружённым глазом заметно предпочтение в пользу интровертов): «Человек, живущий в мире чувственного, подчиняет мысли вещам; поэт подчиняет вещи своим мыслям»[14]. Будучи интровертом, Эмерсон исходил из своего глубокого понимания этой жизненной позиции. И высокую оценку его работам также дадут именно интроверты. Возможно, в этом есть не лишённая смысла историческая ирония: одно из наиболее экстравертных обществ, когда-либо существовавших на земле, породило одного из наиболее выраженных представителей интровертного направления.

Теперь обратимся к вопросу о функциональном типе Эмерсона. Очевидно, что преобладающей функцией его личности была интуиция. Это заметно в любой его работе. Его эссе представляют собой серии отрывочных интуитивных инсайтов, ему явно недоставало систематического мышления, чтобы связать их воедино. В одном из сочинений мы обнаруживаем следующее замечание:

«Ничтожнейший намёк наводит нас на след того, что недоступно пониманию других. Наш взор способен достроить остальную окружность, увидев лишь маленький кусочек дуги…»[15]

Это явно не описание человека вообще. Оно применимо только к интуитивному типу. Только он бросается чертить окружность, увидев кусочек дуги. Эмерсон описывает самого себя. В дневнике он пишет:

«Я обладаю… могущественным воображением и, как следствие, получаю острое наслаждение от красоты поэзии… Моя рациональная сторона пропорционально слаба»[16].

И снова:

«Думаю, в истории было немного таких неподходящих для занятий арифметикой, астрономией, географией и политической экономией людей, как я. Историю я знаю… столь же плохо; все вопросы, касающиеся техники, я постигаю с большим трудом»[17].

Эти отрывки сообщают нам, что в области воображения (интуиции) у него всё было в порядке, но при этом слаба была связь с фактами и цифрами (ощущение). Низшее положение функции ощущения Эмерсона было очевидно и его современникам. Мелвиллу рассказывали, что Эмерсон «полон трансцендентальной философии, мифов и пророческой тарабарщины»[18]. Друг Мелвилла писал ему, что этот «обитатель пряничного острова выше того, чтобы жевать простой пирог и потягивать свой эль в компании простых ребят вроде тебя и меня». Мелвилл на это ответил: «Это его несчастье, а не его вина. Его желудок, сэр, находится в груди, а мозги застряли у него в горле, мешая пропихнуть туда кусок пирога или глоток эля». Эмерсон осознавал свою слабость в земной функции ощущения и писал себе напоминания о необходимости уделять внимание этому аспекту. Кому ещё, кроме интуитивного интроверта, пришлось бы напоминать себе в дневнике:

«У человека должны быть кузины и тётушки, он должен покупать морковку и репу, иметь амбар и сарай для дров, ходить на рынок и к кузнецу, он должен гулять и спать, бывать плохим и глупым»[19].

Вторая или вспомогательная функция Эмерсона менее очевидна. Недостаток организованности и систематичности его записей указывает на то, что функция мышления у него была развита не очень хорошо. Но в его дневниках мы обнаруживаем очень много совпадений с описанием интровертного чувствующего типа по Юнгу. Внешняя холодность Эмерсона не противоречит хорошо развитой функции чувства. Юнг пишет об этом типе:

«Отношение к объекту поддерживается по возможности в спокойных и безопасных средних тонах чувств, при упорном и строжайшем уклонении от страсти и ее безмерности. Поэтому выражение чувства остается скудным…»[20]

Интровертное чувство выражает себя во внутренней, субъективной жизни. Поэтому оно относится скорее к универсалиям, нежели к конкретным личностям. Пример тому мы находим опять-таки в дневнике Эмерсона: «Мне нравится человек, но не люди»[21]. Усиленную озабоченность проблемами морали, то есть обобщенными ценностными суждениями, также можно считать свидетельством интровертного чувства. Страстное стремление Эмерсона к реализации нравственного идеала отражено в следующем отрывке из его дневника:

«Мильтон говорит о себе… как о влюблённом в нравственное совершенство. Но и он не любил его больше чем я. …Оно отделило меня от людей. Оно увлажнило слезами мою подушку, оно отпугнуло сон от моей постели. Оно мучило меня за мою вину. Оно наполняло меня надеждой. Мои поражения не могут сокрушить его. Оно не подвержено сомнению, хотя все мученики отрекаются… Наблюдая за этим, я понимаю весь героизм, историю верности, мученичества и фанатизма, гнев методистов, инакомыслие раскольников, терпимость квакеров»[22].

Едва ли можно отрицать, что это явно чувственное утверждение, несмотря на то, что речь идёт скорее о глобальном, нежели о личном. Предварительно я заключаю, что вспомогательная функция Эмерсона — чувство, действующее в интровертном режиме. Хотя жизнь и работа Эмерсона были окрашены этой второй функцией, в основном они были выражением его несомненной интроверсии и прекрасно развитой интуиции.

Однажды, в период подготовки своих «Эссе» к печати, Эмерсон увидел сон. Ему приснилось, что он по собственной воле парит в небесах. Неподалёку он увидел мир, сжавшийся до размеров яблока. Ангельский голос велел ему съесть это яблоко, и он послушался[23]. Нужно быть фигурой масштаба Эмерсона, чтобы отхватить такой сон! Это со всей очевидностью сон трансценденталиста, того, кто отстраненно взирает на жизнь и дела человеческие. Парящему в небесах открывается прекрасный обзор. Это идеальное положение для универсальных обобщений. Недостаток её, конечно же, в отсутствии связи с землёй, то есть личного контакта с реальностью. По стандартным критериям, этот сон явно говорит об инфляции. Но Эмерсон ни в коем случае не был обычным человеком, и нам стоит хорошенько подумать, прежде чем применять к нему этот термин. Ничто в его личных или опубликованных работах не позволяет предположить инфляцию. Однобокость — да, но не инфляцию.

Итак, сновидцу велят съесть мировое яблоко, и он подчиняется. Ошеломительный образ. Какой же плотностью должен обладать мир, сжатый до размеров яблока! Мне вспоминается сон другого интуитивного интроверта: ему приснилось, что он грызёт распятие, отлитое из свинца. Во сне он задумался, можно ли переварить тяжёлый свинец. Подобные сны типичны для ярко выраженного интуитивного типа. Интуиция — невесомый воздух, а ощущение — тяжёлая земля. Бессознательное сталкивает интуита с необходимостью ассимилировать приземлённость: она необходима в качестве балласта, чтобы тянуть его к земле, не давая оторваться от реального мира. Также в этой связи вспоминается повторяющийся сон Сократа, в котором ему приказывали играть музыку. Как однобокое мышление Сократа нуждалось в компенсации чувством (музыкой), так и интуицию Эмерсона следовало уравновесить противоположной функцией (поедание земли во сне). Бессознательное пытается скорректировать отстранённость эго, вознёсшегося на Олимп. Кроме того, сон Эмерсона заставляет вспомнить миф о грехопадении, в котором тоже звучит повеление съесть яблоко.

Эта параллель позволяет предположить, что личной проблемой Эмерсона была необходимость нового рождения в реальном мире. Он обитал в бесконечности универсумов, существовавшей до появления конечных и конкретных деталей, и бессознательное подталкивало его съесть яблоко и окунуться в болезненные конфликты и превратности плотского существования. Сон точно отражает силу и слабость интровертного интуитивного типа и показывает, что нужно сделать, чтобы не стать жертвой однобокости такого темперамента. Однако его можно толковать и иначе. В столь возвышенных образах он выражает суть достижения Эмерсона (как вы помните, сон явился в период подготовки «Эссе» к печати). Кто, кроме великана, мог бы проглотить и переварить целый мир? А ведь именно этого добился Эмерсон силой своего интровертного видения.

Учитывая психологический тип Эмерсона, а также масштабы его личности и дар выразительности, становится понятно, почему он писал именно то, что писал. Будучи интуитивным интровертом, он идеально подходил на роль натуралиста души — как он называл себя сам. Этот тип лучше всего справляется с восприятием вечных форм или универсалий объективной психе. А именно этим Эмерсон и занимался всю свою жизнь. Практически все его работы сосредоточены на описании архетипических паттернов жизни. Среди всех архетипических мотивов и образов, которые эмпирически продемонстрировал Юнг, едва ли найдётся хоть один, который Эмерсон так или иначе не затронул. Это само по себе должно привлечь к нему внимание аналитических психологов. Кроме того, не будем забывать и о творческих способностях Эмерсона. Он не просто описывает архетипические законы и образы жизни, но и делает это с великолепным изяществом и выразительностью, внося свой вклад в наше культурно-психологическое наследие. Его сочинения усыпаны бриллиантами фраз, прекрасными драгоценными камнями, открывающими всё новые грани при каждой встрече с ними. Его лучшие высказывания — истинные символы, открывающие проницательному взору настоящие бездны.

Возьмём, к примеру, его высказывание, которое я использовал в качестве эпиграфа к своему докладу о символах:

«Состояние каждого человека — зашифрованное решение его вопросов. Он проживает его перед тем, как принять в качестве истины»[24].

Если бы он не написал ничего, кроме двух этих предложений, они сами по себе послужили бы достаточным доказательством того, что Эмерсон обладал глубоким пониманием объективной психе и стадий развития, которые проходит эго, чтобы достичь её осознания. Он говорит, что мы бессознательно проживаем миф или архетип задолго до того, как сможем воспринимать его объективно. Если мы хотим получить ответы на наши жизненные вопросы, то нужно изучать себя — как мы живём и что мы такое. Плоды долгих лет анализа он уместил в два предложения.

Эмерсон чётко описал то, что Юнг назвал коллективным бессознательным или объективной психе. Его эссе «История» начинается со следующего утверждения:

«Существует один разум, общий для всех людей. Каждый человек — проводник одного и того же. …Он может думать о том же, о чём думал Платон; может чувствовать то же, что чувствовал святой; может понять то, что происходило с любым человеком в любой момент времени. Тот, кто обладает доступом к этому универсальному разуму, сопричастен всему, что делается или может быть сделано, ибо это единственный и высший посредник»[25].

И снова возвращается к этому в эссе «Номиналист и реалист»:

«В литературе меня крайне поражает впечатление, будто все книги написаны одним человеком; как если бы редактор журнала отправил своих репортеров наблюдать происходящее с разных точек и время от времени менял их местами; но при этом во всем повествовании присутствует такая идентичность суждений и точек зрений, что оно выглядит как плод работы единственного всевидящего и всеслышащего господина»[26].

Эмерсон назвал объективную психе «Сверхдушой». В одноименном эссе он заявляет, что чувство нехватки, испытываемое эго, может само по себе свидетельствовать об утраченной целостности: «Что есть универсальное ощущение невежества и недостатка, как не тонкий намёк, посредством которого душа выражает своё глобальное притязание?»[27]. Он чётко распознаёт сущность объективной психе, а именно понимает, что она объективна, то есть независима от эго:

«Когда я наблюдаю, как эта река, исток которой лежит в неведомых мне краях, периодически изливает в меня свои воды, я понимаю, что я не причина, а изумлённый свидетель разлива этих небесных вод; я жажду этой воды и ищу её, и жду возможности её принять, но видения приходят из какой-то чуждой мне энергии»[28].

Если кто-то ещё сомневается, что Эмерсон обладал практическим, действующим осознанием того, как работает бессознательное и как оно вторгается в сознательную личность, пусть прочтёт следующий отрывок. Психологи XX века не могли бы сообщить Эмерсону ничего нового:

«Если мы задумаемся над тем, что происходит в беседах, в грезах, в моменты раскаяния, страсти, удивления, в наших снах… мы увидим множество подсказок, которые осветят и расширят понимание тайны природы»[29].

Эмерсон понимал и механизм проекции. В раздумьях над обвинениями в атеизме, высказанными против него, он записал в дневнике: «Из всей этой шумихи ясно, что где-то точно присутствует атеизм; осталось разобраться в одном вопросе: кто из нас атеист?»[30]. Процесс снятия проекции анимы описан в его стихотворении «Отдай любви всё». В нём говорится, что мужчине следует полностью покориться любви к женщине; но если она захочет уйти, он не должен ей препятствовать, поскольку:

Пускай ты любил её как самого себя,

Себя, но чище и лучше,

Пускай с её уходом померкнет дневной свет

И благодать покинет всё живое.

Знай в сердце своём:

Когда уходят полубоги,

Им на смену являются истинные боги[31].

Эмерсон чувствовал и центральный сверхличностный источник психической энергии — Самость. То, что в следующем отрывке он называет душой, мы можем перевести как Самость — и получим абсолютно точное психологическое описание.

«Всё указывает, что человеческая душа — не орган, а то, что оживляет и упражняет все органы; это не функция… не способность, а свет; это не разум и не воля, но она руководит волей и разумом; это фундамент, на котором держится наше бытие — необъятность, которой мы не обладаем, которой нельзя обладать. Изнутри или позади нас, сквозь нас, льётся поток света, заставляя нас осознать, что мы — ничто, а свет — всё. …То, что мы обычно называем человеком… мы уважаем не его, а душу, органом которой он служит, и, если он проявит эту душу в своих действиях, мы невольно упадём на колени»[32].

Как и следовало бы ожидать от человека, столь открытого бессознательному, Эмерсон высоко ценил трансформирующую силу символизма и процесса мышления аналогиями. Символическое понимание он демонстрирует в первом же из опубликованных эссе, «Природа», где пишет следующее:

«Любое явление природы — это символ некоего духовного явления. Каждый феномен в природе совпадает с каким-либо психологическим состоянием, и это состояние можно описать, только приведя в качестве его отражения то самое природное явление. …Легко заметить, что в этих аналогиях нет случайности или прихотливости, они постоянны и наводняют собой природу. Это не просто несколько разрозненных поэтических грёз…»[33]

Эмерсон считает возникновение языка свидетельством изначального естественного функционирования психе. Любое выражение начинается с набора образов:

«Дикари… общаются с помощью рисунков. Если двигаться назад, вглубь истории, язык будет становиться всё более образным, вплоть до его младенчества, когда он представляет собой поэзию. …Одни и те же символы, как обнаружилось, служат базовыми элементами всех языков»[34].

«В тот момент, когда наше рассуждение поднимается над уровнем знакомых фактов, когда его воспламеняет страсть или возносит мысль, оно облачается в образы… хороший стиль письма и блестящее рассуждение — это вечные аллегории»[35].

Глубокое понимание символизма и бессознательного позволили Эмерсону оценить парные феномены мифа и сна с вполне современной точки зрения. О мифах он пишет следующее:

«Прекрасные греческие сказки, будучи творениями воображения, а не фантазии, являются универсальными истинами. Какое обилие смыслов и какая бесконечная взаимосвязанность!..»[36]

И в другом месте:

«Голос сказки несёт в себе нечто божественное. Он рождается из мысли помимо воли писателя. Это лучшая часть любого писателя, в которой нет ничего от его личности; та часть, с которой он сам не знаком; та, что берётся из его базового устройства, а не создаётся активным выдумыванием…»[37]

О снах же он пишет следующее:

«Один сон может открыть нам больше тайн природы, чем сотня специально проведённых экспериментов»[38].

«[Во снах] мы часто видим себя под другой личиной — в причудливом обличье, лишь усиливающем реально существующий элемент и привлекающий к нему наше внимание…»[39]

«Наши сны — результат просыпающегося в нас знания. Ночные видения в некоторой степени связаны с видениями дневными. …Наши недобрые наклонности воплощаются в уродливые физиономии… „Дети мои, — сказал старик своим сыновьям, напуганных силуэтом в тёмном проёме, — дети мои, вам никогда не увидеть ничего страшнее, чем вы сами“. …во снах… человек видит себя в преувеличенном виде, не понимая, что это он сам»[40].

Глубокое столкновение с бессознательным неизменно пробуждает проблему противоположностей. Эмерсон был хорошо знаком с взаимоотношениями противоположностей и красноречиво развивал эту тему. Он посвятил целое эссе («Компенсация») обсуждению противоположностей и их взаимодействия. Знал он и об энантиодромии, законе, согласно которому крайне односторонняя позиция неизбежно констеллирует свою противоположность. Своё эссе «Компенсация» он начинает со следующих строк:

Крылья Времени — черно-белые,

Пестрящие цветами утра и ночи.

Высокая гора и глубокий океан

Сохраняют зыбкое равновесие[41].

Он также обладал видением единой самости, примиряющей конфликт противоположностей. Это видно из стихотворения «Брахма», написанного им после прочтения недавно переведённых индуистских священных текстов:

Если кровавый убийца думает, что убивает,

Или убитый думает, что он убит,

Им неведомы тайные пути,

По которым я брожу и к которым возвращаюсь вновь и вновь.

Далекое и забытое близко для меня,

Тень и свет — одно и то же,

Исчезнувшие боги являются мне,

И слава, и позор для меня — одно.

Те, кто забывает обо мне, ошибаются;

Когда я возношу их вверх, я служу им крыльями;

Я — сомневающийся и сомнение,

Я — гимн в устах брахмана[42].

Из этих строк понятно, что Эмерсон обладал сильным интуитивным пониманием противоположностей и необходимости их баланса и воссоединения. Однако его жизнь и работы оставляют впечатление, что сам он оставался односторонним. Мы уже отмечали его обесценивание экстраверсии и сенсорной функции. В целом он выступает на стороне духа и настроен против материи. Эту предвзятость он обнаруживает, в частности, в эссе «Благоразумие», где ясно показывает, что ощущение — его неассимилированная тень: «Гений — аскет по природе… Прекрасные души смотрят на чувственные влечения как на немощь»[43]. И в другом эссе, «Поэт»:

«Живописцы, поэты, музыканты и актёры более других привыкли к потаканию своим желаниям и жизни, полной удовольствий… это было не вознесение в небеса, но нисхождение, и за это наслаждение наказанием было растрачивание себя, деградация»[44].

Мелвилл заметил этот недостаток Эмерсона и в своей копии «Эссе» сделал следующую пометку под вышеприведённым отрывком:

«Нет, нет и нет. Разве Тициан деградировал? А Байрон? Мистер Э. проявляет здесь ужасающую узколобость. На каждое Мраморное море у него находятся свои Дарданеллы. Но при всём при том он сохраняет своё благородство»[45].

Самым явным доказательством того что Эмерсону так и не удалось примирить противоположности в самом себе, служит его приверженность доктрине privatio boni. В своём обращении к Гарвардской школе богословия он пишет:

«Бог положителен. Зло всего лишь отрицательно, но не абсолютно: оно подобно холоду, который есть лишь отсутствие тепла. Всё зло — либо смерть, либо небытие. Благо же реально и абсолютно»[46].

Справедливости ради следует упомянуть, что он написал это в тридцать пять лет. Позднее его точка зрения могла измениться, хотя мне не удалось найти никаких доказательств подобной перемены.

Несмотря на неспособность разглядеть собственную однобокую позицию, в абстракции Эмерсон ясно видел и прекрасно описывал величественное компенсирующее взаимодействие противоположностей. Его интровертное видение также позволило ему встретиться с центральным психическим образом, мандалой. Этот образ появляется в эссе «Круги». В нём он называет круг «высшим символом в мировом шифре» и приписывает Блаженному Августину великолепное описание Бога как круга, чей центр везде, а окружность нигде.

Эмерсон прекрасно понимал, что психе сама создаёт те события, которые с ней происходят. Оцените следующие глубокие инсайты из «Руководства для жизни»:

«Связь между личностью и событием — мировая тайна… в самой душе содержится событие, которое приключится с ней… Событие — отливка из вашей формы…

События вырастают на том же стволе, что и личности…

Каждое существо закладывает собственное состояние и сферу, как личинка выстраивает свой домик на листе груши…

Человек увидит собственный характер в тех событиях, с которыми сталкивается, но которые на самом деле происходят из него и сопровождают его…

Случайностей не бывает… всё сущее подчиняется закономерностям»[47].

Эмерсону очень понравилась бы концепция синхронистичности. Очевидно, что он был знаком с этим явлением. К примеру, он говорит о некоем типе людей, которые

«…состоят из рифм, совпадений, предзнаменований, периодичности и предчувствий; они встречают как раз тех людей, которых искали; они предвосхищают реплики собеседников; сотни знаков сообщают им о том, что вскоре произойдёт»[48].

Конечно же, будучи интуитивным типом, Эмерсон и сам не единожды сталкивался с такого рода явлениями.

Пожалуй, из всех доктрин Эмерсона юнгианцам ближе всего его призыв к воплощению целостности человека. В нескольких работах он ясно говорит о расщепленном человеке, который, по сути, представляет собой гипертрофированную, специализированную функцию. Эмерсон открыл для себя древний гностический образ Антропоса, изначального целостного человека. Он судил о людях, сравнивая их с целостным оригиналом, и видел перед собой всего лишь жалкие осколки.

«Есть Единый Человек — присутствующий в каждом частично или через одно качество… [но] чтобы найти целостного человека, нужно брать всё общество. К несчастью, это изначальное единство, этот источник силы, было разбито на множество частей, разделено, разбросано, и теперь его не собрать воедино. Общество пребывает в таком состоянии, словно его члены пережили отделение от общего ствола и расхаживают повсюду, как чудовищные части тела — палец, шея, желудок, локоть, — но не человек целиком»[49].

Вот ещё схожая идея, высказанная в другом труде:

«Среди всех писателей и учёных нет ни одного осенённого духом; видны скорее умение и сноровка, нежели вдохновение; они видят свет, но не знают, откуда он берётся, и говорят, что это их собственный свет; их талант — всего лишь преувеличенное качество, как излишне разросшаяся часть тела, так что их сила — это болезнь. В этих случаях интеллектуальная одарённость производит впечатление не добродетели, а почти что порока»[50].

Или возьмём другой отрывок, великолепно описывающий идентификацию с персоной:

«Легко найти человека великого или одарённого, но невозможно — человека симметричного… Каждый человек существует для общества в виде своей выдающейся черты, или красоты, или полезности. Мы берём пропорции человека из одной этой выдающейся черты и симметрично дорисовываем портрет; но он неверен, поскольку оставшаяся часть его тела мала или изуродована. Я вижу человека, который производит хорошее впечатление, и из этого делаю вывод о совершенстве его характера в личной жизни; но он не обладает этим личным характером. Это всего лишь красивый покров, под которым ничего нет, манекен, внутри которого — пустота»[51].

Здесь Эмерсон предвосхищает теорию Юнга о функциональных типах и настаивает, что эго должно быть связано с самостью, целостностью человека, а не ограничиваться идентификацией с отдельной функцией. Во времена Эмерсона давление общества, настаивающего на специализации, только начинало нарастать; сегодня же оно достигло высшей точки. Что было истиной тогда, сегодня истина вдвойне, и призыв Эмерсона открыть в себе целостного человека стал для нас ещё важнее.

Эмерсон не просто указал на расщепленность, разрозненность человеческой жизни, он попытался дать конкретные рекомендации, как исцелить личность и вернуть ей целостность. Все его предложения сводятся к необходимости развития индивидуального сознания. Он всегда считал, что проблема заложена в самом человеке. Он презирал механизм проекции, заставляющий критиковать других, не меняя при этом себя: «Все ужасно заняты улучшением общества, и ни один человек не улучшает себя»[52]. Человек должен пройти через трансформацию, и тогда его душа будет исправлена путём осознания:

«Проблема возвращения миру его изначальной и вечной красоты решается спасением души. Разрушение или пустота, которые мы видим при взгляде на природу, на самом деле у нас в глазах. Ось нашего зрения не совпадает с осью вещей, и потому они выглядят не прозрачными, а непроницаемыми. Мир расколот и лежит в руинах потому, что человек разобщен внутри себя»[53].

Цель человека — стать целостной личностью, а не безымянным статистом в общей массе:

«Разве главный позор мира не в том, что он утратил единство; он более не единая сущность, он более не приносит тот чудесный плод, который каждый человек должен хранить от рождения; теперь его исчисляют гуртом, сотнями, тысячами, частями, фрагментами, к которым относимся и мы сами…»[54]

Что бы там ни говорили недоброжелатели, Эмерсон не защищал раздутый эгоизм и безответственную свободу. Как и Ницше, он знал, что «есть и такие, что лишились последней ценности своей, отбросив покорность»[55]. Он призывал к верности внутреннему авторитету, который заменил бы собой проекцию коллективных и традиционных авторитетов:

«Массам кажется, что твоё отрицание распространённых стандартов есть отрицание стандартов как таковых… Но ты подчиняешься закону сознания. Есть две исповедальни, в одной из которых мы должны совершить исповедь. Ты можешь исполнить эту обязанность, очистившись напрямую или при помощи рефлексии… У меня есть собственные строгие требования к себе и чёткий круг обязанностей. Я отказываюсь называть долгом многие обязанности, которые считает долгом общество. Но, освобождаясь от этого долга, я могу освободиться и от законов общества. А если кому-то покажется, что мой закон не слишком суров, пусть попытается исполнять его»[56].

Как мы уже видели, у Эмерсона были свои пороки. Как это обычно и бывает, это были недостатки его добродетелей. Пусть критикует его слабости тот, кто сам добился не меньшего. Нельзя ожидать всего сразу от одного человека. Как и те великие люди, о которых он говорил, он также был для общества одной своей «яркой чертой». Его достижением стало великолепное развитие интровертной интуиции и выражение интуитивных инсайтов в поразительных фразах. Он был психологом в широком смысле этого слова, поскольку его предметом был универсальный разум. Его работы заняли своё место в сокровищнице человеческой культуры как предельно ясные выражения этого универсального разума. Таким образом, они стали ещё одним документом о душе, который современной психологии предстоит изучить и ассимилировать.

Существует духовная церковь, ecclesia spiritualis. В процессе ассимиляции старой культуры новой психологией мы обнаруживаем новых и новых духовных соратников. Одним из наших коллег по духу был и Эмерсон. Он был убеждённым проповедником нового мировоззрения, которое только в наши дни начинает разворачиваться полностью. Суть этого нового взгляда на мир превосходно выразил ещё один наш соратник, Тейяр де Шарден:

«Цель всех трудов человечества… создать в каждом из нас и силами каждого из нас абсолютно уникальный центр, в котором вселенная отразится в единственном и неповторимом виде»[57].

Эмерсон мог бы подписаться под этими словами. Они в точности выражают его собственные воззрения. На самом деле любой человек, говорящий с позиции живого опыта психе, говорит, по сути, то же самое. Как сказал Эмерсон, есть два типа учителей: «одни говорят изнутри, из опыта, как участники и обладатели факта; а другие извне, как простые наблюдатели…»[58] Эмерсон был одним из тех, кто говорит изнутри. Он был знаком с реальностью психе и теми богатствами, что она скрывает. Несомненное свидетельство тому — его работы.


[1] Впервые опубликовано в «Spring 1965». Впервые прочитано автором на встрече нью-йоркского Клуба аналитической психологии 15 мая 1964.

[2] Ernst Cassirer, An Essay on Man (New Haven: Yale University Press, 1944), p. 52.

[3] F. O. Matthiessen, American Renaissance (New York: Oxford University Press, 1941), p. 16.

[4] См. Jung, Symbols o f Transformation, CW 5, par. 102n; CW 11, par. 92; CW 12, par. 445n.

[5] Bliss Perry, ed., The Heart o f Emerson’s Journals (Boston: Houghton Mifflin Co., 1926), 57.

[6] Юнг, «Воспоминания, сновидения, размышления».

[7] Perry, Journals, p. 19.

[8] Там же, p.64.

[9] Там же, p. 119.

[10] Ralph Waldo Emerson, «Self-Reliance», in The Complete Essays and Other Writings of Ralph Waldo Emerson, ed. Brooks Atkinson (New York: Modern Library, 1940), p. 147. Далее все отрывки приводятся из этой работы, если не указано иное. Русский перевод: Эмерсон Р. Нравственная философия. — Мн.: Харвест, М.: ACT, 2001.

[11] Там же, pp. 151f.

[12] R. L. Rusk, The Life of Ralph Waldo Emerson (New York: Charles Scribner’s Sons, 1949), p. 285.

[13] Emerson, «Self-Reliance», p. 145.

[14] Эмерсон, «Природа».

[15] Emerson, «Nominalist and Realist», p. 435.

[16] Perry, Journals, p. 18.

[17] Там же, pp. 63f.

[18] Eleanor Melville Metcalf, Herman Melville (Cambridge: Harvard University Press, 1953), pp. 58f.

[19] Perry, Journals, p. 131.

[20] Юнг, «Психологические типы».

[21] Perry, Journals, p. 217.

[22] Там же, p.80.

[23] Rusk, The Life, p. 283.

[24] Emerson, «Nature», p. 3.

[25] Emerson, «History, p. 123.

[26] Emerson, «Nominalist and Realist», p. 439.

[27] Emerson, «Over-Soul», p. 261.

[28] Там же, p.262.

[29] Там же, p. 263

[30] Perry, Journals, p. 138.

[31] Emerson, p. 775.

[32] Emerson, «Over-Soul», p. 263.

[33] Emerson, «Nature», p. 15.

[34] Там же, p. 16.

[35] Там же, p. 17

[36] Emerson, «History», p. 138.

[37] Emerson, «Compensation», p. 178.

[38] Emerson, «Nature», p. 37.

[39] Emerson, «Over-Soul», p. 263.

[40] Emerson, «Spiritual Laws», p. 199.

[41] Emerson, «Compensation», p. 170.

[42] Emerson, Writings, p. 809.

[43] Emerson, «Prudence», p. 243.

[44] Emerson, «The Poet», p. 333.

[45] J. Leyda, The Melville Log, vol. 2 (New York: Harcourt, Brace & Co., 1951),p. 649.

[46] Emerson, «An Address», p. 69.

[47] Ralph Waldo Emerson, The Conduct o f Life (New York: Doubleday &Co., no date), pp. 29ff.

[48] Там же, p.33.

[49] Emerson, «American Scholar», p. 46.

[50] Emerson, «Over-Soul», p. 273.

[51] Emerson, «Nominalist and Realist», p. 436.

[52] Emerson, «Self-Reliance», p. 166.

[53] Emerson, «Nature», p. 41.

[54] Emerson, «American Scholar», p. 63.

[55] «Так говорил Заратустра», часть 1, глава. 17. Перевод В. В. Рынкевича.

[56] Emerson, «Self-Reliance», p. 161.

[57] Pierre Teilhard de Chardin, The Phenomenon o f Man (New York: Harper Torchbooks, 1961), p. 261.

[58] Emerson, «Over-Soul», p. 272.