Готтеслейх

Ellene Leubel

Готтеслейх

(Роман)

S.
2005

Завтра вручение аттестатов. Десять лет жизни уложатся в темно-зеленую корочку с острыми углами, и от них не останется ничего. Слава сидит на поребрике и смотрит на воробьев. Завтра что-то оборвется, изменится, как если бы он вышел из вагона, в котором ехал с шумной братией, и оказался на пустой платформе. Вокруг лес, а из признаков жизни – только древняя билетная касса. Шагай со своим рюкзаком своей дорогой… Если Жека тоже поступит на философский, дружба продолжится. Если он все-таки изберет своей стезей графику – что ж, значит, сегодняшнее пиво будет последним выпитым вместе. Зоя Егоровна сейчас отделится от потока людей, не упустит возможности выступить перед случайной аудиторией: доложить о своем знакомстве с нечистыми юнцами, распивающими пиво на улице. Конечно, она предстанет ревностной хранительницей нравов и этикета, блюстительницей здоровья и морального облика молодежи.

– Михайлов! Готтеслейх! Как это понимать?

Одноклассники спокойно поздороваются, не удостоив ее риторический вопрос ответом. Учитель математики высшей категории будет настаивать на немедленном покаянии.

– Мы пьем пиво! – объяснит Слава. – Ждем нашего друга, чтобы пойти в бар. А пить хочется.

– Готт! Готт! Готтлейх! Как ты разговариваешь с учителем!

– Стараюсь вежливо, Зоя Егоровна. Поэтому и не предлагаю вам, – Слава протяну ей жестяную банку.

Никогда Слава не оказывался в списке злостных хулиганов, никогда не приближался к образу идеального ученика, но в школе его имя было очень хорошо знакомо всем учителям. Его, прогуливающего уроки, списывающего контрольные, не делающего домашних заданий и дерущегося не смотря на вечно «последнее» предупреждение, любили. Любили за честность, открытость, за понимание справедливости и еще за что-то непонятное, что-то, что мешало исполнить угрозу об отчислении за очередную драку. Хотя он извинялся и всегда без лишних вопросов брал вину на себя, все понимали, что на самом деле он был прав.

Третьим, кого ждали приятели, был Андрей Пузоренко. В школе, в которую Слава попал в седьмом классе, а Жека Михайлов только в девятом, он проучился всю жизнь. В восьмом классе в Андрее вдруг проснулась тяга к тяжелому року. Он надел кожаную куртку, купил дребезжащую семиструнку, подпилил колки под шестиструнную, разучил сначала несколько аккордов, а потом сделался звездой школы. Но со Славой они общались лишь кивая друг другу при встречи, и то, когда этого нельзя было избежать. В девятом классе появился Жека и очень скоро связал их в довольно дружную компанию. Инициатором походов в бильярдные, случайных заработков и тому подобных эпизодов, резко отграничивающих школьную жизнь от личной, всегда был Слава. Андрею хватало футбола во дворе и задушевных концертов к комнате соседки, уже успевшей поступить в ВУЗ и бросить его, якобы из-за того, что в аудиториях протекали потолки. Настоящая жизнь Жени вершилась в других кругах: он принадлежал миру альпинистов и байдарочников, и ввести в него новых школьных приятелей не рвался. Заговорив однажды о том, что же все-таки свело их вместе, ребята поняли, что каждый из них мешает другому с головой уйти в свои собственные интересы и окончательно оторваться от творящегося вокруг.

Был на Загородном один дешевый, неприглядный пул-бар. Какое-то время приятели ходили туда, потом попытались найти что-нибудь другое, но Слава точно сросся с этим местом, и вытащить его оттуда было невозможно. Даже отметить последний день ученичества он не желал только там. Полтора года даже намеком не выдал он ребятам причины, по которой его тянуло именно в этот бар, но тайна, наконец, лопнула, когда они вошли туда последний раз вместе. Бильярдный стол был свободен, ребята взяли час, по кружке пива и сухари. Андрей как обычно первым делом закурил, небрежно кинув на стол пачку и зажигалку с черепом. Восемнадцать им можно было дать с очень большим натягом. Выручала разве что уверенная развязность Андрея, трехдневная небритость Жеки и пропахшая бензином куртка Славы, доставшаяся ему с барского плеча двоюродного брата. Лицо Славы иногда казалось совсем детским, а иногда – под темными кое-как подстриженными волосами, с напрягшейся веной по середине лба, с узкими губами и серой от недосыпания кожей оно выглядело лицом взрослого мужчины. Два года назад он пришел сюда с двоюродным братом. Потом еще раз – с ним же, потом – один, а потом уже мог входить в бар походкой завсегдатая с кем угодно, разве что попытка выпить здесь водки успехом не увенчалась. Бармен спокойно, надеясь на сообразительность мальчишек, предложил не менять привычек и продолжать хлебать пиво с сухариками.

И вот все как всегда: пиво, сухарики, пул. Но вдруг Слава кидает куда-то безразличное и непринужденное «привет», покрывается красными пятнами, бьет косо, загоняет чужой шар, сшибает стул, передавая Андрею кий. На вопрос «Кто это там?» он логично отвечает «Знакомая девчонка одна» и продолжает на глазах терять адекватность. Потом начинает судорожно мигать в сторону, с которой никаких ответных сигналов не наблюдается. На его счастье девушка направилась к двери с двумя ноликами. Слава, все так же истерично изображая спокойствие, закурил. Она вернулась, и он преградил ей дорогу.

– Привет! Ты меня помнишь?

Девушка, слегка улыбнувшись в извинение, ответила единственно возможное «Нет».

– А я тебя помню! – не унимался Слава. – Ты меня здесь два года назад на танец пригласила! Помнишь? Вы здесь отмечали день рождения! А мы с братом играли. Тут.

Она опять улыбнулась, но уже явно чувствуя неловкость.

– Я тебя чего-то здесь больше не видел. Я здесь часто бываю. Вот, конец каторги отмечаем… Тебя как зовут?

Девушка медленно подняла правую руку с кольцом и, проведя ею по волосам, сказала: «Катя!»

Слава понимающе кивнул и освободил дорогу. Через пять минут он вдруг случайно вспомнил, что на углу с Социалистической есть какой-то подвальчик с русским бильярдом, и предложил пойти туда.

– А ничего такая Катя! – задумчиво протянул Андрей на улице. – Только, по-моему, в мамы тебе годится.

– При чем тут это?! – возмутился Слава. – Что, поздороваться нельзя?

Об этом эпизоде никто больше не вспоминал. Но у Славы в голове все два года рефреном звучало: «Пойдем! Ты мне сразу понравился! Чего тут уметь – медляк же!». Конечно, она просто заметила, как он на нее смотрел, и пожалела мальчишку. К тому же, пригласи она взрослого, муж бы неправильно понял. Вот только не учла Катя, что мальчишки тоже люди!

Хоть и медленнее обычного, но пиво делало свое дело: мысли парней все настойчивей возвращались к завтрашнему выпускному.

– Вы на кораблике поплывете? – спросил Женя, хотя уже давно было решено забрать корочки и демонстративно уйти.

– Да, я что-то подумал – все равно мать деньги сдала. Может, стоит сплавать? Девчонки из параллельного будут, – аргументировал Андрей. – Славыч, ты как?

– Черт его знает.

Следующим вечером на корабле оказались все трое. В общем-то, все уже было решено за них. Так сложилось, что из класса ребята общались с четырьмя подружками-отличницами (кто-то когда-то кому-то нравился, кто-то с кем-то сидел за одной партой). Девушки были спокойны и уверены, что кавалерами на выпускной они обеспечены. Обе стороны на протяжении последних полутора лет обучения пытались предать отношениям налет романтики, но именно эти старания и убивали всякую надежду. В седьмом классе Андрей был влюблен в Надю, но ее никогда не было на уроках: или концерт в музыкальной школе, или воспаление легких; Женя то разрывался между Кристиной и Наташей, то уходил в очередной поход и находил пассию на сторонне. Он нравился Лере, хотя она встречалась с кем-то из другой компании. К концу одиннадцатого класса Надя все больше стала походить на полубезумного Бетховена, Кристина стала опасна, так как при любом удобном и не вполне удобном случае намекала, что ей пора за кого-нибудь замуж, а Наташа… Наташа, к великой радости и Жени и Славы, не сделала к выпускному на своей голове торт из волос, не поместилась в голливудское платье из тех, что по весне вывешиваются на каждом углу с рекламой: «Скоро выпускной!», а пришла в глетнем костюме голубого цвета, который очень ей шел.

На пароходике было достаточно шампанского и бутербродов, чтобы сидеть всемером и не чувствовать неловкости, достаточно мест, куда можно было укрыться от посторонних глаз. Слава укрылся, когда начались танцы. Вспоминая свой опыт двухлетней давности, он подумал, что с его пластикой лучше не позориться. Пригласив на палубу вместо подружки бутылку вина, он примостился на перила и задумался о чем-то тяготном, о чем – этого он понять не мог. Черная, кажущаяся густой и маслянистой, Нева лениво бурлила, выплывая из-под катера, и Славе казалось, что такая же нечистая жидкость бурлит у него внутри, вызывая какое-то полу-мучительное состояние, и так бурлить оно будет еще неизвестно как долго – до тех пор, пока не захочется раскинуть руки, задрать голову и закричать: «Я счастлив!!!». Тогда оно сразу отступит, но Слава не чувствовал, что в ближайшее время ему захочется выкрикивать что-то подобное. Руки он все-таки раскинул, голову задрал и угрюмо изрек: «Я счастлив». Минут через двадцать в его одиночество пришла Наташа.

– Тебе нехорошо? – спросила она с честной заботой.

– Нормально. Просто не люблю танцевать.

– Женя сказал, ты стихи пишешь. О чем они?

Слава безразлично смотрел на воду.

– И о тебе есть. Даже не матерные, – добавил он, отхлебывая из горлышка.

– Почитаешь?

Он помотал головой.

Наташа протянула руку к его шее и осторожно коснулась шнурка, на котором Слава носил не самый привычный набор амулетов.

– Пентаграмма и крест? – Наташа уже давно разглядела эти символы. – В кого же ты веришь: в Бога или в черта?

– Ни в кого, – вдруг Слава почувствовал, что сильно перебрал. Он сорвал с себя шнурок и выбросил его вместе с крещеным крестиком и пентаграммой из Кастл-рока за борт. – Все! Приду домой, все шмотки сожгу! Начну жизнь с нуля! Всё забуду!

– Ты вообще не хочешь воспоминаний? – Наташа сделала попытку приблизиться, но Слава этого не заметил.

– Никаких!

Через три часа Слава простился с одноклассниками навсегда. Девочек встречали родители. Усталые и замерзшие, они едва махнули на прощание. Женя пешком отправился куда он, якобы, обещал. Андрей спешил домой спать, а Слава поплелся к метро, стараясь не очень раскачиваться из стороны в сторону. К вечеру он уже думал позвонить Наташе и извиниться, отдать ей стихи про нее, но, даже не отказываясь от этой мысли и ничем не останавливая себя, не сдвинулся с места, когда зазвонил телефон и высветился ее номер.

Женя поступил на графику, Андрей завалил экзамены и попал в армию, но Слава этого не знал. Он сидел за липким пластмассовым столом, грыз сухарики и пил. В пиво он вливал водку, водке предпочитал спирт и все чаще был не в состоянии отзваниваться домой, что заночует в общаге. К тому же, он все реже знал, кто уводит его из бара, выделяет угол койки и весь остаток ночи бубнит что-то, бренчит на гитаре или развлекается с девчонками на той же кровати, на которой он силится остановить вращение стен и заснуть. Иногда Слава думал, что, вступив в студенческую жизнь, он сам, собственными руками, закрыл перед собой дверь в жизнь человеческую. Протяни он руку всего несколько месяцев назад, у него бы осталось двое верных друзей, была бы любимая девушка. А может, ничего бы не было, но ощущение потерянных лет взросления становилось все невыносимей. Скучал ли он по Жеке и Андрею, жалел ли, что ничего не получилось с Наташей – Слава не мог себе ответить. Но если бы ответом было нет, то чем же он жил до сих пор? Стихи о затерянных городах, о безымянных странниках стали сменяться стихами о ложных истинах и мутных бутылках. Слава выходил на улицу и видел бесконечные проспекты, бесконечные потоки машин, бесконечное небо и другой раз не мог двинуться с места, потому что не знал, куда ему идти в этой бесконечности. Когда с ним кто-нибудь заговаривал, Слава ловил каждое слово, старался отвечать как можно душевней и искренней, но в большинстве случаев просто не понимал, зачем и о чем с ним говорят. Он стремился к людям, но в ладу с собой чувствовал себя только когда оставался один за закрытой дверью. Книги, которые нужно было читать по учебе, или усыпляли его на первой же странице или постоянно звали вытащить какую-нибудь мысль и превратить ее в стихотворение. Множество маленьких повседневных целей и задач никак не могли сложиться в нечто общее, определенное. Чему он хотел учиться, кого хотел видеть рядом с собой – Слава не знал. На лекциях – до головной боли – его одолевало чувство бесконечно ускользающего времени, и бурление мутной жидкости в груди, горле и голове становилось все невыносимее. После первой же сессии Слава распрощался с философским факультетом, так и не узнав ни одной фамилии преподавателей. Подруга матери преподавала в Институте печати, и теперь, покорно ведомый, как бычок на веревочке, Слава смирился с участью книгопечатника.

Ежедневные вливания прекратились. Теперь Ярослав смиренно проводил вечера за неудобными партами, а дни – торгуя компьютерными внутренностями в никому неизвестном подвальчике у «Озерков». Основные деньги зарабатывал он по выходным или, прогуливая дня по три, когда появлялась заявка на ремонт. Будущая профессия интересовала его мало, зато ремонтное дело пришлось по душе. Слава приобрел циклевочную машину, добротный набор инструментов, перфоратор и электролобзик. Славе нравилось приходить в чужие дома, нравилось, когда сердобольные хозяюшки кормили его обедом и расспрашивали о жизни; нравилось, когда из своих комнат в кухню или в ванную проскальзывали хозяйские дочки в халатиках. Особенно он любил делиться опытом в ремонтном деле с главами семейств, которые, в свою очередь, любили давать советы ему.

Однажды позвонила женщина с низким, почти мужским голосом и спросила, не возьмется ли он за циклевку пола в квартире старого фонда. Слава, сев в свою собственную «Копейку», отправился в знакомый ему район – к метро «Пушкинская». Там быстро нашел указанный двор, подобрал код к входной двери и порадовался наличию работающего лифта – иначе технику пришлось бы тащить на себе. Стараясь всячески скрыть возраст, он специально не брился несколько дней, не мылся неделю. Походка сантехника уже давно вошла в его не только профессиональную, но и мирскую жизнь. Из лифта вышла барышня в бордовой шубке с золотыми волосами. Слава присвистнул, хотя кроме циклевки его сейчас ничто не занимало. Присвистнул просто, чтобы еще основательнее войти в образ. Довольный собой, сел в лифт и вышел на пятом этаже. Увидев дверь, в которую ему надо было позвонить, Слава вновь сделался старшеклассником, которого могут не пустить в бар. Над черной железной дверью была икона. Несколько секунд он стоял, преодолевая желание уйти, но потом, осознав, что даже не может ответить себе, что ему мешает, все же нажал на звонок. Ему открыла большая черноволосая женщина лет сорока пяти с яркими черными глазами и мистическим изломом бровей. Тучное, но женственное тело было скрыто древним растянутым свитером и широкой длинной юбкой.

– Проходи, – сказала она тем голосом, который Слава уже слышал в телефоне, и улыбнулась какой-то странной трагической улыбкой: конечно, это не была улыбка радости, да и вежливой улыбкой приветствия это явление нельзя было назвать. Женщина будто улыбалась какому-то знанию, которое наполняло весь ее облик.

– Кто, мам? – послышался басистый голос из комнат. – Алиска вернулась?

Тут же за голосом, не дожидаясь ответа матери, появился такой же черноволосый парень с римским носом.

– А, нет, не она! – констатировал он. – Привет! – это он уже обратил к Славе и равнодушно удалился.

– Чай будешь?

Слава кивнул, не задумываясь, хочет ли он на самом деле чаю, и женщина плавно, почти не касаясь пола, направилась в кухню. Глядя на нее, никак нельзя было предположить, что эта королевская осанка – не больше чем вынужденная мера против боли в спине. Она налила чай, поставила варенье, и только когда Слава сделал глоток, спросила:

– Как тебя зовут?

– Ярослав. А вас?

– Анна Дмитриевна, – она снова трагически улыбнулась. – Ты к нам откуда такой?

Слава уже готов был сказать, что, видимо, ошибся квартирой, но тут на помощь пришел мальчик лет пятнадцати, который неизвестно откуда появился в кухне, оторвал себе кусок хлеба и, кинув на Славу беглый взгляд, спросил:

– Ты циклевщик что ли?

Слава кивнул, и Анна Дмитриевна впервые пригляделась к нему пристальней. У нее был взгляд строгой матери.

– Господи помилуй! Я думала, очередной! – она тихо и коротко засмеялась. Потом обратилась к Славе. – У этого, – она кивнула на мальчика. – В мае сын родится. Решил по поводу комнату в божеский вид привести.

Славик чуть не подавился.

– Сын?

– Ну да, – невозмутимо ответил Митька. – Скорее всего. Все говорят, что должен быть сын. А Настя дочку хочет.

Слава изучал развешанные в кухне рамочки с молитвами, написанными красным фломастером витиеватым торжественным почерком. За кого приняла его Анна Дмитриевна? Что творилось в этом доме? Допив чай, Слава взялся за работу. Комната, где ему предстояло циклевать пол, была освобождена от мебели. Слава понял, что ему нравятся высокие потолки: пространство и пустота, пустота и пространство. Через полтора часа Слава, справившись с полом, вышел в коридор. Побродив по нему в поисках Анны Дмитриевны и не найдя ее, он постучал в комнату ее старшего сына, чтобы тот принял работу. Здесь его ждало что-то еще более неожиданное. Подобная комната была у его школьного приятеля Андрея: плакаты «Metallica», флаг «Зенита», на столе россыпь дисков и журналы «Play boy».

– Я там все, – сообщил Слава с порога. – Посмотришь?

– Да, чего я там не видел! Посиди пока. Сейчас ужинать будем.

За двадцать минут Слава узнал, что Артем и Митя работают грузчиками. Невеста Мити старше его на восемь лет. Сама Анна Дмитриевна живет на пенсию погибшего мужа и на скудные заработки, которые – вместе с помещением на Ковенском переулке – имеет от центра организации подросткового досуга. У них бывают долгие сборища с гитарами, чтением стихов, даже спектакли. Молитвы и чаепития – один из основных компонентов таких встреч. Большинство «птенцов» Анны Дмитриевны бывают в ее доме чаще, чем в собственном, поэтому домашние давно перестали удивляться новым лицам, обедающим, ночующим и даже живущим в их огромной квартире, едва ли подлежащей ремонту. Еще Слава узнал, что Анна Дмитриевна сейчас заперлась в одной из комнат на молитву: что-то в облике молодого циклевщика заставило ее обратиться к Богу и просить за его душу. Когда она вернулась, Славе пришлось рассказывать о себе. Ее вопрос «Ну, а ты кто такой?» оказался для Славы мучительно трудным – он не знал, что отвечать, но ответить ему хотелось (не столько ей, сколько себе самому). Циклевщик, студент, что тут еще скажешь… люблю русский рок, стихи пишу. Анна Дмитриевна тут же попросила прочесть что-нибудь из его стихов, и Слава, боясь говорить в этом доме о дьяволе, самоубийстве и нечистых пиршествах, прочел одно из школьных стихотворений.

Каждый день дверь открыта для тех, кого нет,
Болит голова – вчера отдали дань грядущему счастью.
Есть одно слово на каждое утро – Зачем?
Так будет всегда, пока ты находишь ответ.

Как много их, дающих тебе ладонь, стоит принять –
И не вправе ты им изменить с одиночеством.
Отреченье – позор, измена карается обществом.
Для бражной души заводи отдельную комнату.

Хочешь жить, как поэт – завяжи себе руки за голову.
Пусть нальют и набьют, а ты молча смотри и учись.
В перевернутый круг заходи, не стесняйся, вне очереди,
Ты не станешь своим, но вокруг не увидишь чужих.

У тебя будет всё уже загодя схвачено, смерено, сброшено,
Ты будешь читать эти лица, как страшный роман.
Ища чей-то след, метаясь от плоскости к плоскости,
Попадешь в лабиринт и, наверно, не выйдешь назад.

А те, кого нет, всё шлют телеграммы шифровками.
И, быть может, стоят перед дверью, стесняясь войти.
А потом провожают, тебя сделав своим одиночеством,
И отводят глаза ото всех, кто тебя не любил.

Но болит голова от вчерашней глухой безысходности,
А на лестничной клетке – тишина и живых ни следа.
Я ищу в закромах то, что мне никем не пророчено,
В лабиринте потерь на утеху бездомной души.

Самобранка-судьба всех встречает любовью и почестью
И за пару имен наливает полней и полней,
Прожигая дотла, направляешь глаза на похожие
И молчишь обо всех, кого ждал и простил.

Анна Дмитриевна пригласила Славу заходить в любое время. Дала брошюрку какого-то батюшки о вреде курения и настояла, чтобы Слава непременно принес ей свои стихи. Слава уверял, что ничего интересного в его творениях нет, но, направляя взгляд черных строгих глаз в самую детскую точку души, Анна Дмитриевна все же сумела добиться своего. Слава примчался домой и стал перебирать листы, которые пока не решился выбросить. Все было не так. Не так сильно, как было задумано; не так взросло, как старался; не так шокирующе, как надеялся. «Я – разоритель пустых гнезд, я их рушу, как некогда счастье». Пошло. Разве сравнить с Бродским – «Из забывших меня можно составить город»! «Только осень пошла горлом, берегите свои лапы – перебьет, не пожалеет…», а у настоящего поэта: «Позволял своим связкам все звуки, помимо воя; перешел на шепот». Позориться перед взрослым человеком, еще к тому же верующим! Перед женщиной… Слава тяжело вздохнул, взял гитару, ударил пару раз по струнам. Что за дурацкая жизнь! Чего тебе не хватает?! Отциклевал пол, получил деньги, поужинал… ну и иди своей дорогой! Нет – надо обремениться глухой душевной болью, уставиться в небо и убеждать себя в том, что жизнь проходит мимо! И какую жизнь может предложить эта Мать, молящаяся за каждого забредшего поужинать гопника? Поэтический дар. Да откуда она знает! Вот прочтет и видеть больше не захочет! Слава сгреб все стихи в кучу, сложил их в карман куртки и на следующий же день понес их Анне Дмитриевне, умоляя ее в душе проникнуться их смыслом и признать в их авторе великого страдальца. Пью портвейн. Пью водку. Могу и не умирать – на том свете все так же плохо, как на этом.

Только цепи стучат по камням дорог. Только слезы текут в ядовитый пруд.

Только песню свою последнюю допевает умерший от голода.

Но останемся мы в этом городе. Чтоб покинуть его не отыщется

во всех нас то ли сил, то ли подлости.

Под благовидным предлогом вернуть книжку Слава вскоре зашел в дверь с иконой снова. Анна Дмитриевна вынесла тот приговор, о котором Слава мечтал: именно об этом, и именно так должен говорить настоящий поэт! И он, Славка-циклевщик, обязан стать проповедником, обязан учить души таких же, как он, петь. Быть поэтами, говорит Анна Дмитриевна, могут только те, кто что-то испытал в своей жизни, кто запел от боли. Слава слушает, и на душе становится все тяжелее: как он еще не умер от горечи: все есть, дом, родители, приятели, работа, деньги, учеба… а ничего не надо, все мешает и тяготит. Вот бы просто сесть за руль и ехать всю жизнь, черт знает куда. А тут долг перед мамой, перед родиной, теперь еще перед Анной Дмитриевной и богом. Выступи перед теми, кто уже научился слушать, но еще не стал сам звучать – скоро на Ковенском переулке очередной концерт. Его концерт.

Народу было много. В комнатке с двумя столами, двумя шкафчиками и маленьким самодельным алтарем стульев на всех не хватало. Кто-то добыл себе табуретку из коридора, кто-то сел на пол. Все были одеты одинаково: старые джинсы, темные свитера-балахоны, шарфы со значками, кожаные косухи. Кто-то подскочил к Славе, достал из открытого книжного шкафчика самиздатовский тонкий блокнот со стихами и заставил его почитать. На обложке было одно слово «Али?к«».

– Вон она, Алиска! – доложил тот, кто вручил ему сборник и показал на девушку с длинными золотыми волосами, в косухе и футболке «Агата Кристи». Что-то показалось Славе в ее облике знакомым. Тут он вспомнил день своего знакомства с Анной Дмитриевной. Именно эта Алиска вышла тогда из лифта в бордовой шубе. Слава усмехнулся про себя – оказывается, по тому, как девчонка выглядит, никак нельзя определить, к какому кругу она принадлежит. Ту барышню представить себе на подобном сборище было так же невозможно, как эту – в нормальной женской одежде.

Славик открыл сборник. Как и полагалось потенциальным адептам А.Д. (как здесь называли Анну Дмитриевну), Алиса писала о смерти, пустоте, потерях, о тяжкой доле одинокой души поэта. Эти стихи Славе понравились, он даже мог под многим подписаться, хотя думал, что не любил поэзию и никогда не считал, что сам пишет хорошо. Ему предстояло целый час читать свои стихи и петь в комнатке, где уже нельзя было потесниться. Это было его первое выступление, но он совсем не волновался – ему нравились лица, пришедшие его слушать. Их жизнь была воплощением понимания или хотя бы попытки понимать – понимать то, чем дышат подобные им, во что верят, как мыслят, к чему стремятся. Некоторые из них могли понять даже бога, другие из уважения к этим стенам хотя бы оставили дома свои анархики и пентаграммы. Слава сел на стул спиной к книжному шкафчику, взял гитару и, заняв привычную позу, поблагодарил всех пришедших и Анну Дмитриевну, извинился за то, что не очень-то владеет инструментом и запел свою любимую разгоночную песню «Плюс-минус дата», посвященную одному приятелю его одноклассника Жени, которого он сам видел всего один раз, а потом узнал, что его сбила машина. Постепенно Слава забыл, что вокруг него чужие люди – он просто пел, так, как пел бы сам для себя в пустой комнате.

За перегоном начинается тупик.
Отсюда вновь протянем нить, что потеряли.
Вкус старых истин изменен, но не забыт.
И нам на завтрак, нам в усладу только память.

Один из нас играл в игру «Иду вперед!
Не пряча глаз, иду на свет, иду без страха!»
Никто из нас не понял, кто разбил фонарь –
тебе, возможно, не хватило только шага.

Иди туда, куда не ходят корабли,

Не знают брода SMS и телеграммы.

Твои пророчества согреют нас в пути,

Мы будем верить только снам и звездным картам.

Раздавлен жизнью, переехан пополам,
ты не искал путей, где много светофоров.
На переездах, перекрестках, рубежах
развеял пепел от оков недоговорок.

Твой новый адрес нам никто не перешлет,
так в чем же суть вошедших в горло брудершафтов?

Когда немного станет хуже, чем всегда,
ты дай нам сил не слушать вечное напрасно.

Иди туда, куда не ходят поезда,

Не знают брода ходоки и шифрограммы.

Твои пророчества хранят тебя в пути,

И не указ тебе пророческие карты.

Мы будем пить по капле соль твоих стихов
и заедать их градус глянцем фотографий.

С последних пор ты в своем роде тоже бог
для тех, кто видит космос нашими глазами.

Ты тоже будешь повсеместно позабыт.
Тебя забудут, чтоб ты снова мог родиться.

На дне морей своих часов ждут корабли.
Ты в чьей-то памяти найдешь свое укрытье.

Иди туда, куда уходят налегке.

Не знают брода даже те, кто знал когда-то.

И возвращайся все равно, каким другим,

Когда мы перестанем ждать уже той даты.

Вся наша жизнь = плюс-минус дата.

После концерта некоторые подошли к Я-славу поделиться впечатлениями (всем понравилось, и не сбивало даже то, что звучало не более шести аккордов). Потом Артем и Митька подали знак, что это дело нужно как следует отметить. Они встретились уже на улице. С ребятами была Алиска и еще какой-то паренек постарше, которого никто не знал. Шли на квартиру подруги Артема. По дороге братья говорили о своем, Слава беседовал о творчестве с Алисой, все больше понимая, что у них много общего, а незнакомый паренек плелся сзади, ничуть не смущаясь своим одиночеством. На портвейн он скинулся как и все, даже напомнил, что на закуску нужно купить хлеба. На квартире у подруги ничего принципиально нового не произошло. Разве что выяснилось, что «новенького» зовут Денис. Зачем-то он назвал и свою фамилию – Самуилов. Он спросил Славу, как он сам относится к своему творчеству, и Слава честно ответил, что запросто мог бы не писать, потому что каждая песня и каждое стихотворение – это перевернутый лист, отрезанный кусок жизни. Хорошо или плохо получается, но когда все выскажешь, становится как-то грустновато. К тому же, писать стоит, если пишешь как Бродский, а иначе все это пустое.

Алиса спешила к закрытию метро, Слава вызвался ее провожать. Не успев на пересадку, они дошли пешком до дома Алисы. Остаток ночи бренчали на гитаре и отпивались крепким чаем. Родители были на даче, иначе бы, конечно, Славу никто ночевать не оставил. Уютная квартира в районе новостроек, простая, традиционная, где не было лишней роскоши, напоминала Славе его собственный дом, где он вырос, где все расставили по местам родители, где все было совсем не так, как на душе и в стихах, но все же привычно и комфортно. В такие дома звонили перед тем, как забежать в гости, в них отмечались все праздники и принято было дарить друг другу подарки, в них друг друга ждали по вечерам, и по выходным на обед собирались все вместе. Может быть эта квартира, а может быть Алисины стихи, подсказали Славе, что он придет сюда еще. Сама Алиса казалась ему уже не той, что в клубе АД, и не той, что красиво вышла из лифта – теперь она стала похожа на его школьных приятельниц с одной только разницей, что в начинавшихся отношениях не было неловкости. Алиса уже несколько месяцев была знакома с АД и ее детьми. Она попала к ним почти так же случайно, как Слава – просто, проходя по Ковенскому переулку, услышала песни Янки Дягилевой, увидела на двери афишу и зашла. Дома у нее лежали кассеты русского рока, но никто из ее новых знакомых (она тоже поступила в этом году на первый курс) этого не подозревал. Алиса бесцельно бродила целыми днями по городу, подумывая, где бы найти работу, посещала все семинары, выставки, на объявления о которых случайно натыкалась, записывалась в библиотеки и складывала читательские билеты в верхний ящик стола. АД была для нее кумиром, хотя на самом деле Алиса и сама понимала, что никогда не сможет слиться ни с ее миром, ни с миром ее сыновей по одной простой причине: АД давно жила, зная и исполняя на земле свою миссию, ее сыновья ни о какой миссии не имели ни малейшего представления, а Алиса знала, что хочет чего-то в жизни, но пока не поняла, чего именно. С ней рядом Слава оказался именно потому, что оба они были лишь постояльцами в гостеприимном доме Анны Дмитриевны, и как бы она ни убеждала потом обоих, что судьба их быть поэтами и нести свое слово нуждающимся, оба они не остались на Ковенском.

Концерты, сейшены, подготовка к ним – теперь Слава не мыслил своей жизни без этого. По два раза в неделю он стучался то в дверь с иконой, то в дверь на Ковенском, от которой потом ему был сделан ключ, как и всем постоянным «прихожанам». Он быстро привык не спрашивать имен, когда видел новые лица, а сразу кидаться импровизировать на двух гитарах или тыкать пальцем в журналы клуба с полюбившимися стихами. Любимым его автором с первого дня стала Алиса. С Артемом и Митькой он выпил всего пару раз – их мать возымела над ним безоговорочную власть, и он уже не решался попадаться ей на глаза в недолжном состоянии, к тому же ее скорбь о беспутстве собственных детей передалась и Славе, он не мог назвать приятелями тех, кто причинял боль его духовной наставнице. Познакомившись со Славой, Алиса тоже прекратила контакты с Артемом и Митей. В большой рокерско-православной семье она избрала себе родней АД и Славу. Анна Дмитриевна тоже выделяла их двоих, чувствуя, что эти птицы залетели к ней случайно, от того и желание прикормить выходило за рамки простой работы и привычных будней. Этих двоих нужно было сохранить, потому что, в отличие от многих, они могли не только сидеть и слушать, но еще и делали что-то сами. Трудность заключалась лишь в том, что они наотрез отказывались принимать азы мироустройства, бунтовали против величания их рабами божьими. Когда все вставали на молитву, Слава и Алиса исчезали с глаз или как чертенята отступали в угол; когда АД начинала толковать кому-нибудь из новичков тексты Цоя через Евангелие, Алиса уходила, а Слава, насупившись, слушал, еле сдерживая себя, чтобы не встрять и не перевернуть все с ног на голову. «Все они в кожаных куртках, все небольшого роста» – это люди, несчастные рабы божьи! Кожа – это их нагота, они свершили грехопадение, но остались нагими. Небольшого роста – роста рабов, велик только Господь. И что ж, солдат, получается, Христос? Конечно, Христос. Христос, несущий им свое слово, говорящий к ним, страдающий за грехи их. АД подводила библейскую основу под любую песню, а Слава любил эти песни только за то, что у них был запах жизни, очень похожей на его собственную, и совершенно непохожей на нее при ближайшем рассмотрении.

Однажды перед самой сессией, когда Слава, подпирая стенку, вертел чужой конспект, тщетно пытаясь зазубрить, кто такие Феогнид и Архиох, Алиса прошмыгнула мимо вахтера, которому долго пыталась объяснить, что ей нужен некий студент Ярослав с первого курса, но не могла назвать ни фамилии ни факультета искомого. Обежав два этажа, она, наконец, увидела его и, даже не подозревая, что иногда людям приходиться учиться, увела Славу вместе с чужим конспектом пить пиво. Слава покорно последовал за Алисой, заметив, что вид у нее не совсем здоровый. Она сообщила, что навсегда порывает всякие контакты с АД, что если этого не случится сейчас, то потом зависимость может стать фатальной, и бросить во имя ее идей придется все. Слава прекрасно понимал, о чем шла речь: иногда подготовка концерта затягивалась часов до четырех ночи, и он сам устал убеждать родителей, что в этом нет ничего страшного. Но это было лишь внешним признаком. За долгими увещеваниями Анны Дмитриевны все яснее вырисовывалась суть: ничто в жизни не имеет значения, кроме твоего богом данного места. Институт, работа, семья – это лишь обывательская ширма, если тебе дано стать медиумом бога и человека, ты обязан пренебречь другим ради этого, ибо сказано в Священном писании: «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия»[1]. Творчество от бога, а потому творящим Славе и Алисе нечего тратить время на зачеты, нечего идти на поводу у родителей, не знающих, какое дитя у них получилось – нужно нянчиться с наркоманами, готовыми излечиться, нужно писать стихи и музыку, нужно нести свое слово угрюмым панкам, боком переступающим порог Ковенской обители, а главное – нужно молиться и очищать свою душу от скверны, чтобы суметь очистить и других. Алиса просила помощи – она просила Славу пожить какое-то время у нее, пока родители караулили на даче рассаду, и, конечно, не видеться ни с кем из адептов АД.

Так для Славы началась почти семейная жизнь. Ночами пили портвейн и терзали гитару, днем отпивались водой и таблетками от головной боли, иногда ели; в метро готовились к экзаменам. Сессию кое-как сдали. Славе не пришлось торжественно объявлять о своем уходе из жизни Анны Дмитриевны, потому что на лето она отправилась в монастырь, и для всей ее паствы начались каникулы. Оправившись от экзаменов, Слава вдруг стал замечать некоторые странности в поведении Алисы. Она все чаще отказывалась выходить из дома с ним, зато с радостью отлучалась одна и, как утверждала, бродила по городу. Все чаще одна сидела на кухне, делая вид, что пишет. Она все настойчивей допытывалась, какого мнения Слава о ее стихах, но вдруг перестала читать ему новые. Славик неизменно повторял, что ее стихи и Бродский – это единственная поэзия, которая ему нравится, но этот ответ Алису явно не удовлетворял, она ждала какой-то другой оценки. Однажды она сообщила, что Сам берется издать и распространить сто экземпляров ее книги. Пытаясь изобразить радость, Слава стал судорожно вспоминать, кто такой Сам, пока не сообразил, что это Денис Самуилов, с которым Алиса в последнее время действительно стала общаться довольно часто. С вечера их знакомства Денис Самуилов на Ковенском не появлялся, поэтому Алиса не причисляла его к кружку АД и не запрещала ни себе, ни Славе с ним разговаривать. Слава, впрочем вообще не видел его с того дня. Зато после состоявшегося разговора стал замечать, что по телефону Алиса говорит с Самом совсем не как с поклонником ее творчества и не как с хорошим приятелем – она начинает метаться по кухне, то останавливаясь у окна, то присаживаясь на стол, старается говорить тише. На встречи с ним всегда специально переодевается, а возвращаясь, пьет сердечные капли.

В середине июля родители Алисы собрались возвращаться, и она решила устроить что-то вроде прощального вечера. Выселение Славы из ее квартиры должно было отпраздноваться. Алиса пригласила и Сама. В назначенный день Слава отправился в продуктовый магазин с длинным списком, и это уже было для него удивительно, ведь обычно в их рацион входили сосиски, хлеб и супы быстрого приготовления, а тут зачем-то понадобилось мясо, которым он отъедался только дома, заглядывая по выходным к семейному очагу. Поручено было купить и овощей. К тому же даже вместо портвейна Алиса потребовала не пиво, а вино, в котором Слава ничего не понимал. Вернувшись, он обнаружил квартиру вымытой, а подругу скорее раздетой, чем одетой. Он начал было ревновать, думая, что все это скорее для Сама, чем для него, но когда гость переступил порог, тревога прошла. Разве этот паренек небольшого роста в чистых ботинках, сереньких штанах и цивильной рубашонке мог сравниться с ним, настоящим рокером Я-славом Готтеслейхом! Он, конечно, был неплохо скроен, но Алисе больше нравились такие плечистые и долговязые трудяги, как он, Славка. Сам спокойно поздоровался и с хозяйкой, и со Славой, вручил Алисе букетик летних цветов, а Славе бутылку красного вина. «Это на стол» – пояснил он, но Слава замер как вкопанный: когда он искал вино, то обратил внимание именно на эту бутылку «Кьянти», которая как свадебный генерал стояла на отдельной полке и стоила на порядок больше других. Сам скромно прошел к столу и сел, будто попал не в компанию сверстников, а на ужин к будущей теще и сообщил, что чем-то очень вкусно пахнет. Алиса разложила мясо, и разговор с первых же слов зашел о ее творчестве. Хозяйка вручила Саму штопор и припасенную Славой «Монастырскую избу». Слава признал свое поражение и попытался остановить процесс открытия: «Давай лучше твое откроем, я, кажется, какое-то дурацкое купил».

– Не страшно, – улыбнулся Сам и налил себе в бокал мутную красную жидкость. – А вы пейте «Кьянти», если вы его не пробовали. Я буду это.

Алиса даже не поняла, в чем проблема, а Слава почувствовал зуд в спине. Выпили за будущую книгу, потом Сам плавно перевел разговор на студенческую жизнь, и уже через пятнадцать минут трое сотрясали стены хохотом. Вечер прошел прекрасно, и лишь в самом его конце Сам обронил фразу, которая многое прояснила Славе: «Алиса красивая женщина!». Как все оказалось просто! АД, концерты в Колпинском рок-клубе, сейшены на Ковенском – все это только пугало ее, все крепче привязывая к прозе портвейна и прокуренных кухонь, а хотелось просто перевернуть лист и не вспоминать об этом! Стихи, понятные гопнику и грузчикам, а хочется быть загадкой, жемчужиной… Жить с Алиской в одной квартире душа в душу и не понять того, что понял домашний мальчик, неизвестно откуда взявшийся! Слава утешал себя только тем, что и сама Алиса до сих пор не могла уговорить себя, что поступила правильно, оставив кружок АД.

Так закончился вечер, так закончилась совместная жизнь Славы и Алисы. Остаток лета Слава провел в ремонтах, иногда позванивал подруге, но так ни разу к ней не заехал. Она и не приглашала. Началась осень. Анна Дмитриевна вернулась из монастыря и возобновила встречи. Слава узнал, что многие все же виделись с ней летом. Кто-то даже принимал активное участие в судьбе ее новорожденного внука, который чуть не довел Митьку до помешательства. Парень вдруг осознал, что в шестнадцать лет сделался самым настоящим отцом и сразу после этого события исчез больше чем на месяц. Его искали в трех городах, а нашли в Зеленогорске на даче одного из одноклассников.

Когда Слава пришел к Анне Дмитриевне, она искренне была рада, даже обняла его.

– Славка! – пропела она тихим задавленным голосом, который иногда бывал у нее, когда она старалась брать более высокие ноты. Все та же улыбка жила на ее лице – грустная, знающая, тихая. Анна Дмитриевна спросила про Алису, но Слава не стал ничего рассказывать, спросила про него, но ему было нечего рассказать.

– Что ты сейчас пишешь?

– Да, бред всякий!

– Как ты смеешь такую чушь городить! – не переходя со сценического шепота, АД почти взвизгнула. – Кто тебе сказал, что это чушь? Ты кто такой, чтобы это знать?!

– Вообще-то – автор, – неуверенно буркнул Слава.

– Не сам же ты по себе такой автор взялся! Не Бог тебя разве создал? Дал тебе твой талант, ко мне тебя привел.

– Случай. Я знаю, зачем он меня к Вам привел. Я нашел людей, которые мне многое дали. Если и я кому-то что-то дал, я только рад.

– И что тебе мешает и дальше давать что-то другим? Ты поэт.

– Анна Дмитриевна! – сорвался Слава. – Я же Вам как попугай твержу: не поэт я! Я пишу, потому что это моя потребность! Простите за сравнение, но это не больше, чем экскременты! Будь моя воля, я бы вообще больше ни строчки не написал, а оно все сыпется и сыпется, черт знает откуда!

На слове «Черт» АД перекрестилась.

– Дурь говоришь! Не против себя ведь идешь, против Бога. Так и не носишь крест?

– Я не буду.

– Ты же крещеный, ты от Христа отрекаешься? Это же так называется.

– Пусть. Лучше я сознательно отрекусь, по-моему еще хуже носить крест и не верить.

– А почему ты не веришь?

Тут вдруг, не дав АД произнести за вопросом назидательную речь, Слава расхохотался, что снова заставило ее перекреститься. Потом он извинился, отодвинул чашку с чаем и, сложив голову на стол, мгновенно заснул. Он знал, что АД молилась о нем, знал, что спящего она осеняла его крестом, и он спал спокойно, как на руках у матери, а в горле першила горечь – как страшно ей, Матери, вскормившей своей грудью двоих детей и пригревшей у этой груди целую сотню, видеть, как один из подобранных ею птенцов топчет своими птичьими худыми лапками неколебимые святыни, клюет их, вертит головой с еще слепенькими глазенками и пищит: «Не вижу ничего! Не верю ни во что!». Разве трудно надеть крест – ради нее, не божье носить на себе прощение, а ее, Материнскую святыню носить, то, что она носит. Нет. Даже это нет. А ведь когда-то носил он этот чертов крестик! С пентаграммой на той же верревке, и ничего – не умер… Что взять с человека, который даже в Этом доме черта поминает (срывается само собой – непроизвольно)…

После встречи с АД Славу снова стали переполнять мысли, быстро складывающиеся в строчки. Он еле донес их до дома, а там записал и озаглавил «Неверие». Самому себе доказывать собственное неверие в Бога – занятие не самое здоровое. Слава перечитал написанное и чертыхнулся: как такое может кому-то нравится? Душевные экскременты и ничего больше. Это тебе не выровненная стеночка и не ламинат древесной фактуры. Он отправился к холодильнику и снял по дороге телефонную трубку. Звонил Денис Самуилов. Слава ничуть не удивился. Телефоны всех «прихожан» висели на стене Ковенской обители.

– Я-слав, у меня разговор к тебе, ты как на счет кружки пива вечерком?

– Легко. Где?

– На Плеханова есть «Эмигрант», знаешь, где это?

– Найду.

– Вот и отлично. Давай в восемь прямо внутри. И захвати с собой свои вирши, разговор о них.

– Какие из них?

– Все.

В некотором замешательстве Слава продолжил путь к холодильнику. Времени, как оказалось, уже было шесть. Он довольно долго плутал в поисках бара, пока две дамочки не направили его в весьма сомнительный двор, где на одной из дверей можно было разглядеть металлическую надпись «Эмигрант. Бар». Слава спустился в подвальчик, и на него напал ряженый в толстовку служитель.

– У вас заказан столик?

– Если заказан, то не мной, – буркнул Слава и хотел было пройти, но вратник преградил ему путь.

– У вас здесь встреча? Извольте назвать себя.

Слава представился, тогда гардеробщик потребовал его косуху и упредил, что в бар нельзя проносить напитки, пищу, оружие и наркотики. Уже без напоминания Слава потопал ногами, чтобы сбить с кроссовок нечистоты, с испугом глянул в зеркало и двинулся по темному коридору на звук музыки. Тихо звучал джаз из колонок и довольно громко – живое фортепьяно. Войдя в зал, Слава припомнил все проклятия, какие знал и адресовал их Саму. Его балахон с желтым кругом «Кино» выглядел здесь несколько неуместно. За столиками сидели люди довольно взрослые, одетые по-взрослому. Таких девушек, как здесь, Слава, конечно, видел живьем, но даже в институте не решался к ним подойти. Он стал искать глазами Сама. Вдруг фортепьяно замолчало, и он понял, что за инструментом сидел ни кто иной, как Денис. Тот спокойно встал, кивая аплодисменам, и направился к Славе. Самый настоящий фраер в кожаных штанах, кожаном пиджаке и бордовой рубашке, отливающей серебристым блеском. Сам пожал Славе руку и указал на свободный столик.

– Вы больше не будете играть? – осведомилась одна дама.

– Нет, мадам. Я лишь позволил себе попробовать чужой славы. Я здесь не работаю.

И действительно, Слава заметил, что как только Сам перестал играть, мужчина в белом фраке отделился от бара и поспешил сменить его.

– И часто ты здесь крутишься? – поинтересовался Слава.

– Да нет.

– Предупредил бы хоть, что здесь все цивильно.

– Забей! – Сам развалился на стуле. – Где бы ты ни был, будь как есть. Не делай того, что не умеешь – это всегда заметно и смешно. У них есть и коньяк, и пиво с сухариками. Уверен, ты выберешь второе.

Слава кивнул.

К делу Сам перешел почти сразу.

– Я слышал, ты не очень-то ценишь свои стихи. Тебя не обидит, если они выйдут под чужим именем?

– Под твоим что ли?

Сам улыбнулся, показав маленькие острые зубы.

– Ты, конечно, получишь за это деньги. Например, семьсот баксов.

Слава тряхнул головой, чтобы скрыть улыбку.

– Нашел у кого покупать! Я согласен сбыть свои гениальные творения только за виллу на Канарах и «Феррари» в придачу.

Сам просунул руку в карман и выложил перед Славой семь стодолларовых бумажек.

Слава хмыкнул, глянул на Сама, чтобы убедиться, что тот не напился до потери ориентации и выложил в свою очередь листки со стихами.

– Забирай, но не подумай, что через месяц я тебе верну деньги. Моего добра мне обратно не надо, но и со своим тогда прощайся без дураков.

Сам с наслаждением сделал большой глоток пива, и на его лице появилась умиротворенная улыбка. Он уселся, расстелив по столу локти, а голова, будто вылезла прямо из пиджака – шеи над столом видно не было. Паук!

– Тебя так тяготит твой дар? Хочешь, вылечим твой запор? И поэтический понос вылечим: не будешь выжимать из себя строчки, потеть над рифмами, думать чего стоит твое последнее творение, напиваться, когда израсходуешь идею, испоганив ее не теми словами? Только пожелай, и просто не сможешь сочинять!

Слава потряс перед носом Сама семью банкнотами.

– Это все, что я получил за свою графоманию. А знаешь, сколько я потерял? Сколько времени убил на эту писанину! АД говорит, что это дар божий. Да пошел этот дар к черту! Я из-за него среди людей места не нахожу.

Сам улыбался хитрой снисходительной улыбкой.

– Если ты сейчас возьмешь деньги, отдашь мне стихи и обещаешь не посещать Анну Дмитриевну (поздравления с днем рождения и визиты вежливости восьмого марта, разумеется, не в счет), ты больше не напишешь ничего, что можно будет принять за поэзию.

– Как ты это осуществишь?

– Не я. Ты сам. Уйди от той, которая считает тебя поэтом, смени круг, смени образ жизни – больше ничего не нужно. Твой покорный слуга всегда будет рад оказаться рядом. Только не жалей себя и не думай, что потерял что-то важное – сожаление – это прямой путь к отчаянью.

Слава согласился с Самом, что у АД ему делать нечего. Тем более, что тема религии благодаря ей все больше стала занимать его, а уж об этом думать ему совсем не хотелось. За добрый совет сменить образ жизни Слава заказал новому другу еще пива. Их разговор коснулся Алисы.

– Ты с Алиской видишься? – спросил Слава.

– Да, конечно.

– Понятно,– от этого «конечно» Славе стало несколько тоскливо.

– Не ревнуй! У нас давно чисто приятельские отношения.

Вот так вот аккуратно он и сказал, что повод к ревности всегда был.

– Что ж так? – зло буркнул Слава.

– Она бросила меня.

– Что, не оправдал надежд?

– Не оправдал, – Сам проводил тоскливым взглядом ноги официантки.

Слава поймал себя на том, что ни за что не признался бы сопернику, что оказался в дураках, но, понемногу начиная узнавать Сама, он подумал, что это мог быть весьма удачный ход: так без лишних объяснений он сообщил, что Алиса его больше не интересует, но и в Славином обществе она не нуждается.

– Она теперь пасется среди поэтов. Они ценят ее внешность и много пьют. Хочешь, приходи в наш клуб, почитаешь, послушаешь. Она там бывает каждую встречу.

– И что же мне прикажешь читать, когда я только что тебе же все продал!

– Ничего, сдам тебе твои вирши в аренду. Ты же не думаешь, что я на самом деле собрался их публиковать как свои.

– Тогда зачем они тебе?

Сам откинулся на стуле, очень неестественно оскалился и передернулся.

– Для красоты!!!

Он вскочил со своего места, почти прыжками достиг пианиста, шепнул ему что-то на ухо, схватил микрофон и, театрально вскинув руку, изрек:

– Господа! В этом осеннем городе печали я не могу не исполнить той песни, что обвенчала мое сердце с прекрасной и нежной тоской. Маэстро, прошу!

И затянул красивым задушевным голосом «Песню» Есенина. Слава слушал, и странное чувство одолевало его – будто это по его голове поет соловушка свою «панихидную песню». Потом, приняв щедрые аплодисменты, Сам потребовал гитару. «Эмигрант» располагал лишь 12-ти стурнкой, но это Дэна не смутило, и он заиграл романсы. Три девушки встали и пустились в пляс. Несколько мужчин стали хлопать, трое же составили юным дамам пары. Сам, словно цыган в третьем колене заливался совсем неожиданным голосом, расхаживал между столиками и зазывно кивал дамам, чтобы те шли танцевать.

Выбравшись на воздух, Слава еще раз взглянул на неприметную дверь. Сам выглядел теперь так же, как эта дверь – фраерский наряд скрывала простенькая куртка с дыркой на рукаве.

– Да, хорошо посидели. Тебе завтра на учебу или на работу?

Сам опять хитро улыбнулся:

– Тебе все-таки не дает покоя вопрос, зачем мне твои стихи и откуда у меня деньги? Почему просто не спросишь, кем я работаю?

– Ну, и кем? – Слава в принципе уже понял, что работа Сама должна быть как-то связана с рестораном, уж больно профессионально он пел.

– Секретарем, – спокойно, но все же как-то лукаво сообщил Сам, заложил руки в карманы и направил стопы к метро.

«А я библиотекарем!» – усмехнулся про себя Слава.

Сам рассказал о творческом клубе «Инкогнито» – небольшой компании, которая собиралась в последнюю субботу месяца в университете, чтобы зачитать скопившиеся за месяц стихи, переводы, рассказы. Алиса по словам Сама любила эти сборища. Сам сказал Славе номер аудитории, время сбора и простился с ним на две недели – до той самой субботы.

Слава немного опоздал. Он вошел в просторную аудиторию с беспорядочно расставленными столами, когда все уже были в сборе, и одна девушка уже начала читать, стоя у кафедры. Сам махнул Славе, и тот сел рядом с ним. Девушка читала короткую прозу про Ничто. Перед ней стоял метроном. Она четко попадала под размеренные удары, почти монотонно проговаривая текст. Слава не мог настроиться и вникнуть в то, что она читала, но неуверенность в качестве собственных стихов у него уже появилась. Это собрание, похоже, привыкло к более высокому классу. Он быстро нашел глазами Алису. Если бы не ее приветственная улыбка, Слава бы решил, что обознался. Вместо своей горькой подружки он видел холеную, уверенную в себе женщину, одетую довольно экстравагантно. Даже волосы у нее стали другими – не только по цвету. Это были как будто совсем не ее волосы. Не ее руки с маникюром, не ее поза – надменно-расслабленная, не ее снисходительно-ласковая улыбка. Рядом с ней был весьма несоответствующий ее облику паренек в камуфляже, который, судя по всему, не более десяти минут назад вылез из танка и попал туда, где ему явно было нечего делать. Девушка с метрономом уже закончила и прошла к своему столику – к Саму и Славе. Сам взял слово.

– Господа и друзья, позвольте представить вам моего довольно неплохого друга Я-слава Готтеслейха. Бессмысленно хвалить его поэтические достижения в вашем, и, разумеется, нашем кругу, а потому ничего хорошего о нем я говорить не стану. Он умеет пить, и, значит, возможность узнать о нем все необходимое у вас будет. Вводя Я-слава в наш круг, позволю себе сказать для него и кое-что о вас, – далее Сам обращался только к Славе. – Это явление, которое ты имел удовольствие только что наблюдать, и теперь ощущаешь правым локтем, – моя кузина Аделаида. Адочка. Позже ты поймешь, что лучшего имени матушка ей дать не могла. Эта леди, на которую ты столь неприлично пялишься, тебе очень хорошо знакома. Лисс. Сидящий с ней рядом Бушлат для нас не меньший сюрприз, чем для тебя. Тот усатый Румын, который постоянно зевает или общается с дамами во время чтений – поэт абсолютно несостоявшийся, а потому незаменимый экземпляр критика. Если захочешь кому-нибудь насолить, просто познакомь его с ним – с нашим Владом. Единственный цивильно одетый (я, ни в коем случае не говорю о дамах) – Рулет. Ему никак не втолковать, что поэзия – это не та женщина, которая однажды ответит ему взаимностью. Он любит сладкое и почти не пьет. Признаюсь, для меня загадка, почему он до сих пор с нами. Сей муж почтенных лет, который притащил Рулета сюда и который сейчас давится от смеха – кумир моей драгоценной Ады. Он, действительно, кое-что знает и жонглирует рифмами весьма умело. Он любит поговорить и говорит куда больше моего. По милости Лисс мы зовем его Мэтром. Мне есть, что сказать тебе о нем еще, как, впрочем, и о его соседе Григории, но это лучше сделать за глаза и не в присутствии Бушлата. На его душу, думаю, сегодня и так придется достаточно. Вот, собственно, и все наше милое общество дурных манер. Как видишь, каждый украшает занятое место. Тупицы и плоские пошляки у нас не задерживаются, так что будь естественней, не старайся показаться хуже, чем ты есть, у нас тонкий нюх. Особенно остерегайся Мэтра. Здоровые люди бегут от него, не оглядываясь.

Алиса зашлась истерическим хохотом, ее спутник из последних сил удерживал на лице улыбку. Он даже вцепился одной рукой в стул, чтобы не вылететь вон.

– Что-то господин Самуилов усерден сегодня! Кажется, Вы желаете, чтобы приглашенный Вами гость скорее нас покинул, – по всей видимости, пошутил Григорий.

– Не думай! Никуда он от нас не денется! Если он не убоялся меня, вам его не удивить! – Сам сел. – Мэтр, твоя очередь!

– Я хочу как всегда последним! Читай ты, потом – Лисс, потом Ярослав.

Сам без лишних разговоров вскочил на свободный стол и закричал:

Я осквернил невинность,

Войдя в нее раньше срока,

Покрова самовольно раздвинув

Под прицелом всезрящего ока.

Думал (дурак), крикнет мне Бог: «Опомнись!

Что творишь ты, Ирод убогий!»

Но молчал невидимый Отче,

Не кидал в меня праведных копий.

Тогда я осквернил собой землю,

Войдя в нее раньше срока –

Грядущего зову не внемля,

И (как надо) Вернулся к своим истокам.

Вот земля стала черной от крови

Сама сняла белый покров свой.

Мать земля – не невеста господня –

В ней сокрыт обезумевший отрок.

За этим последовало еще несколько стихов подобного толка. Все, кроме Алисы, Румына и самого Сама воспринимали это серьезно, вдумчиво. Аделаида, не сказавшая за вечер больше ни слова, полностью погрузилась в читаемое Самом и слушала, не отвдодя глаз. Глаза у нее Были зеленовато-карие, со слегка опущенными уголками. Лоб высокий. Длинные черные волосы собраны в аккуратный пучок. Алиса встречала каждую новую строку улыбкой – нисколько не вымученной, но какой-то нездоровой. Румын презрительно шамкал и бубнил что-то. Сам раскланялся как гуттаперчевая кукла и освободил пространство для Лисс. Она предпочла остаться на своем месте. Слава не понял ни единого слова. Те стихи, которые когда-то ему нравились, были написаны словно другим человеком. Теперь не было в них ни силы, ни порыва, – только тоска, умело запакованная в причудливую форму и тщательно спрятанная за вставками на латыни, мифологическими именами и бессистемной строфикой. Славе стало совсем не по себе. Сейчас он вылезет и начнет читать свои богоборческие вирши. И если бы богоборческие! Последнее время он писал либо для АД, либо про нее, либо в пику ей и всему ее кружку. Здесь ничто не может оставаться серьезным, а несерьезность и фальшь неизменно чувствуется и высмеивается. Тем более Слава не хотел читать после Алисы, но выхода у него не было. Он прочел пару не самых последних стихов и по общей реакции понял, что произвел скорее положительное впечатление, чем никакого. Что же касается поэзии Мэтра – он писал стройно и аккуратно, иногда, правда, ввинчивая слова литературной брани, что воспринималось саркастическим ляпом какого-то недоброжелателя поверх материала.

Самое главное Славе еще предстояло узнать: не успев дождаться последнего слова Мэтра, публика (кроме Аделаиды и Рулета) повскакивала со своих мест с воплями: «Пить! Пить! В «Арку»! Сколько у нас денег?».

Сам задержал Славу, чтобы они оказались чуть позади спешащей напиться компании, и сообщил (причем тоном, каким в крематории один из гостей замечает, что в гробу нет тигровых лилий, которые покойная так любила):

– Сегодня мы остались без шута горохового.

Слава попросил пояснений.

– Обычно или Лисс приводит какого-нибудь урода, над которым все смеются, или я кого-нибудь добываю. Но она сегодня прокололась, а над тобой им издеваться им по определению не интересно.

Слава не обиделся, лишь еще раз удивился такому явлению, как Сам.

– Слушай, – перевел он стрелки. – А ты что-то хотел сказать про Мэтра и того, прихрамывающего?

– А! Да, они каннибалы, – с полным спокойствием констатировал Сам. – Лисс как-то привела мальчика; нам всем, честно говоря, показалось, что он может отнять ее у нас, а эти двое просто взяли и сожрали его без лишних объяснений.

– В смысле, засмеяли?

– Нет, в смысле слопали под водочку.

Слава решил больше не разговаривать с Самом, ведь либо он не понимал бытующих в «Инкогнито» шуток, либо над ним просто извелись. В «Арке» заказы были сделаны быстро. Слава, следуя общему примеру, взял пиво и такую же киевскою котлету, как все, только Аделаида, вместо пива заказала кофе; Рулет заменил не только пиво на кофе, но и котлету на кусок сливочного рулета. Григорий до последнего не отзывался, когда барменша взывала к компании с требованием доложить недостающие сто рублей. Как раз он-то сотню и зажал. Румын и Рулет сверкали умом (а заодно и провинциальным акцентом). Румын орал, как глухой и растягивал гласные, а Рулет «ч-кал» и путался в ударениях. Он был из тех, кто звонит доцентам. Румын понизил голос лишь однажды, когда, наклонившись над тарелкой Мэтра, несколько раз выдохнул, подавляя куриный смешок, и доложил: «А Рулет лысеет!». Мэтр закрыл пятерней лицо (заодно поплотнее посадил на нос очки) и захохотал, откровенно глядя на лысину прилично одетого студента. Григорий разрывался между дамами: Лисс была для него идеальной слушательницей: она смотрела на Сама, иногда облокачивалась на Бушлата и не мешала Григорию заглядывать себе в глаза и излагать: «У меня диссертация была полностью готова! Я оставил папку в туалете, а через час ее там не было. Научный руководитель меня очень сильно ругал. И совершенно правильно делал! Я ему объяснял, что пошел в туалет и диссертацию потерял. Но, Вы знаете, в Университетском сборнике я потом читал целые куски своего текста в чужой статье. Я не называю фамилий, но хочу сказать, Лисс, Вам: обязательно издавайтесь, и как можно скорее. Запишите мой телефон. Это совсем недорого. Я Вам сделаю любой формат, любую обложку, у Вас будет ISBN». Григорий говорил еще долго, и даже не помнил, что на прошлой встрече клуба брал у Лисс автограф, прося расписаться на ее книге, которую он якобы прочел несколько раз. Тогда он предлагал распространить ее в Пушкине, где продаются его брошюрки с переводом немецких анекдотов. Причем перевод подстрочный, а то все переводят так, чтобы было смешно, а юмор у людей разный. Не надо, чтобы было смешно – надо, чтобы было объяснено — правильно и понятно.

За одной кружкой пива позже последовала вторая, но к тому времени уже откланялся Рулет, потом третья – здесь у Ады зазвонил мобильный, и она, словно этот звонок спас ее от казни, тут же уцепилась за него как за повод немедленно исчезнуть. По требованию общественности Григорий был вынужден сопроводить даму до метро, хотя он открыто заявил, что желает выпить еще. Слава хотел проводить Аду, но Сам похлопал его по руке и многозначительно поднял палец, будто желая сказать этим, что теперь-то начнется самое интересное. И нечто странное действительно произошло. Лисс (которая за весь вечер только приказала своему Бушлату: «Возьми мне еще пива!», а кокетничала исключительно с Самом), вдруг с нескрываемой злостью и истовой яростью накинулась на творчество Мэтра. Слава мог бы согласиться с ее обвинениями, тем более, что Мэтр ничего не мог изобразить в свою защиту, кроме как: «Но я по-другому не могу», но весь смысл выговариваемого Алисой сбивался волной злобы, которую она исторгала из себя. Слава силился сопоставить ее с той, которую он знал, но у него не получалось. Потом в перебранку вступил Румын, он самозабвенно пинал творчество Лисс, в свою очередь, не удосуживаясь придерживаться хотя бы приблизительной логики и слушать реплики защиты. В конце концов, Алиса предоставила Румыну полную свободу самовыражения, а сама вспомнила, что давно уже видит Славу далеко не каждый день. Она снизошла до него и задала пару общих вопросов, потом предложила вместе выпить. Слава с готовностью согласился и спросил, когда это можно сделать. Алиса просто встала и надела пальто. «Сейчас!» – кинула она и вышла из «Арки», приветливо помахав оставшимся. Слава извинился, пробубнил что-то о понравившимся вечере и поспешил за ней.

Оказавшись на воздухе, Алиса опять забыла о существовании Славы и зашагала к мосту, повернув голову в сторону. Какое-то время Слава молчал, потом все же поинтересовался, куда они идут.

– К метро, – отрезала Алиса.

– Чем кончилась идея с твоей книгой?

– Тем, что я устала от поклонников.

Слава все же решил прояснить то, что его интересовало:

– Слушай, а Дэн вообще где-нибудь учится, работает?

– Мы всегда чему-нибудь учимся, а жизнь – это работа. Вечная работа над собой и на себя.

– Это явно не твоя фраза.

– Это его фраза. Он Секретарь Создателя, я его люблю, это все, чем я могу помочь твоему любопытству и понимаю, что и ты моему не помощник, – это Алиса выдала на одной ноте, как заготовку.

Странное тоскливое, нечистое состояние не покидало Славу до самого дома. Он заснул в метро, и ему приснилось, что к нему в квартиру пришли Румын и Мэтр. Они стояли в дверях, потом синхронно начали наступать, потом рванулись, вцепились в него зубами и отгрызли руки. Потом будто кто-то вытолкал его на улицу, чтобы обглоданные плечи не стухли, а там, на улице Сам расхаживал с микрофоном среди разряженных эмигрантов и пел «Я и Сам когда-то был таким же кленом!»

Опять надвигалась сессия. В мечтах Слава уже был на каникулах и занимался продажей своей «Копейки». Однокурсник продавал «Девятку», и Слава мечтал о ней. Семьсот баксов Сама, какие-то деньги за «Копейку» и халтура перед Новым Годом – три тысячи уже почти лежали в кармане. Слава был почти счастлив, и усиливалось его счастье тем, что после того, как он сбыл свои стихи, строчки его больше не беспокоили. Иногда он хотел что-то выплюнуть, но вертя в руках карандаш, терял мысль. После того, как выяснилось, что Алису и Сама связывали весьма понятные отношения, Слава вдруг осознал, что женщины нужны не для того, чтобы пить с ними портвейн по ночам, и плотно засел в Интернет в поисках девушки. Ситуация выходила непростая: если девушка была красива, он, еще даже не читая анкеты, представлял себе свою страшную участь: бегай как дурак по городу с цветами, носи под свитер рубашечку и стригись в цивильных парикмахерских. Если девушка оказывалась просто мила, он находил ее слишком похожей на учениц АД и на Алису прошлогодней давности. Несколько раз он все же доезжал до «Пионерской», «Проспекта ветеранов», до «Спортивной», доходил до приличной кафешки с приличной барышней и, надеясь, что не понравился ей, обещал «как-нибудь обязательно позвонить». И вот однажды, сдав очередной зачет, Слава как обычно шел по Загородному, на лице у него сохранилась улыбка, которая не стерлась с момента росписи преподавателя в зачетке. Слава совершенно ни о чем не думал, и даже не понял, что происходит, когда прямо перед собой увидел не то напуганные, не то изумленные женские глаза.

– Привет! – выпалил он, убедившись, что взгляд адресован ему.

– Господи помилуй! – услышал он в ответ.

Тут Слава вернулся на землю – девушка, пристально смотревшая на него стояла на дороге, а машины, не сбавляя скорости, неслись на нее и истерично сигналили. Слава авторитарно схватил ее и втащил на тротуар. Она вцепилась в него мертвой хваткой.

– Кажется, мы должны отметить знакомство, – предположил Слава вслух. Она ответила неопределенным кивком. На счастье за углом был «Аквариум».

Девушка медленно разжала свои пальцы и от Славиных рук перемесила их к своим вискам.

– Ну, что меня зовут Славой, тебе наверно, известно, а как зовут тебя?

Она сомнамбулически улыбнулась и назвалась Никой.

– Прости, я наверно обозналась, – сказала она.

– Навряд ли! Я как раз тот, кто надо! Я ангел-хранитель, поэт, маляр и сантехник! Еще немного издатель, философ и просто абориген. Я даже знаю, чем тротуар отличается от проезжей части.

Ника мало поняла из сказанного, но пошла за ним в сторону бара. Теперь она смотрела себе под ноги и лишь иногда поглядывала на Славу.

В «Аквариуме» нашлись свободные столы. Когда Ника сняла шапку и дубленку, Слава увидел, что она стройная, даже немного худая шатенка. Ясные серые глаза и длинные каштановые волосы – это было красиво и хорошо.

– Ты пьешь пиво?

Ника пожала плечами, потом кивнула. Создавалось впечатление, что она плохо понимала по-русски. Но вскоре ее шоковое состояние прошло, и беседа завязалась. Слава не стал спрашивать, кого он ей напомнил, просто радовался знакомству, рассказывал анекдоты, байки про зачеты, а Ника смеялась, не отводя от него глаз. Слава быстро сообразил, что родители еще часа четыре будут на работе, а потом, не заходя домой отправятся в гости к приятелям. Такая удача в жизни выпадала не каждый день. Он перевел разговор на увлечения.

– Знаешь, я тут буквально месяца два назад дико увлекся нумизматикой, но уже подсобрал коллекцию. Хочешь посмотреть?

– Конечно, – Ника как-то обреченно улыбнулась, и они поехали к Славе домой.

Три монетки (марку, крону и юбилейный рубль) демонстрировать не пришлось. Неизвестно, кто из двоих меньше верил в происходящее, но тому чтобы знакомство окончилось интимной сценой, как только закрылась дверь, поспособствовали оба. Придя в себя, Слава задумался о будущем. Ника сказала, что живет с бабушкой, поэтому встречаться у нее никак нельзя. По-партизанки прятаться от родителей и прислушиваться к звукам на лестничной площадке – было бы несколько глупо, поэтому Слава решил повременить с обновлением машины и снять квартиру. Для начала он купил мобильный телефон, чтобы в любое время найти Нику и не пугать родителей ночными звонками. В первый вечер, проводив Нику до ее парадной, он сосредоточился на двух мыслях: он стал мужчиной, и черт знает, кто такая эта красавица. Но чем дольше они встречались, тем больше Слава понимал, что сильно привязался к этой странной, совсем недавно не существовавшей Нике. Квартиру Славе удалось найти через два дня, поспрашивав сокурсников. Иногда Ника не могла прийти днем, и они встречались ночью, иногда, наоборот, к десяти вечера она спешила домой – к бабушке. Три дня Слава вертелся как уж на сковородке, сочиняя причины своего отсутствия дома, потом честно признался и без того догадавшимся родителям, что у него появилась подруга. Когда проблема с родителями была решена, Слава озаботился проблемой с самой Никой. Она не работала, не училась, только брала уроки пения, хотя пела и без того более чем хорошо. Она никак не хотела признаться, сколько ей лет, но главное – в первый раз Слава этого почему-то не заметил – у нее на спине были два одинаковых шрама, достаточно, судя по всему, глубоких. Когда он решился спросить, что это, Ника сказала, что ей удалили крылья. Кроме того у нее было четыре татуировки, сделанные белым цветом. Их Слава тоже нашел не сразу: темнота, друг молодежи, оказалась на этот раз врагом. Ника не любила говорить о себе, но если и говорила, то Слава убеждался, что она еще более ненормальная, чем наркоманы АД.

– Что за символы у тебя на теле? Зачем ты их сделала?

– Я снова могу забыть о себе и о своих братьях то, что, наконец, мне удалось узнать. Это записи. Я не могу доверять памяти – она много раз меня подводила, я пишу на теле. Это – она показала на значок на бедре – твое имя. Мы уже были вместе много лет назад. Ты не помнишь этого, и лучше тебе не знать. Это Нуртас, птица Сатурна, – она показала на змею на ребрах слева. – Она хранит мудрость, я надеюсь только на нее.

Внизу спины было нарисовано что-то похожее на дерево с какими-то халдейскими иероглифами – Ника сказала, что это ее имя, ее дом и ее войско. Слава уговаривал себя, что фантазия – это еще не катастрофа, но ему стало не по себе. Про четвертый значок – на правой груди – Ника сказала, что это печать Ангела Яда. Вдохновившись ее картинками, Слава на следующий же день наколол себе на ребрах такую же змею и подписал Nika – в конце концов, потом будет тема для разговора с какой-нибудь другой девушкой. Все будут говорить «такой молодой, а уже столько пережил, жизненный опыт есть!». И татуировка… А еще, когда он женится, жена будет гордиться: «вот столько лет помнил какую-то Нику, а теперь появилась я, и он обо всех забыл!».

Через две недели знакомства Слава вдруг задумался: почему уроки музыки не имеют четкого расписания, длятся то час, то полдня; почему мобильный у нее постоянно выключен; и почему, в конце концов, добропорядочная бабушка пасет внучку то днем, то ночью. Узнать, в какой квартире живет Ника, Слава не мог – в парадной сидела консьержка. Где она занимается музыкой он представлял себе весьма приблизительно, потому что провожал ее только до въезда во двор, но кое-что Слава все же узнал. Он узнал, на кого записан ее мобильный, пробил по базе и понял, что адрес хозяйки Никиного номера вполне может совпасть с адресом ее преподавательницы. Узнав это, Слава решил остановиться – он не хотел ни в чем подозревать Нику, надеялся, что однажды она сама все расскажет. Но еще через три дня случилось непредвиденное. Ника осталась на ночь и кричала во сне: кричала на непонятном языке, но Слава уловил имя – Самаэль. Утром Ника была совсем убитой, она поспешила к бабушке, хотя собиралась на музыку. Вечером позвонила и сказала, что не сможет прийти, но через час позвонила снова и, примчавшись, набросилась на Славу, будто не видела его целый месяц, а потом сообщила, что врала ему с самого начала: нет никакой музыки, она просто подрабатывала – давала девочке уроки английского, нет никакой бабушки – она приехала к подруге погостить, а теперь ей нужно возвращаться в Уфу к мужу. Излагала Ника все стройно и ясно, но ничего из сказанного ею не вязалось ни с картинками на теле, ни с вырезанными крыльями, ни уж тем более, со всеми их встречами. Слава решил оставить зацепку с телефоном на крайний случай и попытался в последний раз поговорить:

– Я сразу понял, что что-то с тобой не так, но я на самом деле тебя полюбил! Может, я еще на что-нибудь сгожусь? Я бы помог не спрашивая, но ты не дала мне никаких намеков.

– Намеков?! – вскрикнула Ника, но тут же снова притихла и вгляделась в Славу как в первый день их встречи (впрочем, ее взгляд почти всегда оставался таким же напуганным и пристальным). – Мне не в чем помогать, правда. Вещи не заберу, ты их сожги.

За Никой захлопнулась дверь. Слава собрался и поехал к хозяйке сотового номера. Только когда на его настойчивый звонок на лестничную площадку вышла женщина средних лет и вопросительно поглядела через стеклянную дверь на этаже, Слава понял, что не знает, о чем ее спрашивать.

– Здрасть… Я.. Мне… Мы должны поговорить о Нике.

Женщина изменилась в лице.

– И кто вы? – строго и напугано спросила она.

– Я Ярослав, ее… Ну, мы недавно познакомились, но это важно! А вы кто?

– Я ее мать, – все так же строго ответила женщина.

Слава совсем растерялся.

– Мать? Она не говорила, она… Пожалуйста, можно войти! У нее что-то не так…

Женщина распахнула дверь, властно указала Славе дорогу к открытой двери в квартиру и пошла вперед. Закрыв за ним и за собой, она повернула к нему лицо, на котором уже были слезы.

– Вы говорите, что-то не так?! Вы мне это говорите?! Откуда у вас адрес?! Где она?!

Слава признался, что пробил адрес по базе, рассказал историю с уроками пения и честно сказал, что не знает, куда поехала Ника.

Женщина прошла на кухню и опустилась на стул.

– Может быть, она поехала на Ленинский. Там у нее не то бабушка, не то, как она сегодня призналась, подруга, – виновато доложил Слава и тоже сел.

– Вы ее видели? Видели ее тело? – спросила мать после недолгой паузы.

– Рисунки? Видел… Я ничего в них не понял.

– Оставьте ее в покое.

– А что с ней?! – не унимался Слава. Тут в кухню вошел отец и потребовал от гостя объяснений, зачем тот связался с его дочерью.

Славу вдруг полностью охватила паника, которая началась с момента звонка в дверь. Он стал настаивать, чтобы ему все рассказали о Нике. Отец уже собрался применить силу, чтобы выставить Славу вон без допроса, как вдруг вошла сама Ника. Она еле удержалась на ногах, увидев Славу, кинулась к нему на шею и стала кричать:

– Господи! Что же это! Кто ты такой! Как ты меня нашел! Где ты был! Где ты был! Почему ты не помнишь!

Ошеломленные родители боялись даже приблизиться к дочери. Вдруг она начала хлестать Славу по лицу, впиваться ногтями в щеки и низким хриплым голосом на разных языках повторяла: «Вспоминай, вспоминай! Проклятье! Вспоминай!»

Отец попытался бережно отцепить дочь от Славы, но она только сильнее вцепилась в его лицо. Мать стала готовить шприц с лекарством. Спасти Славу оказалось не просто: удержать Нику даже втроем было тяжело, но когда укол все же был сделан, Ника успокоилась.

– Что я должен вспомнить, Ника? Что?

– Помнишь, кто я?

– Я не знал тебя до нашей встречи. То есть… Может быть, в прошлой жизни…

Ее глаза вспыхнули:

– Ну? Что было?!

– Не знаю… Не помню. Но в этой жизни я тебя люблю, – тут же Слава подумал, что, конечно же, любит ее, ведь как иначе! Но вот имеет ли она ввиду тоже самое, когда говорит эти слова ему?

– Я тоже! Тоже, но если ты не помнишь меня, откуда ты знаешь Сэмми?

– Не знаю я никакой Сэмми! Клянусь тебе!

– Не клянись! Он крепко связал тебя! Ты знаешь его! Хорошо знаешь! Посмотри на меня – все, что со мной случилось – из-за вас двоих, из-за него! И твои беды из-за него, он тебя не оставит. Он нас обоих нашел! Он не оставит! Не трогай его – ты его не сможешь убить. Я, может быть, могла бы. Теперь могла бы, а ты просто беги и не трогай его…

Она стала засыпать, и отец отнес ее в комнату. Мать какое-то время побыла с ней, потом вернулась на кухню. Славе налили чая и водки. Он узнал, что с четырнадцати лет Ника одержима неизвестно откуда пришедшей к ней легендой, будто она была женой какого-то капитана, будто она была в его войске, а войско сражалось с армией Божественного Зла, которое путало быль и небыль, ошибки и истину, которое изначально дало нашему миру не того бога, кто был на самом деле его создателем и хранителем. Будто истинный бог потерял во вселенной наш мир, будто его убедили, что мир этот умер, и тогда самозванец стал над ним богом. Будто дьявол – это посланец истинного бога, он сведущ, а потому и ополчился против самозванца, но ему неоткуда было ждать помощи. И будто Капитан – это помощник Дьявола, а Ангел Сэмми, Ангел Яда – это самый отчаянный солдат Божественного Зла. И будто он увел Нику, обратил ее, дал ей силу и крылья, но когда он изловил Капитана и мог убить его, она будто сама стала сражаться с Самаэлем и погибла. И вот в этой жизни она, якобы нашла этого ангела Сэмми. Она все чаще пропадала неизвестно где, наколола себе змею на ребрах, потом знак Капитана на бедре. Потом родителям позвонили из больницы и сообщили, что дочь в операционной. Ее нашли на улице, истекающую кровью, ей чуть не отрезали руки – счастье, что не задели сухожилья. Сама Ника твердила, что в последний момент появились ее братья и вырезали ей крылья, которые дал ей Ангел Сэмми. Она просила спасти ее от него – от него только несчастья. Школу она с горем пополам закончила экстерном, потому что долгое время ее лечили, потом отправили на год с мамой в Италию к морю и солнцу, и только все, казалось бы, пошло на лад, появилась наколка на спине. Ника утверждала, что это ничего не значит, просто ей так спокойнее. В девятнадцать лет она все же поступила в институт, но с первого же курса ее забрали, потому что любые упоминания о мифических существах, о Библии, о Боге, о Дьяволе оборачивались рецидивами. Она изобрела какой-то свой способ гадания на пепле и металлических пластинках, стала «смотреть» и «изучать» сны, для чего ей нужен был особый режим и особое расположение предметов в комнате. Родители смирились с тем, что дочь живет в двух мирах, и врачи посоветовали не мешать ей. Нике сняли квартиру, где она жила несколько лет. Точнее, жила она дома, а «работала» со снами в квартире на Ленинском. Как ни странно, помогло именно это – сначала она проводила в одиночестве почти все время, продала золотые серьги и сделала на груди наколку – печать Самаэля, и сразу внезапно успокоилась. Все чаще она оставалась дома, завела себе подружек в спортзале, устроилась на работу в цветочный магазин, и тут как на зло, появился он, Слава, похожий на ее Капитана.

Родители Ники настояли, чтобы какое-то время Слава не искал с ней встреч – ей нужен был покой. Дни напролет Слава сидел дома перед выключенным компьютером. В голове беспорядочно роились мысли, мобильный молчал. Он вдруг обнаружил, что в его жизни нет ни одного человека, которому бы он хотел позвонить сейчас, чтобы хоть немного отвлечься. На него давило ощущение горькой невыраженной невозможности. Какой-то вселенской, давящей невозможности. Он был почти уверен, что еще не раз услышит голос Ники, увидит ее, обнимет, но его пугало время – он не знал, сколько ему предстояло ждать. Слава сам поверил в теорию Божественного Зла, она словно бнаружила непоправимость роковых ошибок. Он не видел за собой в истории с Никой вины, ведь он только лишь откликнулся на ее порыв, искренне привязался к ней и готов был для нее на все, но вместо этого стал причиной возвращения ее болезни. Слава подумал, что всего месяц назад он бы обязательно написал об этом – просто не смог бы не написать, а теперь смутное вращение и брожение мыслей не вызывало никакой потребности. Так Слава досиделся до того, что, продав стихи и потеряв Нику, он лишился самого себя. Он вспомнил о Саме, которого Алиса отрекомендовала как секретаря Создателя, об АД с ее богопоклонничеством и стал подозревать, что не зря в его жизни так много в последнее время Бога и Антибога. А вдруг, он действительно Капитан? Где тогда его армия? И кто такой Сэмми-Ангел Яда?

Слава не стал удерживать себя, когда понял, что должен увидеться с Анной Дмитриевной. Он поехал к ней, но Артем сообщил, что на Ковенском сейшен, и все там. Через полчаса Слава был на Ковенском. Дождавшись, пока закончится незнакомая песня, он вошел. АД почувствовала его спиной. Обычно она просто кивала опоздавшим и встречала их своей неповторимой улыбкой, а в его случае подняла брови, трагически прошептала: «Славка!» и указала на стул рядом с собой. Славка не спал несколько ночей. Он еле боролся со сном, старался сидеть ровно и не заваливаться на бок. Слушать было нечего. Какие-то новые ребята представляли свои песни, от которых сводило зубы: красивый город, красивая ты, вино пьем, проблемы в жизни, весь мир виноват, мы особенные. Потом девушка в короткой юбке примостила на колени гитару и зашептала: ты не приходишь, я вспоминаю, руки, ноги, прочие части тела, все было хорошо, все перестало быть хорошо, а вот как придешь обратно, так все опять будет хорошо. Слава периодически поглядывал на АД – нравилось ли ей происходящее. Может быть, песни и не были плохими, просто он не спал несколько ночей?… АД боковым зрением замечала его взгляды. У нее на коленях, как всегда лежал блокнот, в который она записывала имена, ошибки, находки, но Слава не понимал ее почерка. Когда гости спели все, что могли, настал черед своих. Джоли, тринадцатая крестница АД была первой. Как только она взяла аккорд новой песни, Слава уже знал, что речь опять пойдет о Страннике, который многого в жизни не знал, а когда ему явилось откровение Божье, обрел гармонию внутри себя. Пела она, конечно, от первого лица. Слава еле сдерживал смех, сопоставляя хрупкую девичью фигурку и тоненький голосок со словами «И я шел против ветра, и я знал, что Он проводник мой». Потом Васят, которому еще не надоело копировать Цоя, забренчал что-то про друга, который должен жить дальше и верить в единственно верное – в то, что Бог всегда рядом. Это было смешно даже АД. Когда поток желающих выступить иссяк, она попросила спеть Славу. Он отказался, но слово АД было в этих стенах почти законом. Слава нехотя выбрался на середину, взял гитару и окинул взглядом собравшихся. Ему показалось, что перед ним были все те же лица, что и в первый раз, хотя большая часть давно поменялась. Но эти лица больше не казались ему родными. В каждом видел он теперь сознание собственного превосходства над всеми и над ним в частности, гордость своим вызовом обществу и отсутствие такого вызова. Слава машинально, не думая, что играть, взял Am, с которого почти все из собравшихся начинали свою игру. Вдруг пальцы захотели мелодичного перебора, и Слава запел Есенина – «Не жалею, не зову, не плачу». Его слушали, многозначительно опустив головы, после песни кто-то решил блеснуть знанием и назвать автора. АД изумленно созерцала своего заблудшего ученика.

– Почему ты не поешь свое? – изрекла она. в конце концов.

– У меня теперь нет своего, – спокойно сообщил Слава.

– Как нет?

– Я все продал, – тут Слава хотел изобразить такую же хитрую зубастую улыбку, как у Сама, но с его строением лица вышла злая гримаса.

– Что за чушь?

Слава прекрасно знал, что АД ненавидит Есенина (если, конечно, православная раба божья может кого-то ненавидеть). Концерт закончился, Анна Дмитриевна нарушила традицию, не устроив поименного обсуждения, она лишь сказала, что поэзии сегодня не слышала, все представленное было создано в соавторстве с гордыней, что нет в этих текстах ничего, кроме воздвигнутого на пьедестал «Я». Она не стесняла себя в выражениях. Кого-то это пугало, кого-то, наоборот заставляло разбиваться в щепки, чтобы снискать ее расположения. С порога она определяла для себя – нужен ей человек или нет, ее это адепт, или случайный прохожий. Славу она вне всяких сомнений считала своим. Сразу после окончания ее заключительного слова Слава попросил уделить ему десять минут. Они прошли в соседнюю комнатушку, где хранился инвентарь, чайник и старая одежда, которая иногда спасала сбегающих из дома. Анна Дмитриевна опустилась в разбитое кресло и тяжело выдохнула.

– Ну, рассказывай.

– Простите меня за Есенина… Я же сказал, что мне нечего петь, – Слава не мог ничего с собой поделать, перед АД он готов был извиняться даже за свое существование. Страх обидеть ее, напугать пересиливал все разумные порывы, всякое желание искать истины. Сколько он хотел сказать ей наболевшего и о своем ощущении религии, и о своем поиске Бога, и как глупо звучали при этом адоптированные варианты этих монологов! Почему он начал с извинения? Зачем сейчас начнет рассказывать, как продал свои стихи? Почему он просто не может спросить о том, что его интересует и уйти? Беда заключалась в том, что Слава сам не знал, о чем хочет спрашивать. Он хотел говорить. Хотел рассказать о том, как обошелся со своим божьим даром – показать, как высоко ценит он подобные подачки. Он хотел рассказать о Нике – такие на Ковенском не появлялись за всю историю существования клуба; в конце концов, Слава хотел продемонстрировать свою наколку и гордо заявить о змее с подписью Nika, что это птица Сатурна. Зачем? Просто больше ему не с кем было обо всем этом поговорить. АД не поймет его выбора, но она поймет его страх, она обрушит на него свои проповеди с той силой, с которой слова будут направлены к ней. Она не станет уверять, что в восемнадцать лет нельзя полюбить на всю жизнь, что продажа стихов – это дурацкая история, которую не стоит принимать серьезно, а вот деньги следует вложить в дело. И про татуировку она все поймет. Для нее это не риск грязных иголок, не «крутая наколка», для нее это – метка Дьявола, это шаг в бездну, а не эксперимент.

Слава рассказал все, АД слушала, прожигая его своими черными греческими глазами, будто пытаясь перетянуть заблудшую овцу от волчьей стаи обратно к стаду. Но реакция ее была для Славы неожиданной. Первое, что она спросила, касалось Ники:

– Почему ты не привел ее ко мне?

– Не успел, – зачем-то соврал Слава.

Потом АД потребовала показать ей наколку, но кроме весомого приговора «Дурак» ничего больше по этому поводу не сказала. Тогда Слава спросил, почему она ничего не сказала о проданных стихах.

– А что говорить? Нам всем за тебя нужно на молитву вставать. Ты, же, господи помилуй, душу продал.

Слава криво усмехнулся.

– Не душу, а только ее экскременты…

Но Анна Дмитриевна сделала вид, что не слышала последней ремарки. Она стлала расспрашивать Славу, какого он мнения о концерте, и когда тот равнодушно пожал плечами, с трагическим видом констатировала:

– Алиска ушла, Наталка и Сержик второго ребенка ждут – все, кто что-то мог, больше не с нами. А новых нет. Кого здесь тянуть? Их души уже очень далеко… И ты уходишь…

– Я вам не нужен! Вы же меня сами чертенком называли… и христопродавцем…

– У тебя есть ИНН? – вдруг взгляд АД стал почти заклинающим.

– Да, он теперь у всех есть.

– Нет, не у всех. Все батюшки в храмах запрещают это делать. При рождении человеку от Бога дается имя, а сейчас всех к дьяволу обращают, и вместо имени дают номер. Грядет эра дьявола. Такие как ты будут ему служить… Ты сам бежишь от спасения… Ты последний. Тебя я во храм не смогла привести.

– Что значит последний?

– В марте будет наш спектакль, и если после него никто к нам не придет из таких как ты, Наталка с Сержиком, я уйду, и все здесь прекратится.

– Куда уйдете?

– В монастырь.

Тут Слава не выдержал – злость и смех наполнили его:

– Как это так! Вы что же, только одаренных, талантливых спасать можете?! А эти что, сегодняшние?! Разве Бог не в Ваши руки вручил их судьбы?

– Они ничего не понимают.

– Так сделайте так, чтобы поняли!

– Это как будет Богу угодно. После твоей исповеди я думаю, что мне дан знак о том, что теперь моя миссия – молиться и служить Богу в монастыре, а в миру во мне больше необходимости нет.

– Вот только не говорите, что это я Вас в монастырь отправляю! Анна Дмитриевна! Я больше не буду петь Вам Есенина! А если Вы мне действительно хотите помочь, расскажите про Божественное Зло! Что это за вера? Кто такой Демиург и кто такой Самаэль?

– В Библии об этом не говорится. Демиурги – это действительно творцы, но в греческой мифологии. Есть пророк Самуил, что означает «услышанный Богом», но никакого отношения к яду он не имеет.

Надеясь получить от АД хоть какую-нибудь информацию или импульс, Слава не мог предположить, что эта встреча окажется настолько напрасной. Перед уходом он подошел к стене с телефонами и зачеркнул свой. По фамилиям никто никого не знал, поэтому под его номером стояла надпись, сделанная рукой АД: «Славка, циклевщик». Слава пожалел, что на той же стене не было телефона Сама. Он понял, что не прочь еще раз заглянуть в «Эмигранта». Или еще куда-нибудь. Главное – не сидеть одному. Как назло заказов на ремонт не было. Никогда Слава не думал, что с нетерпением будет ждать конца каникул, но он ждал. Занятие он себе все же придумал – начал бомбить. Подсознательно он мечтал подвести однажды хорошенькую дамочку (лучше замужнюю), выпить за упокой чувства к Нике и послать все к черту! …как будто было что посылать. Однажды позвонил однокурсник и пригласил в «Havana Club» на празднование своего дня рождения. Из института должны были быть многие. Слава пошел. Танцевать он не умел, с именинником был едва знаком, но очень хотел попробовать текилу. Первые полчаса было весело. Ребята кричали тосты, девушки пытались с ним заигрывать, но потом начались танцы, и Слава забился в самый дальний угол. Он бесцельно слонялся по клубу, потом взял пива и уселся ковырять стол зубочисткой. Вдруг он заметил, как в его сторону движется кто-то в оранжевом пиджаке с острой лукавой улыбкой.

– Дэн, черт побери! – Славка закричал от неподдельной радости.

– Я-слав! За кем следим? – Сам окинул взглядом девичьи сумочки, наваленные на скамейку.

– Да, я тут и не нужен. Однокурсника отмечаем.

Тут к Саму подошла роскошная блондинка, в отличие от него совсем не пьяная, много выше Сама ростом. Она с презрением глянула на Славу и, нежно погладив Сама по голове, жеманным голоском позвала:

– Денис, ну мне скучно!

Сам с удивлением поднял на нее глаза, будто в первый раз ее видит.

– Прости, крошка! Я голубой! Деньги есть? Сама доберешься?

Грудь блондинки взволнованно поднялась. Барышня гордо мотнула головой и удалилась, резко развернувшись на каблуках.

– Твоя? – кивнул ей в след Слава.

– Была! Сегодня я должен был загладить перед ней свою вину, а получилось вот как…

– Что за вина?

– Я не считаю ее человеком! Запомни, Я-слав, если ты замечаешь, что у девушки не накрашены ногти, это значит, что ты не считаешь ее человеком! Я, дурак, этого не знал!

Сам поежился и отхлебнул пива из Славиной кружки.

– Нет, ну что ты сидишь, плутишка! Видишь, старика Сама обобрали и не оставили даже надежды! Купи же ему пива, будь человеком!

Слава с готовностью вскочил и поспешил к бару.

– Ну, выбирай, у кого мы сегодня ночуем! – распорядился Сам, опустошив одним глотком половину кружки.

– В смысле?

– В смысле, что здесь есть вполне приятные попы.

– Не, – Слава почему-то густо покраснел и как школьник потупил взгляд.

– Yes! My friend влюбился! Я прав? Я умный?! – возликовал Сам.

Из клуба, наплясавшись, все же от души и взяв на память по телефончику, ребята пошли доживать ночь к Саму. По дороге Слава затронул свою насущную проблему:

– Дэн, у тебя есть что-нибудь по религии? Про дьявола, про зло?

– Если я скажу «да», меня сожгут! Нет!

– Но я серьезно.

– И я серьезно! В смысле, нет – это серьезно. Но хочу быть полезным! В чем беда?

– А ты знаешь что-нибудь про Сэмми, Ангела Яда?

– Так это же я! Ангел Сэмми! Точно! Похож?

– Не похож. Есть какой-то Самаэль, Ангел Яда, и Капитан, его вроде как враг. Если ты не пьян, могу рассказать.

– Бесполезно! Это все не ко мне. Это к Адочке. Адочка у меня умная, книжки читать умеет. Клянусь своими носками, я с ней поговорю прямо утром. Черт! – Сам хлопнул себя по карманам. – Нет никакого круглосуточного бутика?

– Что такое?

– Носки! Мне завтра нечего надеть! Нет чистых носков!

– А с этими что?

– Они не свежие. Я же не умею стирать!

Слава в очередной раз восхитился про себя: какое у этого Сама чувство юмора, как он умеет даже смертельную неприятность обратить в шутку. Но на квартире у Сама Славе пришлось насторожиться. Не разуваясь, тот кинулся к шкафу и рылся в нем, пока с победоносным криком не извлек оттуда пару чистых носков сочного зеленого цвета. Он торжественно потряс ими перед носом Славы и внезапно изменился в лице:

– Что за японский Бог! Я-слав! Что у тебя за носки?!

– Понятия не имею – мама купила.

– Они же белые, а ты весь в черном, как крот!

– Так я, вроде как на день рождения шел, надел, что твое дело, чистые… И вообще, что ты с этими носками! Какая разница?

– Потом поймешь, мальчик.

С этими словами Сам раскинулся на полу, сбив под голову футболку вместо подушки. Слава осмотрелся. В комнате был шкаф, глобус с баром внутри и компьютерный столик с компьютером и стулом.

– Располагайся, – пригласил Сам уже засыпая.

– А кровати у тебя нет?

– Если ты такой перфекционист, что тебе нужна кровать, поищи ее в соседней комнате.

– Нет! – Слава перешагнул через Сама и лег ближе к глобусу. – кровать мне не нужна. Я довольствуюсь носками. Я не перфекционист.

Заснуть Слава не смог. В один и тот же бок дуло из окна и пекло от батареи, ноги упирались в компьютерный столик, а руки норовили сбить глобус-бар. Сам ухитрился растянуться так, что в огромной комнате второму человеку лечь было негде. Помучавшись, Слава все-таки воспользовался предложением занять кровать и перешел в другую комнату. Открыв глаза в одиннадцать утра, он обнаружил себя на удобной койке в комнате с большим окном, которое закрывали жалюзи. Здесь тоже стоял глобус-бар, как и в предыдущей комнате, но больше ничего не было. Слава понял, что проснулся он от грохота на кухне и поспешил туда. Сам, одетый как накануне, но уже в свежих зеленых носках молотил ребром кулака по табурету.

– Угадай, мой пьяный друг, как должен был старик Сам набулькаться, чтобы упасть и искалечить сей предмет мебели насмерть?

– Не знаю. Раз ты не забыл поменять носки, думаю, жить будешь.

– Это слова человека, понимающего, что к чему. Адочке я уже позвонил, можем зайти к ней хоть сейчас и забрать для тебя мракобесные издания. А вообще, Капитан, забили б вы на все это. Марш мыться! К Аделаиде вонючими не ходят!

Пока Слава считал до ста в ванной, делая вид, что моется, Сам успел переодеться. Теперь он походил на студента-ботаника, которого мама снарядила на первое свиданье с хорошей девочкой из приличного дома.

– Если не хочешь бриться, хотя бы причешись! – велел Сам, и тут же виновато добавил. – Все, пора входить в образ.

От Бородинской до Восстания пошли пешком. Слава понял, что лучший рассольчик при похмельи – свежий воздух. Ада словно ждала в гости какого-нибудь ревизора: подтянутая, отглаженная с аккуратно убранными волосами, в парадно-выходных туфлях. Увидев ее, Слава уже готов был бежать прочь и умываться до потери пульса, но его словно паралич разбил, когда Ада обратилась к нему на «Вы».

– Здесь все! Ты и я – тоже! Мне по-прежнему нравится твоя походка весной! Тебе страшно, что я застрелюсь! – Сам шлепнул Аду по филейной части и в припрыжку побежал в самую дальнюю комнату. В строгом, аристократичном лице Ады промелькнула тень нежности.

– Прошу Вас, проходите, – сказала она Славе.

Слава пошел за ней по длинному коридору и поймал себя на том, что и походка и фигура у Ады были на высоте. На столе в гостиной их ждал кофе и тосты с джемом. Сам уже обнюхивал баночку. Слава всмотрелся в приятеля, пытаясь вспомнить, каким был тот паренек, который принес им с Алисой «Кьянти», каким был тот, кто незаметно плелся позади, когда после его первого концерта и первой встречи с Алисой сыновья АД повели их отмечать успех. Он бы не удивился, если бы узнал, что те два эпизода ему просто приснились. Не то, что в поведении, выражении лица – даже во внешности того Дениса Самуилова и этого Сама не было почти ничего общего. Тут, словно угадав мысли Славы, Сам выпрямился, очень естественно придвинул к себе чашечку с кофе и протянул Аде тарелочку с тостами, чтобы той было удобнее до них дотянуться.

– Настоящий английский завтрак! – сообщил он. – Ада, мы доставили тебе беспокойство, прости. Но Славе эти книги нужны действительно срочно.

– Я понимаю. И никакого беспокойства! Я не люблю есть одна. Я очень рада, что вы пришли.

Слава трясущейся рукой приподнял фарфоровую чашечку. Высокие потолки… Как непохожа была эта квартира на жилище АД! На стене вместо рукописных молитв висел гобелен, в серванте был выставлен тонкий фарфор и хрусталь. Большую часть гостиной занимал рояль с мраморным бюстиком Бетховена на крышке. О том, что это Бетховен, Слава, разумеется, не догадывался. На Аде не было ни косметики, ни украшений, только кольцо с большим черным камнем нарушало белизну ее руки. Сам опять притащил Славу туда, где он не умел себя вести! От греха подальше тосты Слава есть не стал, чтобы не крошить на пол и на скатерть. Как ни странно, Сам очень уверенно управлялся с английским завтраком и осанкой вполне соответствовал выправке лорда:

– I’m always pleased and proud, – вещал Сам – to be invited here. It’s the place where the traditions of classical culture and aristocracy are carefully kept. Even the air reminds the Oxford’s atmosphere and Oscar Wild can look out impishly from the behind.

«Спаси меня, придурок!» – мысленно взмолился Слава, боясь, что если Денис сейчас же не превратится обратно в Сама, он не доживет до конца завтрака. Вдруг чашечка в руках Сама задрожала, пальцы свободной руки забили по столу, лукавые глазки забегали.

– У меня припадок! – пискляво вскричал Сам. – Можно заржать?!

– Антипреподобному все можно, – ласково улыбнулась Адочка и одарила братца взглядом, полным нежного восторга. Слава понял, что у нее припадков не бывает.

Сам аккуратно отставил чашечку и захохотал, как одержимый. Он топал ногами, бился головой о край стола, обливался слезами, держался за живот и не мог остановиться. Ада сурово вымолвила «Господи помилуй!», но вскоре и сама не стала прятать улыбку. Внезапно хохот кончился. Сам принял позу лорда и объявил:

– Я продолжу завтрак, – но тут же зашелся по новой. Этот смех уже не был таким долгим. Вытирая слезы, Сам вышел из-за стола и сел к роялю. – Я должен почесать живот, – сообщил он.

Рассыпая ноты, самозабвенно нажимая правую педаль, Сам наполнял комнату звучаньем прекрасного инструмента. Слава внимал и чувствовал, что вещь ему знакома, но сложные переходы, модуляции, утонченные вариации возникали совершено неожиданно. Теперь смеялась Ада, повторяя сквозь смех «О, Антипреподобный!». Когда Денис закончил «чесать живот» и поклонился аудитории, Слава решился открыть свое невежество:

– Что это было? Что-то знакомое вроде бы.

– «Агата Кристи»! «На тебе, как на войне»! – торжественно оповестила Ада.

– Я просто гений, не правда ли? – Сам передернулся и изобразил адскую улыбку.

Пришло время забрать книги и оставить Аду в покое. Она вынесла пакетик, в который все уже было заранее уложено.

– Желаю удачи. Изучайте, сколько потребуется.

– О, боже! – воскликнул Сам. – После всего, что между вами будет, вы еще говорите друг другу «Вы»!

Он вышел из квартиры и кинул Аде:

– Дай ему свой телефон! А то плутишка заныкает твоего Папюса!

– Кстати, да! И Вы мне оставьте свой.

Ада написала телефон на аккуратной бумажке.

Теперь Слава знал и как в любое время отыскать Сама, и где живет его кузина, и нес домой заветные книги, которые способны рассказать ему его судьбу и судьбу Ники. «Практическая магия» Папюса, «Библейский словарь» Эрика Нюстрема, «Гримуары» Алистера Кроули и «Ветхозаветные апокрифы» – Слава не знал, с чего начать. До ночи просидев и пролистав все книги, он нашел только одного Самуэля – планетного гения Марса. В печатях демонов такого рисунка, как на груди у Ники, не было. Разумеется, ни про Капитана, ни про Божественное Зло Слава тоже ничего не нашел. Ахинея про то, где и когда покупать свечки, привороты с плевками через плечо и кругами на перекрестках, карты влияния планет, беседы царя Соломона с демонами, а о деле – ни слова. В Библейском словаре никакой Сэмми в ангелы записан не был. Ночью Славе не спалось. Он думал, где искать Капитана и Сэмми, а на заднем плане крутились картинки минувших суток. Только теперь ему показалось странным, что в квартире Сама не было ни книг, ни дисков, ни телевизора – словом, ничего, что могло бы создать обитаемый вид, и уж тем более, ничего, что могло бы рассказать о жильце. Алкоголик, который любит носки? Иногда играет в компьютер… Иногда моется… И почему он не пошел в тот день на работу – разве у секретарей бывают выходные на неделе? С какой стати Ада величает его антипреподобным? Где, в конце концов, их родители? Чем занимается Ада, и откуда у нее все эти книги?

Уже утром Слава готов был вернуть Аде ее книжки, но посчитал это не вполне приличным: боялся показаться безграмотным, ведь четыре книги за один день может пролистать лишь тот, кто не умеет читать. Славе ничего не оставалось, как позвонить Саму и отправиться в очередной бар. Сам подыскивал себе новый телефон, поэтому ребята решили встретиться на Сенной и сначала заняться делом, а уж потом пить. Пока Сам разглядывал телефоны, Я-слав допрашивал его. Он узнал, что Ада в свои семнадцать лет переводит с английского и немецкого, великолепно играет на фортепьяно, любит Оскара Уайльда и учится на филологическом в Университете. Ее родители живут в Выборге, поэтому квартира целиком и полностью принадлежит ей.

– А откуда у нее такие книги?

– Какие такие? – Сам уже вертел в руках «Нокию».

– Ну, редкие.

– Редкие? – отложив телефон, Сам взял Славу за руку и повел как маленького в неизвестном направлении. Слава вырвался и потрусил позади. Петляя между прохожими, они дошли до «Розы мира», и Слава впервые окунулся с головой в мир коммерческого мистицизма. Сам самодовольно наблюдал за инопланетянином, впервые увидавшим магазин.

– Что ж ты раньше молчал! – опомнился Слава. – Я же здесь про этого Капитана все найду!

– Не найдешь. Забей, – спокойно сообщил Сам.

– Откуда ты знаешь?

– Когда я был таким же маленьким, как ты, я тоже любил играть в великого мага. Я даже умел рисовать пентаграмму, не отрывая руки, и знал, откуда берутся дети!

– Гениально! Вот и мне бы узнать! Ты что, перечитал все, что здесь есть?

– Я ж не дурак! Я только картинки смотрел.

Тут Слава впервые заметил, что Саму не по себе – он хочет как можно скорее уйти. Слава и сам чувствовал какой-то тяжелый запах. Бродить среди книжек было как же бесполезно, как и листать четыре из купленных здесь.

– Ну, Капитан, расскажи грешному, что заставило тебя потерять интеллектуальную невинность?

– Я встретил одну женщину…

– Ага, потеря физиологической невинности!

– Если изволишь заткнуться, я даже расскажу дальше! – вспылил Слава.

– Изволю. Продолжай.

– Ее зовут Ника, от нее я узнал одну теорию и ничего не понял, вот, пытаюсь разобраться.

– А что Ника? Она не хочет стать твоим, то есть, твоей этой самой… ну, не пойми меня правильно… гуру!

– Нам нельзя встречаться. Видишь ли, не все так просто. Похоже, она была в какой-то секте.

– Вау! Прямо как ты!

– Я-то в какой?

– Вот святой идиотизм! Про твою АД где только не писали! А я, дурак, читаю! …по долгу службы.

– Мои родители тоже подозревали, что что-то не так. Но АД меня больше не интересует. Правда – эта страница перевернута. Последний раз, когда я там был, все показалось мне полным убожеством.

Сам неопределенно посмотрел на него, остановился, запрокинул голову, а потом развернулся и приказал:

– За мной, смертный!

– Куда ты?

– Ангел Сэмми ведет тебя туда, откуда ты вышел!

Они еще не успели выти из двора, как Сам вернул Славу в магазин. Он быстро отыскал одну книгу и вручил ее Славе:

– Возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка как мед![2]

Слава непонимающе проморгался.

– Учись, студент! Семинаристом станешь! Это по гностицизму. У них, конечно никаких Эммануэлей и Самуэлей не было, но про демиурга здесь кое-что есть. И не спеши возвращать Адочке ее колдовские книги. Начнешь в этом вариться – втянешься.

– Сам, – Слава решил, что не будет большой беды если он поинтересуется судьбой своих стихов. – А что с моими стихами?

– Разве они у тебя есть?

– Ну, если на то пошло, с твоими стихами под бывшим моим авторством.

– Ничего. Я их спалил.

– То есть? Сжег? Зачем?

– Тебе жалко?

– Жалко! Жалко было бы сжигать семьсот бачей!

– И мне жалко было! Я плакал! Сидел и заливал огонь соплями! Давай лучше о приятном. Тебе больше блондинки или брюнетки нравятся?

– Шатенки. А тебе?

– Не знаю. Брюнетки хорошо смотрятся на белых простынях, а блондинки… блондинки просто хорошо смотрятся. Я тебе опишу свой идеал: ей двадцать восемь лет, хорошо зарабатывает, никогда не была за мужем, последний мужчина заходил в ее дом года три назад. Она привыкла вкусно питаться и в постели скачет, как в последний раз. Да, Славыч! И самое главное – она не выше меня ростом! Тебе этого не понять, но у меня уже поджилки болят доказывать красавицам, что в прыжке я все-таки не такой уж коротышка.

– Я думал, тебе нравятся высокие.

– А это неизбежно! Понимаешь, у высокой девушки все самое необходимое перед моими глазами! Так это я все к чему… На следующей неделе ты читаешь, а я ищу свой идеал! Хватит болтаться как башмак в проруби.

Слава покорно выложил триста рублей за книгу, покорно донес ее до дома, но читать не хотел. Ему что-то мешало. Он взял гитару, немного попел, но это явно не помогло, тогда он попытался вспомнить свои стихи, но они словно стерлись из памяти. Раньше на его голову давили ненаписанные строчки, а теперь давление стало еще более инородным и совершенно неописуемым. Несколько дней прошло впустую: ни дела, ни отдыха. Магазин в «Озерках» уже не существовал, там обосновался ломбард, ремонт после нового года люди делать не спешили. Ни денег, ни друзей, ни мыслей. От скуки и безысходности Слава все же взялся за гностиков, и, как Сам и обещал, не смог оторваться. Абраксас, соединяющий в себе добро и зло, бог-самозванец, Каин – посланник высшего божества, Иуда – освободитель Христа из тела Иисуса – это становилось новой частью жизни Славы. Как ни протестовали родители, сын питался исключительно ржаным хлебом и запивал красным вином, как истинный каинит. Он даже подумывал о пятилетнем обете молчания, но очень хотел побыстрее получить диплом. Стихов не было, но на попавшихся под руку листках стали возникать слова на греческом. Когда наступил самый интересный момент, то есть, Слава задумал написать роман о сектантах, каникулы кончились. У Славы сразу образовалось множество дел: уже давно пора было пройти техосмотр, поменять масло, пропылесосить салон и, самое важное – без этого же просто из двора не выехать, в институт не попасть – перебрать подвеску. С пожилыми машинками не шутят! Им постоянно нужно кланяться за то, что они еще возят! Правда, это доводы на маму не повлияли, и волевым решением она все-таки вытолкала сына на учебу в назначенный день.

Собравшись после первой пары, вся группа, как само собой, отправилась в «Тещу на блинах» – в первый день даже преподаватели иногда путали расписание, не то что глупые студенты. Главное, всем врать одно и то же. В группе появилась новенькая девочка. То есть, женщина. В общем, извините, тетка. Помоложе, конечно, чем идеал Сама (всего 25 лет. Для среднего возраста группы даже молоденькая), но зато идеального «венерического» роста (164 см без каблуков). Она приехала на личном «Нисане» и быстро доложила, что ее бывший муж – директор какого-то ресторана в Москве, ее бывшая профессия – косметолог, бывшее (т.е. первое) образование – экономист, а нынешняя работа – дегустатор. А звали ее просто Катя. Просто стройная блондинка с хрипловатым уверенным голосом.

Но Славе, почему-то на Кать везло. Уже в первый день она решила, что именно ему необходимо уметь правильно откупоривать бутылки. Потом ей не понравилось, что Слава с девятого класса не катался на лыжах, и она включила его в список едущих с ней в выходные в Коробицино. На «Жигуленке», разумеется, ехать неприлично, поэтому Славу повезет «Нисан». На горе странным образом выяснилось, что мальчик не умеет танцевать, а это значит, вечер вторника пройдет в клубе. Но беда в том, что он еще и одевается ни пойми как – но это длительный процесс. Пока пусть ходит, как ходит. Слава покорно выполнял все указания, что делать, как себя вести, куда и на чем ехать, и даже не задумывался, зачем это Кате, и уж тем более – зачем это ему. Однокурсники уже посматривали на него косо: обскакал всех, присвоил вдову московского ресторана, и ни туда – ни сюда. Возможности подступиться к Кате ни у кого больше не было – все пространство вокруг нее было занято мобильником, «Нисаном» и Славой. Всеобщий хохот сорвал лекцию, когда с опозданием на сорок минут появился Слава с глупым игрушечным песиком под мышкой: Катя велела найти подарок для ее крестника (у нее, дегустатора, времени на семью совсем нет).

Паж был допущен даже до квартиры. Пока Катя принимала ванну, он мог смотреть DVD, фотографии, копаться в дисках или, что, разумеется, приветствовалось, готовить закуску. Когда кто-нибудь особо честный и нетерпеливый прямо говорил, что у девушки на него виды, Слава искренне удивлялся такой глупости: «Где я, и где Катя! Она давно на ногах стоит, а я что? Ей нужен кто-то постарше». Катя ничего не знала про гностиков, но сказала, что может достать любую информацию (Имя, фамилия, дата, адрес, а не какой-то абстрактный Капитан и сомнительный ангел). Она увлекалась психологией и любила Ницше. В девятом классе Слава тоже любил Ницше. Но Ницше у них получался разным, а общего Ницше из шести известных каждому цитат склеить не удалось. Одно было бесспорным: «Бог умер!» – Заратустра говорил так. Так, и не как иначе. С психологией было хуже: Славе запрещалось скрещивать руки и ноги, держать руку у лица, чесаться и вытирать нос, когда говорит. Катя улыбалась, когда говорила по телефону, чего и от Славы требовала. Самыми невыносимыми были ее претензии к черному цвету. Она уверяла, что его запросто можно заменить – это безликий и безличный цвет. От совместного просмотра фильмов Слава старался отказываться, ведь кроме советских комедий у дегустаторши водилось только «концептуальное» кино. Концептуальная музыка. Концептуальные журналы (например, Cosmopoliten). Однажды, выпив тихого ординарного вина низкой вязкости, Слава решил открыть Кате душу. Он честно признался, что уже долгое время его что-то тревожит, что-то в нем сидит, и не может найти выход. Он постоянно об этом думает. Катя срочно протестировала его с помощью десяти вопросов и определила у парня сильный затянувшийся стресс. Потом предложила выбрать из ряда кастрюля – кровать – шкаф – стул лишнее слово и поставила диагноз – шизофрения. Дело не в том, что Слава выбрал стул (ну ошибся, с кем не бывает), а в том, что он это еще и объяснил: в стул ничего положить нельзя, а в кастрюлю, кровать и шкаф – можно. Почерк же пациента выдавал депрессивный психоз. А когда Слава сказал, что ему физически нехорошо от брожения в голове, Катя как из волшебного сундучка достала книжечку «Питание по группам крови» и подробно расписала Славе необходимую ему диету. Наконец, подопытный взвыл и поклялся себе, что без Сама порога этого дома не переступит.

Сам на свое грешное существование не жаловался. Изменив поэзии, для души он покорил еще одну даму (всего на десять лет старше него) – отставную певицу 34 лет, у которой и муж, и дети водились по полной программе, но самой приятной отрадой в ее жизни сделался Сам. Они встречались у него дома, и дама, боясь порвать чулок о пружинку, садилась на кровать и говорила: «Ах, что я делаю! Что я делаю! Ты слишком молод, чтобы понять, на что я ради тебя иду, чем рискую!». Но беда в том, что не рисковать Оксана не могла – они так хорошо пели дуэтом! Неудобство заключалось лишь в том, что оперная дива стремилась проводить с юным поклонником все свободное время: когда муж работал, а дети учились и ходили в кружки, такового было довольно много. Поэтому, если Саму понадобилось встретиться с другом, она не возражает на него посмотреть. Слава уже мог стать ресторанным гидом – если Катя еще куда-то не успела его за собой протащить, она подробно рассказала ему, где что, но свои неоплаченные счеты у Славы остались только с «Эмигрантом». На радость маме под чутким руководством дегустатора-имиджмейкера он купил костюм. С жилеточкой – как посоветовал папа. Выглядел он в нем как и ожидалось – несуразно. Зато, на секунду представив себе, как бы себя приукрасил Сам, Слава договорился с новым костюмом. И вот, он вольной походкой появляется в зале. Белая рубаха сверкает и просвечивает, из кармашка жилета выглядывает ручка Parker, кроссовок из-за грязи почти не видно, пиджак небрежно закинут не плечо, манжеты рубашки завернуты, воротничок расстегнут, водкой пахнет (до виски пока не дорос). И снова он не может сразу найти приятеля, зато замечает две пары уставленных на него глаз. Женские – довольно выразительные, притягивающие, немного печальные и мужские – в очечках. Эффектного выхода не получилось – Слава долго стоял и вертел головой, так что все присутствующие заметили его и участливо оглянулись, не зная, кого помогают искать. В конце концов, молодой человек в очечках перестал ему подмигивать и осторожно махать рукой (Слава это конечно замечал, но думал, что его приняли или за официанта или за голубого). Молодой человек перешел от сигналов к решительным действиям: он встал из-за стола и громко позвал: «Ярослав!» и беззвучно добавил «Мать твою!».

– О! Дэн! – радостно закричал Слава и ринулся сквозь столики к другу. – Нифига! Очки! Здрасте, – это уже Слава обратил к даме в декольтированном платье.

– Оксана, позволь тебе представить Я-слава, моего хорошего друга, в чем-то художника, в будущем – издателя.

Дама куртуазно кивнула.

– Для тебя, брат не секрет, – продолжал Сам все тем же цивилизованным тоном. – что моя жизнь с некоторых пор обрела давно утерянный смысл. Бог подарил мне встречу с этой женщиной, и теперь моя жизнь отдана ей. – Сам так искренне и благоговейно поцеловал руку избранницы, что Слава уже задумался, что будет говорить на свадьбе. Ведь шафер должен что-то говорить? За весь вечер певица почти ни слова не сказала. Она только томно и замысловато смотрела на Сама, иногда боковым зрением изучая и Славу и клевала маслины, запивая их мартини. Потом Сам вдруг устал изображать выпускника Оксфорда времен Уайльда, и придумал, как на пару минут избавиться от дамы. Он завел речь о ее великолепном голосе и упросил бедную женщину спеть перед всем честным народом. Упрашивал он тонко, не заискивая, без лести, не оставляя отступных. Лаконично:

– Оксана, ты должна дать моей коллекции счастья еще один бриллиант. Я истязаю твою щедрость и прошу тебя спеть для меня. Спой о том, что мы не забудем этот вечер.

– Денис, я не в голосе, – румянец на щеках выдал неподдельное волнение.

– У любви голос такой, каким ты сейчас споешь.

Сам поднялся и, легко остановив общий гомон и музыку провозгласил:

– Дамы и господа! Маэстро! Это место похоже на нашу жизнь – нежданные встречи, незабываемые мгновения, прекрасные женщины! Сегодня судьба дарит нам подарок – изысканный и бесценный! Мы услышим голос оперной дивы, солистки Мариинского театра Оксаны Андреевны Соборской!

Оксана перестала краснеть, расправила плечи, выставила вперед грудь, показала белые зубы и подмигнула Славе, будто объясняя ему: «Вот за это я твоего приятеля и люблю!». Она подошла к фортепьяно, пошепталась с маэстро и запела «Любовь – волшебная страна».

Сам занял внимающую позу, и, почти не раскрывая рта, быстренько накидал Славе план действий:

– Она сокровище! Маленький, но дорогой подарок судьбы, как кольцо с брильянтом. Его можно носить всю жизнь, а можно продать или потерять. Ты похож на идиота. Шутка. У меня припадок. Только не заржи. Хотя мне самому хочется. Завтра с двух часов у меня выходной – царица с детьми. Встретимся у метро и пойдем к твоей Кате. Ты похож на идиота. Я тоже.

По пути домой Слава расхохотался от пришедшего ему на ум сравнения: прошедший вечер – это как встреча Штирлица с женой или светский прием, на котором встретились тайные любовники. Весь вечер пришлось ломать комедию, а пока Оксана пела Денис быстренько уступил место Саму и на одной ноте выдал про брильянт, идиота и завтра. Если бы не это, Слава бы решил, что друга затоптали каблуками. Оксана, конечно, выглядела моложе своих лет, да и Саму было не девятнадцать, но… А но заключалось в том, что Славе стало завидно, хотя представить себя рядом с той же Катей (и уж тем более – Оксаной) он не мог. К этому примешалась и чисто мужская неловкость – друг свел с ума взрослую женщину и вертит ею как заблагорассудится (даже кровать чинить не собирается), а он, горе Дон Жуан, вызывает этого друга, чтобы тот объяснил, чего хочет девушка, вдова ресторана.

Сам за десять минут (от метро до Катиного дома) выслушал и оценил ситуацию, на всякий случай убедился, что барышня с «Нисаном» Славе не нужна и, не заставляя себя уговаривать, клятвенно обещал не разыгрывать из себя цивила, не отравлять и без того поганую жизнь Я-слава. Простой обед, простое знакомство. Сам только что на ушах не стоял! Молол чушь, хохотал по поводу и без, смотрел боком, держал на коленях миску с салатом, иногда (не аргументируя своих действий) ставил миску на стол. Потом опять брал. Через два часа Слава вдруг вспомнил о той, в чьем доме они находились и ради кого он вызвал этот объект изучения психотерапевтов. Катя молчала!!! Она впервые при Славе не говорила, а слушала! При чем что! «Однажды я подумал, что у кентавров ангелы с ножками! – вещал Сам. – Именно с ножками! Как у козлят! Пушистые ножки – не лапки!» или: «Так смешно! Я шел и думал: тра-пара-па-пам! То есть, нет… подожди! Что я думал! Тоже из Пинии-Пуха… не помню, ну, в общем! Я думал музыку!» Сам, знаток вин, гурман, перфекционист, любящий носки, закусывал марочное красное сухое вино шоколадом! Пальцами выковыривал горох из овощной смеси – даже Славу научили питаться в приличном месте, а этот чуть не похрюкивал и вытирал руки об себя. Я-слав даже подумал, что так он подает ему сигнал: «Сделай так, мой глупый друг, чтобы тебя выгнали поганой метлой! Нечего тебе здесь делать!». Когда Сам уходил, Катя уж как-то очень настойчиво просила его звонить и заходить в любое время. Она даже поцеловала его на прощание как-то особенно. Посуду убирал Слава – Катя была просто не в состоянии: она сидела, обняв миску с салатом и выпытывала про Сама – кто такой, откуда, сколько лет, где работает, на кого учился. Про своего лучшего друга Слава знал гораздо меньше, чем от него требовали. Как и условились, Сам дежурил под дверью и ждал Славу. Через час ему удалось отпроситься, Катя даже не уговаривала попить чаю. Сам, увидев Я-слава, подпрыгнул:

– Блажен кто не соблазнится о Мне![3] Все! Она в меня влюбилась!

– Странно, но, кажется, так и есть. Тебе это зачем?

– Тебя спасаю! Ты видел, сколько у нее зубов?! Она же тебя сожрет!

– Как те твои каннибалы?

– Нет. То были другие каннибалы. Она сожрет чисто. По-женски. Ты, кстати, знаешь, что у Адочки маразм?

– Какой маразм?

– Юношеский. Она вынесла ведро.

– И что? Говори по-человечески!

– Я по-ангельски, увы, не умею. От избытка сердца говорят уста мои[4]. Она вынесла ведро, но не туда.

– И все?

– Нет. – Сам выдержал паузу, будто раздумывая, как это выразить корректнее. – Она не дальтоник. Она так сказала.

– И что? Я тоже не дальтоник!

– Может быть. А она в этом уверена.

Сам был загружен в метро, а Слава еще долго стоял и думал: о дальтонизме, о каннибалах, о том, куда ему ехать…

С этого дня ему стало легче общаться с Катей – с одной стороны, с другой – появилась неловкость. Теперь Катя дала Славе передышку – советы по изменению имиджа и образа жизни кончились, зато начались бесконечные расспросы о Саме: намеками, как бы к слову. Ее уверенность парикмахерши и напористость блондинки вдруг притупились, она стала посматривать на Славу, как затаившийся хищник. Однажды, когда Слава в очередной раз пришел к ней смотреть новый DVD, она буквально набросилась на него, утверждая, что ей и без того было одиноко, а теперь еще прибавилось чувство, которое выбивает у нее из под ног почву. Чувство-то не к нему, но все-таки! Еле ускакав от Катерины, Слава решил поговорить с женщиной по-человечески. Он сказал, что любит другую, по ряду причин они не могут быть вместе, но это на всю жизнь! Сказав это, Слава вдруг понял, что неожиданно для себя сформулировал отношение к Нике.

После этого эпизода появляться в институте Славе стало опасно. Каждый ядовитый взор Кати кидал ему угрозу: «Ну, я тебе устрою!». Смирно, как побитая собака, передвигался он по коридорам ближе к стенке, выветривался из аудитории, как только лектор объявлял об окончании пары. Иногда даже идти на лекцию было страшновато, и Слава пил пиво в ближайшей забегаловке с видом на «sex shop». И вот однажды он сидел, пил пиво, ел сырные палочки и смотрел в окно. По улице прошла Ника. Загородный проспект… сколько же с ним связано! Я-слав мечтательно улыбнулся, сделал большой глоток и уютно поежился. Вдруг, в полной мере насладившсь мыслью о том, что только что видел Нику, он эту мысль осознал. И, уже забыв про сырные палочки, схватил рюкзак и вылетел вон. Он бежал по проспекту в сторону метро, собирая все проклятия водителей, потому что знакомая дубленка мерещилась ему то на той, то на другой стороне улицы. В конце концов, он услышал за спиной громкий пронзительный крик: «Слава!!!» и завертел головой: с другой стороны дороги ему махала Ника, которая на этот раз не спешила кидаться под машины, а нетерпеливо заклинала светофор остановить поток. Слава бросился вперед по правилам ниндзя. Мобильный у Ники, конечно, изъяли, его домашнего адреса она не запомнила, поэтому с ее стороны полный комплект оправданий был готов, а вот почему он так просто сдался? Слава даже не оправдывался – он не слушал и не слышал – он радовался.

Теперь, когда все скрытое стало явью, Ника могла привести Славу и в свою квартиру на Ленинском. Главное, чтобы никто ничего не знал. Были их встречи случайностью или знаком судьбы, были они как-то связаны с Божественным Злом или нет – Слава понял, жить без них уже не может. К Нике его тянуло все сильней и сильней, и он не понимал, что между ними должно еще произойти, чтобы эта тяга умерилась. Когда Нике приходилось ездить домой, а Славе – на учебу, они созванивались по нескольку раз. Ника звонила даже из ванной, скрывая от родителей новый телефон, который купил ей Слава. С начала семестра Слава взялся подрабатывать в одном журнале курьером, и теперь они вместе катались по городу на все еще не проданном «Жигуленке». Ника даже прибегала к Славе в институт и, боясь, что ее увидит известная особа, Слава, получив сообщение: «Я здесь! Ты в какой аудитории?!» выбегал среди лекции и больше уже не возвращался.

Квартира Ники напоминала квартиру Сама: хотя здесь и мебель была хорошей, дорогой, современной, хотя были и книги, и сохнущее на батарее белье, и гладильная доска посреди комнаты, вид был каким-то странным. Наверно, нежилым. Здесь явственно ощущалось одиночество и пустота. Ника жила одна, никаких гостей она у себя не принимала, но вместо кровати у нее стоял диван, который приходилось каждый раз убирать и собирать заново. В одной из комнат (с гладильной доской) не было ничего примечательного – кресло-кровать неизвестно для кого, горшок из-под загубленного дерева, журнальный столик, заваленный неглаженным бельем, магнитофон, детские (хотя, по логике, наверно женские) гантели, напольные весы, полочка для дисков, на которой все было набросано и ничего нельзя было найти.

В комнате с диваном главных достопримечательностей было целых три: на стене форматом чуть больше А₄ – репродукция гравюры Дюрера «Рыцарь, Смерть и Дьявол»; темный мистический письменный стол, заваленный книгами и книжный стеллаж. Порядок был только здесь, зато порядок идеальный. Одна часть стеллажа была посвящена латинскому и греческому языкам: словари, самоучители, Платон, сборник цитат. Далее шли философы – все книги новые, в лучших переизданиях. Место было предоставлено и справочникам по живым языкам – французский, испанский, английский, немецкий. В самом центре библиотеки были выставлены Библия, апокрифы, Новый завет на греческом, учебники по патристике, и тут же – «Божественная комедия» Данте. Потом шли полки с художественной литературой (все вокруг мистики, философии – французы, англичане, немцы и Достоевский). Небольшой участок стеллажа был закрыт черной дверцей, на которой очень неестественно светился металлический замок (жизненно необходимый девушке, которая живет одна). К этому тайнику Слава был, разумеется, допущен. Здесь он увидел несколько больших папок с распечатками на французском, книги по магии, Каббалу, томик Фрейда (как объяснила Ника, он ей был не нужен, но не подходил по тематике к другим книгам, поэтому пришлось убрать его с глаз), коробку с гадальными инструментами, книгу без опознавательных знаков нестандартного формата 120_Х220 в сафьяновом переплете. Это и была никина Библия, которую она спасла от родительской ревизии, изничтожившей все ее книги, когда ей было пятнадцать. Ника сказала, что это учебник арабского. Триста страниц были аккуратно набраны на машинке какими-то непонятными символами, но Ника утверждала, что изменен лишь алфавит – сама книга на русском, просто нужно научиться читать тридцать три других символа. Она читала довольно бойко, но Слава никак не мог осилить и слова, хотя специально для него Ника написала табличку с алфавитом. Существовали якобы и другие книги, которые не удалось уберечь – они содержали в себе множество примеров, доказывающих теорию Божественного Зла, цитаты из Библии, прямо указывающие на то, что Бог – самозванец; был том с речами проповедников и именами всех посвященных. Вместо привычных войн между нациями, государствами, царями и бедняками, здесь война велась между «Войском» (силами Капитана, которые сражались за Люцифера) и «Ратью» (ангелами лжебога, к которым относился Самаэль).

Отношения с Никой, как бы Слава к этому ни стремился, не могли сбросить покрывала той легенды, которая свела их двоих в первую встречу. Каждый раз Славе казалось, что он видит Нику в последний раз. Даже видит ли он именно ее, Слава был не совсем уверен. Они могли часами сидеть, прижавшись друг к другу и молчать; могли всю ночь говорить о смерти и Самаэле, лежа в одной кровати не касаясь друг друга. Когда Ника выходила из комнаты или просто отворачивалась на несколько секунд, Славу одолевала непонятная тревога: у сохраненных в памяти мгновений нет ничего вещественного. Все повороты ее головы, все звуки ее голоса однажды забудутся или извратятся в его сознании. Если ее долго не будет рядом, он сможет забыть ощущение ее тела, забыть, какие на ощупь ее волосы. После всего, что было, после всего, что они друг другу сказали, как должна связать их жизнь? Почему это желанное «навсегда» уже сейчас кажется таким невозможным? И неизбежным. Несколько раз Слава хотел записать хоть что-нибудь: словами набросать ее портрет, в стихах передать неясную тревогу, в прозе соединить легенду и быль, но всякий раз, когда он об этом думал, все мысли отступали. Я счастлив! – понимал он, и с чистой, блаженной улыбкой неподвижно сидел за Никиным письменным столом. Иногда Слава даже думал, что Ника – это его галлюцинация, причем галлюцинация несовершенная, недодуманная. Живя в доме Алисы, Слава чувствовал себя гораздо более женатым, чем с Никой. Сутками видя Нику перед собой, он вдруг иногда ощущал, что она где-то очень далеко, хотя неменяющееся выражение ее глаз всегда говорило только о безмерной любви к нему. Утром Ника беззвучно соскальзывала с кровати, а когда просыпался Слава, она чиркала что-то в своих книжках – одетая, причесанная, безупречная. При этом ее тело никогда нельзя было застать врасплох: ухоженное, без единого изъяна, оно в любую минуту могло избавиться от одежды. Ника не смотрела телевизор, не разговаривала по телефону. Слава даже не видел, чтобы она убиралась или готовила, хотя в первый же день неглаженное и сохнущее белье исчезло с глаз, а на ужин всегда было что-то вкусное.

Однажды Слава пришел к закрытой двери. Ключа у него не было – обычно Ника оставляла его у консьержки, но на этот раз консьержка уверяла, что ей никто ничего не передавал. Слава прождал несколько часов. Мобильный у Ники был выключен. Он уехал домой. Ночью получил сообщение: «Я теперь долго не появлюсь. Прощай, Капитан!». В квартире на Ленинском у Славы остались вещи, и это казалось ему залогом того, что однажды Ника позвонит хотя бы ради того, чтобы отдать их, но звонка не было. Несколько ночей он провел в своей «Копейке», дежуря под окнами то Никиного дома, то дома ее родителей. Ее не было. Он даже пытался звонить ей домой, но трубку бросали, как только он говорил «Здравствуйте», или «Ника!», или «Пожалуйста, не бросайте трубку!».

Через две недели Слава напросился пожить к Саму. «Не хочу постоянно знать, что она не звонила!» – объяснил он. Но Сам сразу заметил, что сбегая от мыслей от Ники, Слава взял с собой мобильный с номером, известным ей. В доме Сама Слава провел три дня. Причем хозяина жилища он почти не видел. Выпытать у него, когда он вернется, когда уйдет снова и куда, было практически невозможно.

– Что у тебя за работа, если ты дрыхнешь до одиннадцати? И куда ты бегаешь по ночам ни с того, ни с сего?

– На свиданки! Подумаю, что давно не бегал, раз – и побежал! А работа… работа не пыльная. Все секреты Его Высокопоставленности я давно пронюхал, где мог – нагадил, что мог – исправил. Теперь могу работать и на дому. Да не все ли равно где! Мой объект косолапыми ногами не измеришь! Прямыми, правда, тоже… Слушай! Я знаю, куда ты вылезешь! На день рождения Адочки! Запрета приходить с детьми не было, вот я и приду с тобой! Только обязательно проковыряй уши перед выходом, а то Адочка решит, что ты плохо воспитан!

День рождения Ады оказался для Славы спасением. Сидеть одному и заклинать мобильник, чтобы тот зазвенел как пасхальный колокол – прямой путь к помешательству. Слава зашел в цветочный, закупил восемнадцать роз и отправился к Василеостровской, где его уже ожидал Сам. Время в метро было для Славы невыносимым – никогда не ловил он на себе столько взглядов: едет, как дурак, с цветами. Ко всему в добавок еще и Сам при встрече громогласно возликовал: «Опаньки мои! Выпендрился плутишка! Это все мне?!». Сам Сам приобрел для Ады нечто менее традиционное – декоративный меч.

– А это ей, по-твоему, зачем?

– Играть! – честно признался Сам.

Увидев Сама с мечом и Славу с цветами, Ада невольно отпрянула от двери. Сам же победоносно переступил порог и изрек: «Не бойся, дщерь человечья! се Царь твой грядет и молодой осел с ним![5]».

И букету, и мечу Ада была несказанно рада, хотя и отметила, что четное количество цветов приносят на похороны – она против своих похорон ничего не имела. На кухне уже курили Мэтр и Румын, Алиса стряпала бутерброды, пытаясь совокупить свежий батон и твердое масло. Крошек было много.

– Слава, вы со всеми знакомы?

– Это бренные остатки нашего «Инкогнито», – пояснил Сам. – Остальные отмерли своей смертью. Ко всеобщему неудивлению!

– Денис Самуилов – придурок! – назидательно и распевно произнес Мэтр, глядя при этом сквозь трехслойные очки не на Сама, а на Аду.

Сам, как тряпочный Петрушка раскланялся и прошел в гостиную, чтобы первым усесться за стол и выбрать лучшее место.

Ада, стараясь сделать это как можно непринужденней, удалилась за ним вместе с подаренным мечом. Слава заметил, что у Алисы было что-то с глазами – как будто она плакала или заболевала. Она вымученно улыбнулась, кинула один «Привет» на двоих и до того, как была дана команда пройти к столу, от бутербродов не отрывалась, хотя Румын пытался рассказать ей какую-то никчемную историю.

– Посадите старика Сама с Я-славом! Мальчик не умеет есть в приличном месте! – потребовал Сам, активно стуча по стулу рядом с ним. Слава сел.

– Я должен сидеть рядом с хозяйкой этого дома, – неторопливо и вдумчиво протянул Мэтр, но ему было уготовано место во главе стола (в другой главе села Ада, а Румын и Алиса оказались напротив Славы и Сама).

– Ну, что ж. Я скажу, – Мэтр поднялся, перемялся с ноги на ногу и снова сел. – Я буду говорить долго.

– То есть, как всегда! – подсказал Сам.

– Да. И я прошу на меня не обижаться, ведь сегодня для меня день особенный. Я пришел в этот дом, и я очень счастлив. Я знал Аделаиду как талантливого переводчика, как поэта. Я читал ее работы. В прошлом году Аделаида написала научную работу о творчестве Фридриха Гельдерлина, чем, надо сказать, меня очень порадовала. Да. Эту работу я прочел и должен сказать, что абсолютно во всем я был с Аделаидой как ученый согласен. Работа была сделана прекрасно. Этой работой она порадовала меня, своих папу и маму, которых я очень люблю и уважаю. О папе и маме я еще буду говорить. Я им уже сказал, что девочка очень талантлива. Эта работа дала ей первую публикацию.

– Адочка очень плодовита! – нашептывал Славе Сам. – Мэтр будет говорить про все. Все, кроме тебя, могут подпевать – слова известны, мы пьем часто, а он все говорит. Слушай, плутишка! Это прикольно!

– Публикацию в вестнике Университета, – продолжал Мэтр. – Аделаида в этом году поступила. Поступила в шестой по значимости ВУЗ мира. Экзамены она выдержала блестяще, в чем я, надо сказать, и не сомневался. Ни сколько не сомневался! Ни сколько! – «ни» он выдавил особо старательно. – В университет пришел настоящий студент. Мой студент. Моя ученица. Со следующего года я буду вести у Аделаиды лекции. Я буду читать свой любимый курс. Курс, который я долгое время читать не мог, потому что преподавал в Академии Гражданской Авиации, и преподавал я немецкий язык. Преподавал «Ich bin». Я хочу поднять бокал за успехи свой ученицы, чтобы были научные работы, блестящие работы, умные, серьезные. Работы готового ученого, а не студенческие, работы, достойные ее широты, ее таланта, ее способностей, ее учителя, ведь учитель не дурак… Не дурак. Кандидат наук, доцент и очень, надо сказать, близкий ей по духу человек. Чтобы был диплом, ведь тема уже определена. Тема сложная, глубокая, тонкая тема. И начинать работу необходимо уже сейчас, чтобы этот диплом уже, ты понимаешь, стал основой твоей диссертации. Начало уже положено, и начало блестящее. Научный руководитель у тебя уже есть. Твоим научным руководителем буду я. И далее… Конечно же переводы. Вслед за статьей о Гельдерлине последовал и перевод фрагмента его романа «Гиперион». Фрагмент никем до Ады не переведенный. А текст прекрасный! Текст безумно красивый, философский, сложный, и перевод вышел прекрасный. Я немного поправил, посмотрел, ты понимаешь, подумал, и подумал, что это сделано так, как это должно быть сделано. Правка была минимальной. Переводы поэзии… Ты должна больше переводить Уайльда. Это твой поэт, он у тебя пошел, переводы прекрасны, я их очень люблю, я ими очень доволен, у меня есть любимые переводы. Скажу тебе прямо, я бы переводил так же. В этом мы с тобой абсолютно похожи, мы мыслим с тобой совершенно одинаково. В том, что касается литературы, науки, перевода – мы мыслим одинаково. И, конечно, Аделаида, должны быть стихи. И должна быть книга. Я твои стихи очень хорошо знаю, как и твои работы, как и твои переводы, и твои стихи мне тоже очень нравятся. Я отобрал достаточное количество твоих стихов, исправил их и настаиваю на том, чтобы была книга. Книга должна быть. Мы должны ее сделать в этом году, материал уже полностью готов… Но Ада всегда была не только поэтом, не только ученым, не только переводчиком – она прекрасный музыкант, прекрасный исполнитель. Музыку я очень люблю, и все это прекрасно знают. Когда я был у Аделаиды на концерте, я закрыл глаза… Я закрыл глаза… Если не видеть, кто за роялем, можно подумать, что играет мужчина. Да. Рояль дышит. И играет она абсолютно правильно, не так, как учат эти дебильные училки в музыкальных школах, а правильно, совершенно логично, с пониманием. С полным пониманием! И для меня очень важно, чтобы музыку ты не бросала, чтобы музыка в твоей жизни была. И я уже сказал это маме. Мама переживала: Адочка больная девочка, ей будет тяжело совмещать музыку и учебу, но она согласилась с тем, что это необходимо. Я ей сказал, как Ада играет, как она талантлива, и мама поняла. Когда я увидел Елизавету Валерьевну, маму Аделаиды, я был очень рад. Я был за Аду совершенно спокоен, потому, что это было родное мне лицо. К таким лицам я привык. Лицо нормального человека, понимающего, прекрасного человека. В этом доме меня всегда принимали хорошо, и я этому очень рад, потому что я очень люблю этот дом. И сегодня мы здесь собрались за этим прекрасным столом, чтобы поздравить его хозяйку с совершеннолетием, пожелать ей здоровья, пожелать ей успехов как в учебе, так и в творчестве, поздравить ее с достижениями. Ведь Аделаиде исполняется восемнадцать. Я шел сюда к ней, думал, что я скажу, как я скажу, хотя, я могу говорить это всегда, потому что как только я прочел работу Ады, я хочу для нее только одной судьбы, судьбы ученого, переводчика, филолога. Я подумал и пришел вдруг к мысли, что Аделаиде восемнадцать лет, а уже по тому, что она сделала, можно подводить итоги жизни. Все. Это уже может быть концом, и для многих эти достижения – недостижимая вершина. Для Аделаиды это только начало. И я хочу поднять бокал за это начало, за то, чтобы дальше было еще больше, еще лучше, еще ярче. Здоровья тебе, дорогая, успехов. И приноси нам, пожалуйста, всегда радость!

Наступившую тишину нарушало только довольное посапывание Сама. Ада слушала, сложив руки на стол перед собой. Она сидела недвижно, как мраморный монумент, и только черное кольцо нарушало бледность ее руки…

– Спасибо, Георгий Алексеевич, – Ада была искренне смущена и польщена. – Спасибо, эти слова для меня очень дорогой подарок.

– Адочка! Говори Жора! У поэтов нет отчеств! Говори мне «ты»! Этот же придурок в рыжем пиджаке говорит! – Мэтр пнул Сама.

– Ядущий со Мною хлеб поднял на Меня пяту свою![6] – взвизгнул он. – И попрошу без дальтонизма! Пиджак оранжевый! Специально для Адочки! Она не дальтоник! О, как приятно выпить после дурацкой речи!

– А кто у нас говорит не дурацкие речи? – веско изрек Румын. – Вот ты, Ярослав, например. Мы тебя не знаем. Скажи что-нибудь. Между первой и второй, как говорится…

– Эй! Эй! – Сам запыхтел. – О первой ночи говорить буду я! Но после! Давай, Славыч, заруби что-нибудь умное!

Слава встал, поднял бокал и еще больше убедился, что боится. Боится Аду – уж больно не хочется перед ней опозориться. Алиса никаких сигналов и признаков жизни не подает, Сам как паук насторожен и готов прыгнуть в любой момент – любой глупости он будет только рад.

– Ада, поздравляю Вас с днем рождения. Я очень рад нашему знакомству. Желаю Вам, конечно же счастья.

– Слава! Что ты ей «выкаешь» как врагу! – возмутился Мэтр.

– Действительно, – подхватила Ада. – Давай на «ты».

– Да. Извини. Так вот, счастья тебе, и всего того, что сама себе пожелаешь.

Сам предъявил улыбку Гериона. Ада поблагодарила за тост и обещала всего себе пожелать. Румын, тихо, по-куриному захлебываясь, то есть, выдавливая смех, склонился над тарелкой Алисы. Та только буркнула: «Нормальный тост. Единственный» и выпила, даже не взглянув на Румына, явно ожидавшего ее поддержки. Мэтр после своей речи ничего не слушал – он отъедался.

– Эй! Дайте мне сказать, пока я не пьян! – потребовал Сам. Он тоже решил говорить стоя. – Мне Мэтра в долгоречии не переплюнуть, поэтому буду краток – всего 170 в прыжке. Итак! Аду все любят, она талантлива, все тут будут распинаться – раз в год про себя правду услышишь. А мне завидно! А я скажу сам про себя! И тоже правду! И с практической пользой для тебя! Господа! Я хочу жениться на Адочке! Ура!

Ада как-то неопределенно слегка стукнула пальцами по столу и даже не взглянула на Сама. Румын расхохотался, Мэтр расплылся в улыбке и, поправляя на носу очки, изрек то, что он уже иными словами не раз говорил за вечер: «Самуилов съехал с катушек!». Тем не менее, все выпили. Кроме Алисы – она только подняла бокал и чокнулась, но сразу поставила его на место. Вечер шел своим чередом. Румын пытался шуметь и, как выражался Сам, «пачкать» (отвлекать людей на свою персону без должного повода), но беспрерывного потока Сама ему было не перескочить. Слава все больше смотрел на Алису. Она не отрывала глаз от тарелки, тихо шепталась с Адой и вообще выглядела неважно. Вдруг Слава осознал всю странность происходящего: две недели под одной крышей, кружок АД, общие интересы, стихи – неужели после всего этого можно не сказать друг другу за вечер ни слова? А Сам? Даже не взглянуть на ту, с которой у тебя были близкие отношения не так уж и давно. Тут Слава чуть повернул голову и заметил, что Сам как раз смотрит на Алису. Впервые он видел, чтобы у Сама был тяжелый взгляд. Тяжелый и злой. В нем не было ни интриги, ни шутки. Даже лицо его стало как будто другим. Алиса, хотя и не смотрела на него прямо, но все же чувствовала этот взгляд. Она побледнела и, как показалось Славе, на ее лице выступили серые пятна. Он решил отвлечься и предложил еще раз выпить за Аду. Потом, по просьбе Мэтра Ада села к роялю и стала импровизировать. Потом пошли истории из жизни. У Славы зазвонил мобильный, и он вышел, чтобы не мешать. Однокурсник узнал фамилию завкафедрой и отпустил Я-слава с миром. Он хотел вернуться к гостям, но тут увидел Алису – она явно хотела поговорить с ним и знаком велела пройти к кухне, чтобы их не слышали. Еще не дойдя до форточки, она закурила. Слава терпеливо ждал, когда разговор начнется, но Алиса все больше погружалась в созерцание мира за окном.

– Ну, как ты, Лисс? Может, расскажешь?

– Я боюсь. Я очень боюсь, – спокойно и ровно сказала она, не отводя взгляда от улицы. И за Аду боюсь.

– Что за нее бояться?

– А что с ней будет, когда она поймет, что Сам принадлежит не ей?

– По-моему, человек вообще никому принадлежать не может.

– Ошибаешься, – так же спокойно продолжала она. – Я достаточно много пережила и могу сказать это с уверенностью: «Он мой»! Только нужно убрать ту, которая его держит.

– Аду? В смысле – убрать?

– Причем здесь Ада? – Алиса выбросила сигарету в окно и, не оглядываясь, пошла обратно в гостиную.

«Все! Помешалась!» – решил Слава. Тут же он подумал, что Оксане может угрожать опасность, и надо предупредить Сама, но осознал несуразность этой идеи. И почему Ада должна думать, что Сам принадлежит ей? То, что она его сестра, это еще не значит, что она станет отгонять от него людей.

Вечер закончился. Первым ушел Мэтр, в след за ним – Румын и Алиса. Слава выждал после них пятнадцать минут, во время которых слушал, как Сам играл на рояле и пел Есенина, а потом собрался идти. Он понял, что Сам остается. В конце концов, двоюродному брату вполне логично помочь сестре убрать со стола и даже остаться ночевать. Во время прощания Ада вела себя немного загадочно, думала о чем-то тайном и приятном. Сам, опять изображая приличного человека, таскал из гостиной грязную посуду. В последний момент он выглянул из-за плеча Ады и пригрозил:

– Славыч, увидимся!

И Слава ушел, радуясь хорошо проведенному вечеру, расстраиваясь, что и сегодня Ника не объявилась и предвкушая чтение книг Ады – теперь он был к ним морально готов. Через три дня позвонил Сам и заявил, что в институте на вахте его ждет приглашение, от которого смертный не вправе отказаться. Слава поклялся себе не разворачивать полученный конверт до дома. Дома открыл. На желтой бумаге жирными чернилами (судя по всему перьевой ручкой) было написано: «Капитан Я-слав! Требуем тебя! Благослови наш священный союз в Вальпургиеву ночь ровно в полночь. Ждем тебя в доме с роялем, где ты был дважды, в указанный час. Сам Антипреподобный и Черная Ада». Подумал, почувствовал… Слава не понял, что он подумал и почувствовал! Он вообще ничего не понял. Подумал бы, что это очередное изощрение Сама, но Ада же – это совсем другой мир! Одно было несомненно – Слава хотел прийти. Сам был единственным, с кем рядом он чувствовал себя комфортно. Да и что кривить душой – он был просто единственным другом, а Ада… Ада была как прекрасная дама для сонета. За ней нужно было тянуться, на нее хотелось произвести впечатление, с ней было интересно. Интересно в чем-то совсем иначе, чем с Самом, с Никой. Просто другой мир. Слава придет тридцатого апреля ровно в полночь. Заодно вернет Аде книги.

Накануне благословения священного союза Слава вдруг понял, что что-то в «Ключиках Соломона», в изображениях пантаклей, знаков планет, или печатей было ему знакомо. Так же внезапно он вдруг решил взять табличку, сделанную Никой и написать «тайнописью» интересующие его слова «Капитан», «Сэмми», «Самаэль», «Ангел Яда». Некоторое время он внимательно смотрел на получившиеся знаки. Потом его осенило. Он понял, что у той змейки на Никиных ребрах на спинке был не рисунок – там была надпись! И первые два слова там точно были «Сэмми Ангел». Потом шло слово на «М» – недлинное. Еще через десять минут Слава подобрал нужное – «Сэмми, ангел мой». Холодный пот побежал по спине. Вот тебе и птица Сатурна… Хорошо, что он наколол себе просто черную змейку безо всяких иероглифов! А что же остальные знаки? На груди у Ники, как он теперь мог с уверенностью сказать, тоже было написано «Сэмми» и еще что-то, чего в ее алфавите не было – какой-то другой значок. А этот значок он нашел в «Ключиках» – фрагмент приворотного амулета! То есть, на своей груди Ника носила совсем не печать Самаэля, а приворот на него! Тот символ, что был у Ники на бедре, Слава расшифровать не мог, но буква «К» (буква Капитана) там точно была. А то, что казалось похожим на дерево (символ на спине) было на самом деле символическим изображением Люцифера, держащим на своих плечах мир. В одной его руке был яд, в другой – сердце. Славе стало по-настоящему страшно. Ника захлопнула перед ним дверь, даже не дав взять вещи, исчезла без объяснений, все проведенное вместе время обманывала его, но Слава не мог обидеться на нее, не мог заставить себя о ней не думать – он ждал, что она позвонит, и они увидятся снова. Он не скажет ей ни слова упрека, только попросит больше не исчезать.

В ночь с тридцатого апреля на первое мая Я-слав пришел в дом Ады. Она встретила его не в самом обычном виде: в черном довольно открытом платье, не выходящим, однако за рамки пристойного, и с черной повязкой на глазах. Она открыла дверь, и, не видя, кто вошел, приложила палец к губам. Стоя чуть поодаль дождалась, пока Слава разуется и, чуть выставив вперед руку, пошла по темному коридору, стараясь идти ровно и плавно. В комнате, где Слава уже дважды имел честь сидеть за столом, она остановилась. Беспомощная улыбка метнулась и замерла на лице. Слава подал ей руку и помог сесть на диван. Стола не было. Спиной к двери в большом черном кресле, которого Слава раньше не видел, сидел Сам. С появлением третьего лица Сам как ни в чем ни бывало поднялся:

– О! Я-слав! Чего такой таинственный? Кто тебя ударил?

– Пришел вас благословлять. Что прикажите делать?

– Пить! Можно подумать, без выпивки мы способны мыслить! – Сам подскочил к роялю на крышке которого стояли четыре хрустальный рюмки, вазочка для пепла и бутылка абсента. Сам наполнил рюмки, извлек из кармана спички и поджег зеленый напиток. Хрусталь затрещал. Сам подал рюмку Аде.

– Не чокаясь! – велел он.

Ада дунула на синее пламя и погасила его прежде чем выпить; Слава вспомнил рассказы отца, как тот пил спирт, но в последний момент нечаянно дыхнул, и пламя погасло. Сам проводил горящую рюмку в рот и полностью опустошил ее. Ада этого не могла видеть, но теперь ее улыбка стала таинственной. Она словно ждала, когда Слава скажет: «Нормально! Ничего себе!», и когда эти слова прозвучали, она ласково проговорила:

– Сэмми, Ангел Абсента!

Сам развернул кресло, вытащил его на середину комнаты и усадил в него Аду.

– Что ж, мы можем начать, Капитан! – сам Сам встал слева от Ады и ее кресла, а Славу определил по левую сторону, вручив ему книгу с торчащими из нее черными полосками кожи. – Когда я закончу отрывок, ты читай свой – с первой закладки, потом я, и т.д., – и он начал бархатным глубоким голосом. – O Angels, estote adjutores meae petitioni, in adjutorium mihi, in meis rebus petitionibus.

– О, ангелы, будьте помощниками в моих молитвах и /придите/ мне на помощь в моих делах и молитвах, – прочел Слава.

– Вылез из бездны бездн гееннский Зверь, засел на престол Господа, вывалил окаянный свои срамные вещи, разложил богомерзкие по древу Честного Креста. Пищал паршивый бесенок, тужился как можно больше нагадить. Плясали черти в венках, плясали с ними грешники, плясали все семьдесят пять недугов и все сорок болезней. Сама Смерть кувыркалась бессмертная.[7]

Слава искоса глянул на Сама, но тот был серьезен как никогда и всем своим видом приказывал: «Читай!». И Слава читал:

– Плутают души, взывают, потерянные. Шалыми летают ангелы, натыкаются, теряют перья[8].

Вдруг Сам свою книгу отложил. Выразительно уставился на Славу и изрек:

– Сгрыз Диавол заячье сердце и лукавое!

Потом выхватил книгу у Славы, открыл где попало и ткнул пальцем. Тот прочел:

– Повисли прожорливые на руках, уперлись лапами в ребра и руки отгрызли, так, что только куски подгнивающие из плечей выпадывали. Так уразумел Ангел с мертвыми глазами, куда принесло его, но убегать теперь нечем было.

– Свет – в сумраке; мрак – в озарении. Слепому видеть дано. Смотри в другое сознание! – Сам взял абсент, полил им руки Ады. Она сняла туфли, и Сам полил ее ноги, отогнул спинку кресла так, что Ада оказалась простертой на короткой кровати, с которой свисали ноги и руки. – Снимаю с тебя печати! – Сам поджег ноги и руки Ады, и они загорелись синим пламенем.

Слава считал: она горела семь секунд, потом Сам коснулся ее живота, Ада резко поднялась, и пламя потухло. Она и теперь не сняла повязку. Сам вернул кресло в прежнее положение, велел Капитану сесть в него, ткнул пальцем в книгу, что нужно было прочесть. Они с Адой встали перед ним, прижавшись спиной друг к другу. Слава читал:

– Вверяешься проводнику, Аделаида. Так тому и быть. И страшно будет прозрение твое, когда помыслишь ты отпадение. Чувствуешь ты спиной Ангела, Аделаида?

– Да.

– Нужна она тебе, Сам? Нужна она… филину?

– Да.

– Вверяю! И становлюсь свидетелем тому и стражником союза этого! Я-слав Готтеслейх, избранный и провозглашенный.

Сам поклонился Славе, потом широко распростер руки и, оглядевшись с восторженным лицом, поклонился уже кому-то неосязаемому. Ада стояла неподвижно, пока Сам не взял ее за руку и не увел в смежную комнату. Дверь перед Славой Сам закрыл, но вручил ему бумагу (желтую с черным текстом): «Благодарен! Благодарны! Но и это не все, Капитан! Дежурь. Карауль. Пока я не выйду, звуками молчи – карауль молча. Благодарен! Благодарны! Сам»

Под дверью Слава дежурил час и готов был поклясться, что никаких звуков за этот час оттуда не доносилось. Потом Сам вышел, взял бутылку с оставшимся абсентом, две рюмки и махнул Славе, чтобы тот шел с ним. В третьей комнате (куда был эвакуирован стол, и которая явно служила спальней) они устроились на полу с абсентом.

– Адочка заснула и смотрит нужные сны, – серьезно доложил Сам.

– А что ты делал в ее комнате?

– Следил, чтобы она правильно заснула. У тебя извращенное понятие о браке, если ты подумал о чем-то другом.

– Я сегодня много о чем подумал. Сам! Что это за обряд?! Твой очередной прикол?

– Ну, если решающий день в судьбе твоего друга – прикол, то да! В сущности, вся жизнь старика Сама – это один глобальный прикол.

– Извини, просто кое-что…

– Просто кое-кто накануне читал не «Курочку Рябу» и не «Камасутру».

Слава усмехнулся (что правда, то правда!).

– Сэмми, Ангел Абсента! Мне уже синий огонь мерещится от твоих обрядов.

– Причем здесь я! В этом зеленом туйона сто мг на литр! Еще не то замерещится! Ну, поспим? – Сам взгромоздился на стол, и уже через минуту послышался тихий довольный храп.

Но Слава заснуть не мог. Он мысленно прокручивал каждый жест и каждое слово, произнесенное сегодня в этом доме. С самого начала он обратил внимание, что рюмок было не три, а четыре, причем четвертая так и осталась наполненной. Потом его резануло обращение Ады к Саму – Сэмми, Ангел Абсента. Может быть, они благодаря ему тоже заразились поисками Ангела Яда? Что это за культ слепоты? Почему нужно было читать богомерзкие вещи? Но главное – как так совпало, что ему пришлось прочитать про отгрызенные руки? Это очень напоминало его сон после первого посещения «Инкогнито». Слава до сих пор помнил его. «Чувствуешь ли ты спиной Ангела?» – опять Ангелы! «Нужна она тебе, филин?» – это уже вообще нечто новое… И потом! Ему, Славе, теперь мерещатся всякие безглазые чудища, а этот блаженный спит! Поворочавшись, порадовавшись, что ночует в доме Ады, поклявшись себе, что впредь будет с абсентом осторожней, Слава все-таки не выдержал и растолкал Сама.

– Кто способен разбудить спящего, способен на любую подлость, известно это тебе, глупый? – заворчал разбуженный.

– А с твоей стороны не подлость дрыхнуть?! Я выпил твоего зелья, и теперь мне черти мерещатся! Причем я совсем не пьян – голова чистая, спать не хочется, все соображаю, бодрый как никогда!

– Бодрый? Ладно, встань, возьми постель твою[9] и пойдем на улицу. Посмешим народ: два трезвых идиота в четыре часа ночи дышат воздухом!

Сам вскочил со стола, взял остатки абсента и двинулся к выходу. На улицу Славе идти не очень хотелось, но выбора не было – иначе Сам уснет, и он опять будет мучительно думать неизвестно о чем. Ночь была теплой, тихой. Они дошли до «Октябрьского», потом вернулись во дворы (к Московскому вокзалу не пошли принципиально).

– Сам, так что это за обряд такой сектантский?

– Сам придумал! Адочка любит всякую мракуху. Ее любимая роль с детства – роль покойницы. Она уже в этом профессионал. Ее можно поджигать, резать, даже щекотать, а она будет не двигаться!

– А что за бред мы читали, и какое отношение он имеет к вашему союзу?

– Это, мой мальчик, апокрифы. Напоминание нам, грешным о том, что «Эмигрант» – это еще не самое злачное место. Иуда стырил у Петра ключи от рая, устроил там некоторый разгул, потом его поймали, связали и стали благополучно мучить дальше. Заодно ты узнал, что у ангелов судьба нелегкая – и они, плутишки, иногда перья теряют, и их, лукавых братцев, иногда пинают.

– Сам, а на чьей ты стороне?

– Опять, Капитан, играет в великого сектанта! На твоей, придурок! Во всяком случае, пока ты не оскверняешь мои носки. На Адочкиной, на стороне всех жаждущих моего сторонничества. Уху! Уху! Уху! Уху!

– Я о другом. Кому ты служишь, секретарь создателя?

– Человечеству. Смотрю, чтобы шеф не напортачил лишнего. Служить и получать зарплату – разные вещи, мой мальчик. Уху! Уху! Уху! Хороший секретарь заменяет босса!

Вдруг Сам замер – на ночных бродяг надвигались трое сомнительных типов.

– А вот эти не получат того, чего хотят! – шепнул Сам и стал жадно заглатывать абсент. – На, пей сколько влезет и драпаем отсюда! – он протянул бутылку Славе.

– Эй, пацаны! А поделиться? – услышали они пьяный рев.

– Мотаем, Капитан! Мотаем, Ваше Благородье! А то отпинают!

– Нормально, Сам! Мы их порвем! – Слава возблагодарил судьбу. Последний раз по-настоящему он дрался после десятого класса. Руки чесались, кровь кипела абсентом.

– Солнышко! Ты грозно пукаешь! – икнул Сам.

– Можешь уматывать!

Пара добрых фраз, пара толчков плечом, умных вопросов, и клочки полетели. Сам глупо, по-девчоночьи барабанил по одному из противников и причитал: «Ничего святого! Среди ночи и Ангела запинать готовы! Безобразие!». От сильного удара он ухнулся на землю и тоненьким голоском завопил: «Ох! Совести нет! Пинают! Ох!». Слава дрался, как подобает. Увидев, что приятель лежит, поспешил и ему на выручку. Сам вцепился в ногу своего врага, как-то по этой же ноге свкорабкался и встал на ноги.

– Покарает вас Рать Божья! Нехристи злые!

Тут в нокаут отправили Славу, и двое двинулись к Саму. Получая тяжелые оплеухи и еле держась на ногах, он истерично махал руками, отпрыгивал в сторону и вопил: «Ох! Ай! Ангела! Ох! Замочат плутишку! Ай!». Славе удалось сбросить с себя самого ярого, и он опять поспешил на выручку Саму, того уже добивали катающегося по земле. Теперь на Славу набросились все трое и быстро и качественно отдубасили. Уже перестав чувствовать боль и поняв, что дышать больше не придется Слава, как в замедленной записи, стал думать о том, что умирает и пытался осознать это состояние. Вдруг он услышал настырный голос Сама.

– Ну не культурно же! Саму скучно! Бегите! Бегите! А то я стану хулиганить и бить вас! – победители захохотали, оставили Славу в покое и собрались уходить, поручив одному из них пнуть на последок Сама, но Сам был этим крайне недоволен. Одним ударом он согнул посланца пополам, уронил его, перепрыгнул через него и преградил дорогу уходящим.

– Прошу вас, братцы! Я осознал! Не уходите! Я больше не буду падать!

Парням стало несколько не по себе: этого превратили почти в отбивную, а он еще и говорит, не то, что дышит, а тот, что был покрепче, лежит как мертвый. Сам не стал долго упрашивать. Ему понадобилось сорок секунд, чтобы соорудить из трех нападавших единую кучу и пинать ее. Слава наблюдал одним не подбитым глазом, потом с большим трудом поднялся. Сам заметил его и, бросив свое благородное занятие, подхватил друга:

– О! Ты уже все? Ладно, с тобой мне интересней, чем с ними – они не хотят больше играть.

– Клоун! Меня чуть не убили, пока ты выделывался!

– Да я как лучше хотел! Дал тебе время насладиться разминкой. И меня попинали – тоже приятно!

Славе было совсем не приятно. Но почему Сам был так бодр он не понимал. По одному его виду можно было утверждать, что такой человек может быть только мертв. Вернувшись в дом, они заснули мгновенно – Сам на столе, Слава – на полу, чтобы не пачкать кровать. Проснувшись, Слава увидел перед собой перепуганное лицо Ады. Она проверяла, жив ли он. Сам уже не лежал, а сидел на столе и чесался.

– И где вы были? – строго вопрошала Ада.

– Адочка, я же говорит тебе: Сам спал на столе, никому не мешал. Упал. Этот побитый, ну, тогда еще не побитый, запинал бедного Сама за то, что тот упал и его разбудил. Потом покаялся и бился головой об пол. – поведал Сам.

Никакой другой версии она от него не услышала. Слава решил не опровергать слова друга.

– Ладно ты, – возмущалась Ада. – Жив, здоров, а ты посмотри на Славу – хорошо, если он ничего не сломал.

– Это я-то жив здоров?! Да по моей Ангельской сущности ходил сапог! Я падал! И теперь я некрасивый – грязный и с синяками! А ты говоришь…

Ада смягчилась, обняла обоих и отправила мыться. Сам потребовал ванну с травами и рюмочку коньяка. Приведя себя в человеческий живой вид, Слава пошел на запах кофе – в гостиную, куда они с Самом уже вернули стол. За столом сидела Аделаида. Плечи ее были чуть опущены, руки по локоть положены перед собой на стол. Белые пальцы, черное кольцо… Слава виновато опустился на стул. Он решил, что Ада обиделась, что ей не сказали правду. Но она думала о другом.

– Мои родители никогда не позволят мне выйти замуж за Сама. – спокойно продиктовала она.

– Почему? Да и вообще! Он же твой брат!

– Но они не вечны. – продолжила Ада и кивнула своей мысли.

– Да что за бред! – от ее голоса, позы, от этих совершенно неожиданных слов Славе стало горько и страшно. Он вспомнил, как восхищалась Самом Алиса, и как легко он оградил себя от нее, вспомнил блондинку, которой быстро нашлась замена в лице Оксаны, рискующую своей семьей Оксану, в конце концов, Катю, которая бросила институт совершенно внезапно.

– Последнее дело желать плохого родителям! Тем более что твой Сам неизвестно где завтра будет!

Лицо Ады сделалось совсем мрачным. Она долго посмотрела на Славу, потом категорическим тоном обратилась к нему:

– Где будет он, там буду я. Я знаю, кто он.

– Ну, и? Кто он такой, чтобы Тебе гробить из-за него жизнь? Тебе, кто на порядок выше всех твоих приятелей! Меня, этих каннибалов, никому не нужных критиков, поэтов, даже Алиски! Ада, правда!

– Кто он? А ты не понял, кто он? Он Дьявол. Самаэль – одно из Его имен. Он – Змей, искуситель Евы; он отец Каина, он Бог Слепых, он наш Демиург, он посланник Смерти и сам Яд.

– Зло во плоти! – усмехнулся Слава.

– Не зло. И не добро. Он – все. И он твой друг. А ты, Капитан Готтеслейх, знаешь кто ты? Что означает твое имя? Gottesleich – это Труп Бога! Вот так вот! Капитан, который живет, чтобы увидеть Труп Бога! Труп Творца!

– Ада! Прекрати! Это даже не моя фамилия! Это фамилия отца папиной сестры! Я-то на самом деле должен был быть… Инокрещенов… Тоже не лучше…

Слава опрокинул рюмку конька и смиренно налил себе кофе – может, Аду и стоит послушать. Не слишком ли много странных знаков?

Тут из ванны вышел Сам собственной персоны. Счастливый, намытый, с голым торсом. Он сел за стол, напевая песенку Вини Пуха. Ада взяла Сама за руку:

– Слава не верит мне. Пусть Сэмми сам ему кажет, кто он.

Сам выпрямился, повертел головой как страусенок, похлопал себя по животику и мультяшным голосом сообщил:

– Ангел Сэмми! Вот, даже крылышки были! – он повернулся спиной, и Слава увидел два глубоких шрама на лопатках – как у Ники.

– Черт тебя, Самуилов! Не смешно уже! – Слава вскочил. – Да кто вы такие?! Вы знаете мою Нику? Что вам от меня надо?

– Мы не знаем Нику, – ответила Ада, и Слава поверил ей. – Есть вещи, которых не понимает никто. Ни я, ни ты, ни Сам. Но их понимать и не нужно. Они просто есть. И когда ты их видишь, ты знаешь, что это так. Извини, если обидели тебя. Но мне казалось, если ты интересуешься Божественным Злом, ты тоже хочешь узнать, что есть за гранью нашего мира.

Слава допил кофе. Наверно он рассказал Саму про шрамы, и ему понравилась идея… Читать на неподготовленную голову Кроули, это все равно что пить абсент залпом и не закусывать. Может, все гораздо проще – он спит и бредит?

Слава извинился за свой срыв, обещал Аде на неделе занести книжки, пожелал Саму быстрее залечить раны и, сомневаясь уже даже в том, что знает, где живет, поехал домой. На следующий день, не зная, как унять беспорядочно скачущие мысли, он отправился к Саму. Слава сам себе удивлялся: раньше присутствие рядом других людей ему всегда мешало, теперь он почти боится оставаться один. Слава приехал без предупреждения – якобы просто зашел по пути. Сам был дома – один. И очень обрадовался появлению Славы. Но это был скорее не Сам, а Денис Самуилов, пару минут пытавшийся изображать Сама. С появлением на столе водки, разговор принял полностью серьезный характер.

– Ты, Я-слав, приехал правильно. Выяснилось, что играем мы за одним столом, а потому я карты открываю. Ада ничего не знает. У нее своя реальность: свой Уайльд, свои Ангелы Смерти, свой я, свой ты. Если бы она могла, она бы обязательно помогла тебе. Знаешь, чтобы ты поверил, что я тоже с тобой, я хочу подарить тебе самое дорогое, что у меня есть. Я дарю тебе Адочку.

– Гениально!

– От даров ангелов не отказываются, Капитан.

– То есть, Ангел Сэмми с ней наигрался! Как с Алисой, да?

– Нет. В твоем понимании нет, и вообще нет. Ты волнуешься за нее, и я это понимаю. Правильно волнуешься! Там где я, там повод для паники. Ты спасешь ее от меня, а она тебя – от сумасшествия. Ты больше не пишешь, но я чувствую, что тебе это вредит. Отныне Ада – твой Ангел-Хранитель. Я отдаю ее тебе! И отдаю ей тебя.

– Не знаю, Сам, что и сказать! Если оставить за скобками, что ты псих, то поговорим об Аде. У нее классная фигура, она красивая и все у нее в порядке. Да, она мне нравится. Я очень уважаю твою сестру и в лепешку разобьюсь, чтобы ее никто не обидел, но мне нужна Ника!

– Ника.., – Сэмми сидел, как паук, вцепившись двумя руками в чашку. – Хочешь, расскажу тебе одну историю? – он как-то неестественно ухмыльнулся, дошел до туалета и вернулся с толстой школьной тетрадкой, часть листков из которой была уже выдрана. – Видишь! У меня когда-то тоже был божий дар, а теперь я плодами этого дара подтираюсь. Сам сочинил, сам прочитал, сам смеялся и восторгался, сам забыл, перечеркнул, сам подтерся! Вот скажи мне, друг Я-слав, если бы у тебя было что-нибудь очень ценное, первостепенно важное, что-нибудь, на чем ты совершенно сознательно помешался, что-то до того больное, что ставшее в своей болезни самым прекрасным и, наоборот, прекрасное до болезненности!

Слава не посмел перебить, хотя не очень понял, к чему Сам клонит.

– Вот было бы у тебя это, ходил бы ты с этим, как с клеймом на лбу, а потом – пук! и кирдык! Ты бы что сделал?

– Тебе бы позвонил.

– Правильно, малыш! И я себе позвонил! Я начал ходить голышом вокруг Александрийского столба, лаять на продавцов, дуть в шеи людям на эскалаторе, петь в барах и бросать девушек в ресторанах с неоплаченным счетом. Видишь ли, Капитан, мне очень хотелось, чтобы меня кто-нибудь зарезал. Не забрал в милицию на три часа, не ударил сумочкой по голове, не обругал матом, а просто зарезал. Но у меня не было такого друга, которого можно было бы об этом попросить. И вдруг появилась одна девочка. Ей было четырнадцать лет. Мне – шестнадцать. Ночью в садоводстве у соседей тети Лизы сгорел дом, и все, кому не лень, приходили глазеть на пепелище. Даже пили пиво на остатках фундамента. Я прихожу туда, там – она. Я говорю: «Привет. В этот круг может войти или ангел или непорочная дева. Ты кто?». Она подняла пивную бутылку, легко, беззлобно пульнула ею в меня, чуть не попав в глаз, и мило улыбнулась: «Черт!». Но чертом она не была. Она прогуливала школу, чтобы вместе со мной часами сидеть у Казанского, ловить на удочку трупов в Фонтанке, прокалывать шины во дворах. Я писал для нее библию (вот эту, которой теперь подтираюсь), придумал как зеленкой делать татуировки, которые через неделю теряли цвет, а через месяц затягивались и шрамы. Но я не говорил ей, что это было мое изобретение, не говорил, что самиздатовские книжечки о Божественном Зле – моя, до неприличия собственная легенда. Я заметал следы так, как не замел бы даже многомудрый преступник: добывал народ, укуренный до такой степени, что с ними можно было часами играть в кубики, а они видели в этом обряд жертвоприношения. У меня был гараж, где мы собирались, и якобы этот гараж был указан нам Великим Магистром, который иногда оставлял нам там письма и новые главы Книги. Мои адепты, даже накачавшись до неотложки, не могли выдать нас ни сознательно, ни в бреду – название секты каждый знал разное, Книгу никто целиком не читал, сути Учения никто не знал по самой простой причине – ее просто не было. Мы с ней дали друг другу клятву, что, сколько бы ни прошло лет, если кто-то из нас двоих потребует, второй должен будет убить его. С того дня мы оба были спокойны за свою жизнь. Мы искололи друг друга зеленкой, располосовали ножами. Однажды я чуть не выбросил ее из окна вместе со стулом, к которому она была привязана. С каждым днем она все больше зависела от меня, а я – от того, что создал. Видишь, ли, Капитан, я ничего не придумал. Я только угадал. Она играла в моей жизни не ту роль, на которую рассчитывала. Она была сном об ушедшем, ключом к седьмой печати над моей гробницей. Твое Войско пыталось свести ее с ума, чтобы она не могла дать мне подсказок, а моя Рать всеми правдами и неправдами вталкивала меня в ее вечно распростертые для меня объятья. Меня трясли, переворачивая вверх ногами, били по щекам, чтобы я, наконец, очухался. Ты тоже очухался. Или почти очухался…

Слава тихо грыз стакан.

– Сам.., – Слава старался говорить тише и как можно более трезво. Он боялся, что все дело не в том, что говорил Сам, а в том, что его собственный мозг настолько отравлен, что разучился воспринимать человеческую речь. – Сам, а причем здесь Ника?

– Мы с ней встретились, Я-слав. И я узнал свою работу – шрамы еще видны, как и у меня, а ведь прошло почти восемь лет.

Слава пил водку из стакана как воду, и даже не чувствовал вкуса.

– Я по своей вечной глупости думал, что забрав полусумасшедшую девочку с суицидными наклонностями в свою Рать, я спасу хотя бы одну человеческую душу. И утешу свою… Я дал ей крылья, но… но я вовремя понял, что честнее отпустить ее, указав путь, который и мне нравится.

– Ну ты и сволочь, Самуилов! Ты спал с ней?

– Конечно. Но это ведь не главное, ты и сам знаешь.

– Запомни Дэн, будь ты хоть Бог, хоть Дьявол, я тебя просто по человечески, понимаешь, физически, порву, в мясо порву!

– Уймись. Старик Сам засранец, но тебе он не по зубам.

– Что ты с ней сделал?

– То же, что и с тобой, и с Адочкой. Я полюбил вас и не удержал от того, чтобы вы полюбили меня. Хотя здесь есть нюанс: ты, Капитан, для меня и друг и враг. Буду рад дошагать с тобой до Апокалипсиса. А женщины… Видишь ли, беда не в том, что я бабник, а в том, что я однолюб. Однажды я слишком любил одну женщину, чтобы хоть как-то полюбить другую. Это как раз та потеря, о которой я говорил. Прости, но так получилось, что Ника была первой, с кем я это понял. Первой, кому я не стал врать. Никого я не обманывал, никому не изменял, потому что изначально верен одной только памяти.

– И чьей?

– Моей матери. Хотя не думаю, что она была ею на самом деле.

– И как она умерла?

– Выбросилась из окна, когда мне было шестнадцать. При мне.

Слава сочувственно кивнул.

– Прости, Дэн.

– Забей! Стихами о ней я подтерся уже давно.

– Дурак что ли?

– Нет, они ей с одной стороны, конечно, нравились, но она их боялась. Ее нет. Зачем обрекать ее образ жить в сомнительных творениях? Из милосердия, из дьявольски сильной любви надо уничтожать следы тех, кто не успел уничтожить их сам. Меня, кстати, тоже неплохо было бы уничтожить… Но она же знала, кто я. Знала, что у Ангелов матерей не бывает…

Водка заканчивалась. Капитан терял связь с реальностью.

– А как ты потерял свои крылья?

– Тетя Лиза решила, что меня нужно лечить. Пришлось срезать себе крылья, чтобы не смущать врача, но он и без них настаивал на шизофрении. Я теперь кое-чему подучился, так что, если хочешь, если позволишь, я постараюсь сделать так, чтобы Ника могла жить свободно. Среди людей – вряд ли, но хотя бы для себя самой. Ее мучают кошмары и боли. Не держи ее – погубишь.

– А ты что можешь? – Слава посмотрел на Сама, искренне надеясь увидеть красное свечение в глазах.

– Стащу у шефа ее карточку. Верну ей крылья, оставлю в своей армии.

– Нет, Сам! – волевым усилием Слава отодвинул пустой стакан и для пущей уверенности стукнул им по столу. – Лечись один. А Нику не трогай.

Еле держась на ногах, Слава вышел из квартиры. Невыносимая тяжесть давила на голову и тело. Денис Самуилов – шизофреник. Опасный! Он – Сэмми, Ангел Яда. Я-слав, стало быть, Капитан. Капитан – ангел Дьявола, Люцифера и Истинного Бога… К нему и обратимся…

Славка очнулся в метро – милиционер предлагал ему просто выйти на кольце и не рассказывать про ангелов. Слава повиновался. Собрав в кулак волю, он сообразил перейти платформу и поехать в другую сторону. Оказавшись на улице, он присел за зданием метро, где, как ему показалось, его было не видно, и проспал три часа. Дома дело стало клониться к тому, что уже и Славу матушка хотела показать врачу. Через пару дней его все же уговорили сходить к психиатру. Слава переступил порог кабинета. Некто женского пола без добавочных признаков таких как рост, вес, возраст, уж тем более цвет волос, стиль и особые приметы ждала его за столом. Одежда чистая, руки чистые, глаза чистые. Слава сел и вдруг чуть не заплакал – внезапно на него навалилась черная тоска, впервые за долгое время, не по Ники – тоска по Саму! Неужели после последнего разговора плутишка больше не будет брать и отставлять в сторону мисочку, петь Есенина, чесаться, дергаться, смеяться, говорить «забей!»? Слава вдруг сам почувствовал себя Самом, почувствовал резь в лопатках и судорогу в спине. Ему хотелось хохотать.

– Что ж, посмотрим, – доложила доктор.

– Бесполезно! – выпалил вдруг Я-слав. – Я не чудотворный лик.

Доктор клинически улыбнулась.

– Вижу, конечно. Ну, а кто ты? – мне очень интересно.

– Да я просто Ангел! Ангел Абсента.

– Абсента?

«Черт! Это же все-таки психиатр»

– Абсент пью залпом, не закусывая. Но не подумайте – только в хорошей компании по праздникам. В компании с хорошей девушкой, конечно.

– Как зовут твою девушку?

– А это не моя! У меня девушки нет, я одинок. Но беда не в том, что я бабник, а в том, что я однолюб! Я верен памяти!

– Чьей же?

– Памяти! («Моей матери? Нет. Она же меня сюда и привела. Так сразу две шизофрении поставят») Памяти идеала вечно женственного Гете… То есть, того, что Гете называл вечно-женственным.

– Ты любишь Гете? Как замечательно.

– Да! Хотя теперь модно, знаете, все переворачивать. Вот, фрейдисты его и голубым сделали, и маньяком, и извращенцем. Просто, знаете, талантливый человек, он всегда другой. У него все сверх меры. Ну, вот. И опошлить же можно все, вот и Гете… опошлили. («И причем здесь Гете?!»)

– Ты увлекаешься фрейдизмом?

– Да нет, так… для общего развития. Увлекаюсь я девушками. Как Гете!

– И стихи пишешь, как Гете?

– Писал! («Так, сейчас говорю, что продал стихи Ангелу Сэмми, и прощай мама!») И сейчас пишу. Ну, не как Гете, конечно.

– Прочтешь?

– Прочту! Но не как критику, а как доктору! Чтобы вы не подумали, что я стесняюсь! («Дурак!»).

Не ради жалких тридцати грошей,

Не движимый синдромом Герострата, –

Он миссию исполнил.

Касанье губ его – не действие любви,

В себе вынашивающей идолопоклонство,

Не прощанье, не порыв.

Он превозмог благочестивость чувств,

Учение того, кого назвали Богом.

Он был посланником.

Уразумевший в человеке Дух,

Был призван он священное пустить на волю,

Один, пред всеми, кто был прав.

Страдать обрекший плоть – исчадье Демиурга,

Свое он имя дал на растерзание векам.

И только в Мировой Душе покой апостола Иуды.

Слава говорил и понимал, что стихи из него льются экспромтом – легче, чем раньше, он этих стихов даже не чувствует, будто они и не его вовсе.

Диагноз доктора был щадящим: «Мальчик хороший, но почему-то все время обороняется. Замкнутый, хотя и говорливый. Ему тяжело сходиться со сверстниками. Мешает синдром индивида. Стихи – обычная графомания. Тяжелой долей поэта даже не пахнет. Но пускай обязательно пишет! Душить в себе порывы нельзя! Родители должны творчество сына хвалить, не смотря ни на что!».

После визита к психиатру Слава вдруг начал говорить почти стихами. Ему ничего не стоило вместо односложного ответа на пустую реплику выдать экспромт, который забывался через минуту. Если бы Слава носил с собой диктофон, за неделю, возможно, он собрал бы материала на целый сборник, но он по-прежнему не предавал значения своему внезапно вернувшемуся в столь странном виде дару. К тому же теперь в его стихах не было ни рифмы, ни строф, ни даже единого ритма. Рваные предложения, прыгающие мысли, одному ему понятные имена, иногда написанные не существующим алфавитом. Слава охотно приносил каждое новое творение маме, иногда предупреждая: «там про Ветхий Завет» или «Это не я! Это книга Еноха!». Мама честно признавалась, что не понимает. К тому же сбивчивый комментарий и ссылку на Священное Писание можно было получить далеко не во всех случаях. Например, относительно стихотворения под названием «Речь к сынам девятого Стража в восемнадцатый день» автор ничего, кроме «Ну, это к сыновьям девятого ангела, которые решили отпасть» сказать не мог. Строки

И державших меня за запястья,

Когда жена поднималась в небо,

И державших мой лоб,

Из которого крик вырывался,

Я жаждал порвать,

Как Тот, кто порвал оковы.

Но они были верными нам,

И я их оставил, как лучших.

Слава прокомментировал однозначно и лаконично: «Это было очень давно». Встречались и листы, где в потоке брани проскальзывали слова «преподобный паяц», «безумный жилец» – это были диалоги с Денисом Самуиловым или обращения к нему. Стихи о разорванном чреве, в котором вопят души не рожденных, о птицах Сатурна, грызущих ребра (в общем, любовную лирику, адресованную Нике) Слава маме на суд не предъявлял. Слава осознавал, что из-под его пера выходило совсем не то, что ждала бы от него АД, не то, даже, что можно было бы прочесть в «Инкогнито», зато эти стихи не были освистаны их же создателем. От этих творений демиург не отрекался: он их перечитывал сам, аккуратно складывал, обдумывал. Даже делал попытки выучить наизусть. Вопрос «Зачем я пишу?!» перед Славой отныне не стоял – пишу себе! Он не поэт, это не поэзия, поэтому не стоит думать о том, что ему следует нести миру, как пророку, о чем говорить и к чему взывать. Если мир влезет в ящик его стола и увидит то, что видеть не должен, он, Я-слав Готтеслейх, не виноват!

Он думал о Нике, каждый день звонил ей, надеясь, что ее мобильный снова будет включен. Думал он и о Саме. Он пытался ответить себе, почему нельзя просто послать его ко всем чертям? Почему ему приходится постоянно прокручивать в голове его ужимки, выходки, странные словечки? В один мало приятный день к нему пришли из милиции. Два довольно молодых опера, культурно испросив разрешения войти, сразу начали с главного: «Ты знаешь Алису Вершанскую?». Алиса четыре дня не появлялась ни дома, ни в Вузе, ни на работе. Никаких записок, из дома пропали некоторые ее вещи. Слава честно признался, что знает одну Алису и довольно давно, но какая у нее фамилия – никогда не интересовался. К тому же, они практически не общались в последнее время. Слава честно рассказал об обстоятельствах их знакомства, показал фотографии. Милиция искала как раз его Алису. Про ее знакомства и связи он ничего вразумительного сказать не мог. Тогда один из оперов протянул ему сборник Алисиных стихов (из последних) и спросил, не знает ли Слава, про кого могли бы быть стихи. Слава рассказал, что первую ее книгу издал Сам. Мобильный Сама не отвечал, адреса Слава не знал, поэтому ему пришлось сопроводить милиционеров прямо до дверей квартиры. Только дома Дениса Самуилова не оказалось. Как выяснилось чуть больше, чем через сутки, когда милиция вновь решила навестить Славу, в Петербурге не было зарегистрировано парня с таким именем, такого возраста. Сестра отца Ады действительно покончила с собой, ее сына на самом деле звали Денисом, но эта женщина никогда не была замужем, поэтому была ли фамилия Самуилов настоящей, оставалось загадкой для всех родственников. Но осиротевший парнишка никогда не жаловался на свое бытие, жил в достатке, всегда приходил в гости довольным и в чистых носках – никому и в голову не приходило предположить, что у него проблемы. Сам Сэмми тоже пропал, как и Алиса, но о нем беспокоиться было некому, поэтому если бы ни Славино заявление о его знакомстве с Алисой, никто бы и не подумал искать Ангела Абсента. Пользуясь представившейся возможностью, Слава решил с помощью милиции разузнать, как поживает Ника и, сославшись на то, что она должна знать Сама дал сыщикам адрес ее квартиры на Ленинском, адрес родителей, номера телефонов и счастливый стал ждать известий. И они оказались неутешительными: Ника исчезла. Узнав об этом, Слава сразу вспомнил рассказы о массовых самоубийствах во многих сектах. Через некоторое время он узнал, что Алиса и Ника и живы: Алиса позвонила на работу матери, дала телефоны родителей Ники и велела сказать, что и с ней все в порядке. Домой девушки явно не собиралась и о том, где они даже не намекнули. Слава решил сам поговорить со всеми, кого видел вместе с Алисой и Самом в «Инкогнито». Нашел он их через Аду. Несмотря на ужасный тост на дне рождения Ады и на уверения Сама, что этот человек каннибал, чуть большее доверие чем остальные у Славы вызывал Мэтр (видимо потому, что был старше и плохо сопоставлялся в его понимании с полусумасшедшим поэтическим кружком). Мэтр согласился встретиться в институте на Старом Невском после последней пары. Когда Слава прибыл, он долго искал в институте хоть одну живую душу. Да и институтом то место назвать было трудно: двухэтажный офис в заднем дворе, с узкой лесенкой и почти без коридоров. На каждом этаже по три аудитории, в аудиториях ходить между столами можно только боком. Воздух серый от курева, на обшарпанных стенах – простыни с расписанием, объявлениями, английскими плакатами. На окнах нижнего этажа – решетки. При входе крошечный столик с телефоном (видимо для охранника). Но если представить себе, что охранник присел бы к этому столику, то проход дальше оказался бы отрезан – больше бы места не осталось. Слава заглянул в комнаты на первом этаже, поднялся выше и в самой дальней, со стенкой как в мансарде, давящей на спины предполагаемых сидящих, увидел Мэтра. Он съежился в углу за преподавательским столом и курил. Когда Слава вошел, он только скривился (Слава далеко не сразу понял, что тот не дразнится, а вглядывается в его лицо).

– Здравствуйте, Георгий Алексеевич.

– Да, – совершенно бессмысленно протянул Мэтр.

– Я Ярослав. Знакомый Алисы и Сама.

– Ну, понятно.

– Мы виделись с Вами у Ады.

– Конечно, виделись, я прекрасно тебя помню. И вечер, надо сказать, был прекрасным. Я очень жалею, что мы собираемся редко. У Адочки прекрасный дом.

– Вы не знаете, Алиса в последнее время никуда не собиралась?

– Не знаю. Совершенно не знаю. А почему ты вдруг про нее вспомнил?

– Я из-за этого и приехал. Я вам звонил! Она пропала.

Мэтр затянулся.

– А. Ну, понятно.

– Так Вы не могли бы… Я подумал, вдруг Вы ее недавно видели. Вы хорошо знакомы?

– Очень хорошо. У нее совершенно прекрасные стихи. Это экзистенция особого рода, бытие в себе; поэзия, которая себя не понимает, эманации интравертированного сознания, неподдающиеся интерпретации в герменевтическом дискурсе. Но трансцендентирует она в этих стихах всякую посредственность, увлекается интертекстами, что совершенно ни к чему. Пишет про своих болванов или упражняется на апокрифические темы.

– Разве она не про Сама пишет?

– Денис так, разумеется, думает. Он вообще полагает, что все, включая Адочку в него влюблены. Но я же прекрасно понимаю, что это совершенно не так. Алиса, надо сказать, очень много пьет. Возможно она легла на операцию.

– Какую операцию?

Мэтр сделал несколько затяжек, предал своему лицу предельно трагическое выражение и, не поднимая от сигареты глаз, сосредоточившись на стряхивании пепла, почти шепотом проговорил:

– Я заметил это уже очень давно. Она всегда позволяла в баре платить за себя мужчинам – она копила деньги. Видимо, и Денис что-то заподозрил, потому что она всегда на него очень внимательно и странно смотрела. Я это видел и по стихам, и по тому, как она себя вела – она готовилась к очень ответственному шагу, она готовилась изменить свою жизнь. Я даже предполагаю, что она боялась смерти – я тоже очень не люблю врачей.

– Причем здесь врачи? В смысле, Вы думаете, она копила на операцию? Какую?

– Этого я тебе точно не скажу, но лечиться она собиралась от алкогольной зависимости – в этом я уверен, других у нее проблем не было. Я же ей постоянно говорил, что она много пьет, и Алиса, хотя и сердилась на меня, знала, что я прав. И я ее убедил.

– Она так сказала?

– Она никогда никому не скажет, что он прав! Такой характер, но если она вылечится, это для меня будет гораздо дороже любых похвал.

«А тебе, Мэтр, не пора лечиться от маразма!» – подумал, чертыхнувшись про себя Слава. Столько времени потратить, чтобы узнать, что Алиса почему-то странно смотрела на Сама и много пила! Пей этот деятель науки и искусства меньше, думал бы, что городит… В тот же день Слава позвонил Григорию – второму каннибалу и Румыну – больше ничьих телефонов у Ады не было. Григорий работал лаборантом в Университете. Он встретил Славу у себя на работе и был очень приветлив, угостил чаем, расспросил про успехи, потом сказал, что «Инкогнито» – не его уровень, он параллельно посещает другой кружок, даже является его учредителем, и что лучше ходить туда, чем к безумному Саму (ведь он вне всяких сомнений безумен). На вопрос, как найти Алису, Григорий ответил коротко: «Она своей смертью не умрет», и тут же начал предлагать Славе купить прямо на кафедре университетский сборник с его, Григория, методическими указаниями к переводу Гюнтера Грасса. Хотя Слава не занимался переводом и даже к своему стыду не знал, кто такой Гюнтер Грасс, Григорий не отстал, пока Слава не вывернул перед карманы и не пробасил угрожающе, что шестидесяти рублей у него просто нет. «Сколько есть?» – участливо поинтересовался Григорий и сбыл Славе за сорок рублей бракованный экземпляр.

На Румына Слава особенно и не надеялся – тот сразу показался ему слишком заносчивым и злонравным. Румын стремился к нему навстречу, быстро перебирая прямыми ногами и важно озираясь по сторонам.

– Ярослав? – зычно изрек он, глядя вдаль и даже чуть отвернув голову, но протягивая Славе для пожатия руку. – Идем, здесь недалеко есть место, там порции большие.

Слава послушно пошел за Румыном и вскоре узнал, что место оказалось весьма странным: за столиками сидели мальчики в обтягивающих футболках и престарелые дяди с крашенными волосами. Румын быстро прошел к свободному столу, развалился на стуле, кинув на стол кепку, и заорал официанту: «Нам бизнес-ланч! Меню не надо!». Потом обратился к Славе: «Да, публика непростая, но за 98 рублей обожрешься и печенье с собой возьмешь». Славе показалось, что от взглядов у него чешется спина.

– Слушай, я наверно есть не буду. Ты знаешь, где Сам или Алиса?

– Понятия не имею. Сам завещал клуб Аделаиде. Мне он как-то мало интересен. А Алиса просто стерва. Когда люди перестают ее интересовать, она беспардонно избавляется от них. Можешь ее не искать! Если она тебя послала, ништяк метаться.

– Она пропала. Ее милиция ищет.

– Завела очередного хахаля. Потом и его вышвырнет. Что меня бесит, так это ее жлобство: мы, видите ли, для нее рожей не вышли, а всякий амбаловидный сброд – то, что надо! Идиотский вкус!

Григорию Слава, конечно, показал не все деньги. Не слушая, излияний Румына, он выложил на стол сотню за заказ и вышел. Слава решил, что тот ад, который описывала ему АД был куда приятней, чем это заведение. Еще с горечью понял, что у Алисы в этом городе нет никого, кому бы она была хоть сколько-нибудь по-человечески нужна. Ну, родители – не в счет. Даже ему она не нужна, хотя говорить о ней так, как ее собутыльники-поэты он не стал бы даже под угрозой каждый день завтракать в этой дыре. Неужели этого она искала? Для них писала и их восхищением довольствовалась? Имея таких приятелей пропасть не только можно, но и единственно возможно. Да и сам он кому нужен был? На обратном пути Слава решил заглянуть к Аде. Она встретила его как всегда приветливо, но без лишней радости. Напоила чаем. Слава видел, что ей было грустно.

– Раньше Сам не исчезал так надолго?

Она помотала головой.

– Сэмми всегда был Сам-по-Себе. Но я всегда знала, что стоит мне позвать его во сне, он придет. Когда мне было грустно, я просила, чтобы он мне приснился, и он снился мне. Во сне я иногда просила, чтобы он пришел по-настоящему, и очень скоро он приходил. Но теперь, когда я вижу его во сне, он только шутит, и ничего не обещает. Зато вчера мне снился ты. И я попросила тебя прийти. Мне было очень страшно и грустно.

Ника исчезла с ключами от квартиры, не дав забрать вещи, а Ада, несчастная и покинутая, стройная, с грустными глазами, сидит рядом. Сам завещал ее именно ему! Как все не-по-человечески…

– Я хочу, чтобы ты меня поцеловал, – уверенно, без кокетства сказала Ада. Слава не мог сдержать улыбки:

– Не знаю… Ты же если и не жена Сама, то уж сестра-то точно!

– Ну и что?

– Он же мой друг. Он обидится.

– Нет. Я тебе говорю, – она говорила настойчиво. – Ничего он не обидится! Антипреподобный обижается на другое.

Слава поцеловал Аду, но в процессе понял, что ему этого совсем не хотелось. Он даже удивился, но отчетливо осознал, что с самого начала ему хотелось наблюдать за ней издали, не касаясь. В этом поцелуе было что-то противоестественное, противоестественное в самом негативном смысле, без флера исключительности. Но Ада осталась довольна. Может быть, она просто хотела убедиться, что не осталась одна, когда боготворимый брат вдруг пропал, не удосужившись объясниться. Впервые Слава хотел как можно скорее уйти из ее дома, и впервые знал, что его присутствие здесь сейчас необходимо. Он попросил, чтобы Ада сыграла, и долго слушал, даже не пытаясь понять, знакома ему вещь или нет. Он рассматривал Библию с иллюстрациями Доре.

Придя домой, Слава формально поздоровался с родителями и, пожелав им сразу же спокойной ночи, заперся у себя, кинул под голову свитер и заснул на полу – как Сам. После полуночи он проснулся от холода. В квартире было тихо – родители уже спали. Славка тихо прошмыгнул на кухню за чашкой, тихо по школьному рецепту намешал себе водки с демидролом, стащил с кровати покрывало и снова заснул на том же месте. Сон его был долгим и четким – таким, что и проснувшись он помнил его как наяву:

Бурая пустынная равнина, холодная заря. Люди в меховых и кожаных одеждах сидят вокруг огня. Один человек стоит перед ними. Кожа его бурая от солнца и ветра, как земля, на которой он стоит; черные волосы срезаны почти по корень. Он говорит к сидящим и внимающим ему: «Видите вы, сыны и дочери двухсот ангелов, как непохожи вы на тех смиренных, что встречают вас в городах, на тех, что клонят голову и падают ниц перед молнией в тучах? Слышите вы, как зовут они вас к себе, когда идете вы мимо и несете мудрость свою и семя свое соседям и братьям их? Видите вы, как жадно кидаются обращенные на ту пищу, что вы даете им, и как невыносима становится для них прежняя пища? Видите вы, как стыдятся они плоти своей, мыслей своих, желаний своих, как постыдно и противно им все, чем наделены они от рождения? Видите вы, как любят и боятся они одного, кого называют они отцом и господином своим? Знаете вы, сыны и дочери двухсот ангелов, того, кто был их создателем, кто держит их в плену своего творения? Кто называет себя господином и творцом всего сущего? Двести ангелов учили нас о неразумном демиурге, построившем мир на Земле, не спросясь у Мировой Души и Вселенского Разума, не думая о том, чем и для чего будет жить этот мир. Сам стал он целью и законом бытия, сам взялся созидать и уничтожать. И пошла за ним рать ангелов – кто по зову созидания, кто по слепоте, кто из тщеславия быть великим в малом, а не самоценным в великом. И Самаэль пошел с ними и двести демиургов, не знавших, что самозванец творить противное естеству станет. И стали они править нечестивое творение – своих детей породили они от созданий самозванца, нас породили они, дали нам мудрость, дали нам знание об истинном бытии, чтобы научили мы и других здесь живущих не принимать демиурга за всевеликое божество, не жить по ложному закону, умаляющему творение перед творцом его. Но узнал демиург о нашей миссии, теперь его рать грозит уничтожением всему миру – чтобы не осталось никого, кто знает истинное имя и истинное лицо его». Одна женщина поднялась и спросила говорящего: «Ответь, Капитан, если Самаэль пришел с двумя сотнями посланников Мировой Души, зачем теперь он ведет на нас рать Божественного Зла?». И говорящий отвечал: «Самаэль идет истребить нас и обращенных нами и сохранить мир самозванца, оставить его темницей для лжетворца и его созданий. Он идет построить здесь дом ангелов». И тут почернело небо у горизонта. Войско Капитана встало на ноги. С неба спускались ангелы в длинных белых, черных, голубых, пурпурных и изумрудных одеждах. А впереди них был Самаэль, исполин, одетый в свиную кожу. Плечи его были широко развернуты, могучая спина пряма как струна, гордый взгляд светел и спокоен. Кожа его струила лунное свечение, на тонких губах играла теплая, горькая улыбка сакрального знания. Женщины воинства Капитана крепко зажмурили глаза, мужчины отвели взоры и крепче сжали копья и мечи свои.

– Приветствую тебя, Капитан! – разлился глас Самаэля.

– И тебя приветствую, ангел Сэмми! – был ответ Капитана.

– Знаешь, зачем послан я Господом к тебе? Нет твоей вины в том, что ведешь свой род ты от отступников, от стражей, ведомых Люцифером, Диаволом, но не там ты рожден был, и не там вел речи свои. Я прислан Господом уничтожить тебя и войско твое, уничтожить за тобою вслед двести стражей и все недолжное, насажденное ими.

Сэмми взмахнул мечом и завязался бой. Лилась кровь бурая, ангело-человеческая, и ангельская кровь лилась; беззвучно скрещивались мечи, беззвучно ударялись копья, молча искажались лица раненых. Капитан потерял своего Врага и стал его искать, нетронутым пробираясь сквозь бьющихся. И нашел его. Ангел Сэмми держал меч опущенным, а перед ним стояла Рониве, жена Капитана, и говорила ему слова скорби женского сердца, обвивая тонкой рукой его могучую шею. Она просила дать ей крылья и принять ее в Рать Самаэля. Самаэль принял ее. Тогда Капитан ринулся к Сэмми, ринулся к Рониве, но его братья преградили ему путь и сказали: «Оставь ее, Капитан. Многие солдаты твои убиты, многие ранены. Тебя сейчас ведет слепая ярость, но если ты погибнешь, свершится умысел Самаэля, и Земля станет тюрьмой для ангелов. Отойди сейчас, Капитан, исцели раны своих солдат, простись с погибшими, возьми себе другую жену, а Рониве оставь. Наши женщины закрыли свои сердца и спрятали глаза, когда взглянул на них Самаэль, твоя же вся открылась ему. Пусть уходит. Пусть в нашем войске никого, любящих Самаэля, не будет!». Капитан послушался своих солдат и велел отступать. Самаэль не послал свою Рать вдогонку, дождался, пока поле опустеет, уйдут с него живые и заберут своих мертвых, потом поднялся Самаэль в небо, обхватив Рониве могучей рукой, а за ним поднялась вся рать его.

Слава проснулся оттого, что мама трепала его за щеку, сидя рядом с ним на полу. Глаза ее были заплаканы.

– Живой! Спасибо, Господи!

– Привет, святая Тереза! Надо же тебе было именно сейчас помянуть этого самозванца!

– Слава, опять?! – мама прижала к груди голову сына и стиснула зубы, чтобы не разрыдаться.

– Что опять? Что тревожит мою ближайшую родственницу?

– Опять ты чем-то накачался?

– Я просто тихо-мирно спал! Я не качался! Ну, ворочался, наверно.

– Ты что-то курил?

– «LM», что еще? У меня фантазия небогатая. Но во сне, по-моему, даже лунатики не курят.

– Ты во сне пел! Пел какие-то псалмы!

– Правда? Неужели я умею петь? Да, похоже вчера перепил… И если ты не возражаешь, отпусти мои уши, а то я чувствую себя убиенным Христом на руках Марии.

Мать отшатнулась. Стала говорить про богохульство, про то, что в последнее время замечает в поведении сына много странного, что выкинет все его книжки, но Слава уже перебрался на диван и, поджав ноги, чтобы уместиться, снова заснул.

«Знайте, братья! – говорил Капитан к своим солдатам. – Двести ангелов Люцифера бились с ратью Михаила сто дней, и нашей войны с Самаэлем сегодня сотый день наступает. Когда догорит эта лучина, спустятся с небес в сотый раз его воины. Небо у горизонта уже почернело. День решающей битвы сегодня!» И ангелы стали спускаться, но поток ангелов сменился потоком людей: все стремились занять места в аудитории, начинался семинар профессора Белобратова. Адочка шептала Славе на ухо: «Не смотри ему в глаза. У него очень сильная энергетика. Это опасный человек. С ним нужно быть осторожным. Я видела его три раза, и каждый раз у него было другое лицо».

– Я хочу взять у него автограф, – говорил Слава. – У нас в издательстве все его книги печатались. Везет тебе, была у него дома.

Белобратов вошел в аудиторию. На нем был светлый пиджак, но на одно мгновение Славе показалось, что он оранжевый.

– Ну, что ж. Думаю, мы могли бы уже начать, если уважаемые слушатели не имеют возражений. Мы, безусловно, поговорим о «Книге царств», – Белобратов слегка передернулся. Слава заметил, что он очень резко поворачивает голову, когда говорит, но при этом очень плавно жестикулирует. – Лёня Новиков[10] не так прост. Кедр Ливанский – неспроста лейтмотив его альбома. А пляшущий царь – это несомненно Давид. Мы с удовольствием заслушаем докладчика. Аделаида, я прошу Вас, если Вы готовы.

Ада поднялась и прошла к кафедре. Белобратов сопроводил ее внимательным взглядом.

– Ада, я понимаю, насколько близка Вам эта тема. Пожалуйста, не волнуйтесь. Вы бледны. Вы хорошо себя чувствуете?

– Да, Василий Александрович. Спасибо. Мне совсем нетрудно говорить. «Пляшет меж рабов и пьяниц и ликует вместе с нами царь» – это интертекст. В «Книге царств» говорится, что когда воздвигался храм на горе Синай, Давид плясал и хохотал. И когда народ стал насмехаться над ним, он сказал: «Я не стесняюсь! Ибо я пляшу перед Богом!».

Ада закрыла папку, которая лежала перед ней, как перед докладчицей и посмотрела на Белобратова – она закончила. Белобратов нагнулся к Славе:

– Ты не можешь взять другой жены, кроме той, что была у тебя. Все это бесполезно. Есть печати, которыми все скреплено. Филин – это птица Сатурна, птица ночи, мудрости и субботы. Шестого дня. Вы никогда не сможете стать врагами: ему все равно, кто победит – он или ты. Самаэль – отец Каина, Самаэль – сам демиург, творец мира-воронки, в которую он заключен. Если выиграет Люцифер, выиграет он – он сам Люцифер, он сам Дьявол. И он же демиург. Он секретарь Создателя. Он только не Первоединое Божество. Но нам-то какая разница! Он наш!

Белобратов снова сел ровно и представил садящего рядом с ним Лёню Новикова. Новиков стал петь, аудитория сменилась бурой пустыней, изрытой ямами от снарядов. В солдатских шлемах бегали ангелы, Лёня Новиков пел, сидя на стуле. Слава чувствовал, как ему стреляют в спину: если бы ощущение не было таким сильным, это было бы даже приятно, но смертоносно оно не было. На спине вместо дыр от пуль образовались железные шипы, которые тянули назад и заставляли держать спину ровно. Вдруг перед Славой возник Самаэль, и сам Слава тут же стал Капитаном. Самаэль стал рубить его мечом, но меч, словно бейсбольная бита, ударялся о тело, не разрезая его. После нескольких ударов между Капитаном и Самаэлем возникла Рониве, она при всех вырвала из своей спины крылья, зажмурила глаза и закрыла своим телом умирающего Капитана.

Слава проснулся с тяжкой щемящей грустью – проснулся на самом интересном месте, когда Ника была так близко. Без ее теплой кожи становилось уже как-то нешуточно некомфортно. К тому же, что с ней в это время творилось – нельзя было даже предположить, но хороших мыслей не было. Слава мог бы смириться с мыслью, что она сбежала с Самом, но, если верить Алисе, она была с ней. Кто, как ни Сам их познакомил, но что им делать втроем? Побродив по квартире, вспомнив, какой день и предположив, что с работы он уволен заочно по факту отсутствия, до сессии, скорее всего не допущен по той же причине, Слава решил, что просто обязан забуриться сегодня в какой-нибудь кабак и выпить за свое горькое бытие. Надев тельняшку и джинсы, Слава почему-то и не подумал о своей бессменной монтерской куртке, а взял пиджак. Чтобы не заляпать, когда перепьет, рукава он закатал. Перед тем, как уйти, Слава еще раз попытался набрать Никин номер, но вдруг, резко нажав отбой, сказал сам себе вслух «Забей!», злобно усмехнулся и ринулся к книжному шкафу, где с недавних пор прятал бутылку абсента. Вопреки всем традициям он пил зеленую жидкость не как положено, а как его антипреподобный друг – из горла. Сделав большой глоток, Слава подумал, что сейчас было бы прекрасно пойти в какой-нибудь бар, встретить Дэна, выпить, закадрить какую-нибудь шатеночку, а утром попить кофе с джемом у Адочки… И тут на его пути возникло зеркало. «Сэмми!» – метнулась радостная мысль, но, приглядевшись, Слава узнал собственное лицо.

Через трое суток уже и Славу хотели объявить в розыск, но он пришел в себя и сообразил отзвониться домой. Слава очнулся в углу знакомой ему комнаты, но никак не мог вспомнить, как оказался здесь. Чья-то засаленная куртка служила ему одеялом. Первое, о чем Слава подумал: «Вхожу в штопор первого курса». Голова кружилась, комната тоже. Он мучительно вспоминал, кто из его знакомых слушает «Алису» и «Арию», у кого гитара выкрашена черной краской и отмечена желтым горящим кольцом. Да! Еще этот кто-то оставил на стуле свой бушлат. Слава с трудом встал на ноги и приоткрыл дверь комнаты: даже коридор древней коммуналки показался ему знакомым. Он вернулся в комнату и стал искать по разбросанным бутылкам остатки выпивки. Вдруг некий здоровяк с ноги открыл дверь и предъявил четыре бутылки пива.

– Ты еще жив, поэт? Да, пить ты никогда не умел!

Славка вгляделся в лицо вошедшего. Оно было примерно таким же пятнистым, как форменные штаны и бушлат.

– Слыш, парень, а ты кто?

– Я? Ну, часов восемь назад был архангельским Михаилом. Я так и не врубиля, какого черта. Я и в Архангельске не был. Там, типа, какая-то часть базируется или что…

– Не понял.

– Думаешь я понял? Кто там вопил: «Михаил! Уводи свою рать (или роту)!». Да, Славыч, никогда ты пить не умел… Втирал, что в сотый день призовешь всех до последнего.

– Да кто ты?!

– Что на выпускном так надрался, что не помнишь, с кем пять лет отучился?

Тут Слава вспомнил – не столько архангельского Михаила, сколько комнату, в которой себя обнаружил. Уж не Андрей ли Пузоренко это был!

– Пузыч, ты что ли?

– Признал, блин!

Андрей рассказал Славе, как они случайно встретились в баре, поговорили за жизнь, решили продолжить там, где можно сварить сосиски, то есть, у Андрея дома. Когда Андрей спросил: «Есть ли у твоей тетки подружка», Слава честно признался, что и «тетки» нет – пропала тетка. И тут начались рассказы про Сэмми, Капитана, и прочие, которые Андрей принял за пьяный бред душевнобольного. И все-таки, прощаясь, друг поклялся, что в день битвы войска Капитана и рати Сэмми он обязательно придет на помощь Славе.

И снова Слава отправился к Аде, не заходя домой. Ей нужно было починить холодильник, от которого отвалились ручка. Подходящий предлог написать шесть SMS человеку, н…