Глава 3. Падение

Джанет Даллет

Дитя субботы. Встреча с темными Богами.

Глава 3

Падение

Я страдал и был несчастен, но, похоже, жизни всегда было в достатке, и даже в самую темную ночь, прямо тут, милостью Божьей, я видел Великий Свет. Где-то там, в бездонной тьме божества, есть великая доброта.

К.Г. Юнг, письмо в Psychological Perspectives

В некотором смысле, Фрэнси и синий пеликан схожи.

Вскоре после того, как Шон и я поженились, по почте прибыла посылка с обратным адресом моего прежнего возлюбленного. Джейк, художник, предложил мне в качестве свадебного подарка керамическую скульптуру, которую создал за годы, проведенные вместе со мной. Я хорошо помнила ее с большой любовью и с нетерпением ожидала возможности освежить знакомство с причудливым синим пеликаном, угнездившимся среди неземных тростников, сделанным с обаянием и грациозностью, которые всегда отличали работу Джейка.

Сердце мое рухнуло, когда я открыла коробку. Обернутый только в несколько страниц мятой газеты, пеликан лежал в обломках. Живот у меня свело, а на глаза навернулись слезы. Неужели Джейк не ценил свою работу, чтобы уберечь ее, поразилась я, или он бессознательно хотел мне что-то сказать? Или новости о моем браке разнесли его вдребезги, как эту скульптуру? Или происходило что-то другое, о чем я понятия не имела? Я закрыла крышку, не способная выдержать мириады возможностей или решить, что делать с несчастным изувеченным творением. Шон мог исправить почти что угодно, но это, думала я, ему не под силу. Некоторые кусочки были крошечные, едва крупнее пыли.

После ужина я принесла коробку на кухню, где мы сидели. Шон уставился на кусочки, словно общаясь с ними. Он подобрал целую голову птицы и соединил с кусочком шеи. Он задумчиво подбирал кусочек тут, кусочек там.

«Это как паззл», - сказал он.

Он осторожно сложил обломки в корзину. Утром, достав суперклей, он сел за работу.

Тем временем Фрэнси, экзальтированная Нью-Эйджем пациентка, начавшая анализ прошлой весной, принялась за работу гораздо лучше, чем я надеялась. Постепенно она набралась смелости, чтобы стать лицом к лицу перед своими кошмарными преследователями, и фальшивая улыбка исчезла с ее лица. В первую неделю декабря, через несколько дней после прибытия пеликана, она зашла в мой офис на костылях.

«Поверить не могу», - сказала она. – «Я шла по улице, переполненная духом Рождества, как вдруг неожиданно оказалась лицом на асфальте. Последней мыслью перед падением было: «О Боже, нет! Я разобью очки», как в детстве. Родители были так бедны, что разбитые очки были катастрофой. Я снова и снова их разбивала, ничего не могла с собой поделать. После того, как это произошло несколько раз, я больше переживала из-за денег, чем из-за бесконечных ободранных коленей и вывихнутых лодыжек. А те ужасные коричневые высокие полуботинки, которые мама заставила меня носить, чтобы поддержать слабые лодыжки...»

Она вытянула ногу, показав пару модных новых высоких полуботинок. «Можете поверить, мне снова приходится их носить?»

«Минуточку», - сказала я, - «Вы говорили, что в детстве с вами ничего плохого не происходило».

Она наморщилась. «Ну... кое-что я забыла. Я забыла о падениях и...» Она вздохнула и добавила с горестным лицом: «Я много чего забыла».

«Что происходило перед падением?» - спросила я.

«Когда я была маленькой?»

«Нет... на прошлой неделе».

Фрэнси уставилась на меня через свои толстые очки в полдюйма толщиной, а я уставилась в ответ сквозь свои. «Ничего. Ну... брат оставил на автоответчике сообщение, что не приедет на Рождество. Сначала я была раздражена. Я хотела устроить для него отличное Рождество, раз он одинок. Я строила много планов. ... Потом я подумала, ну и пусть. Планы можно изменить. Никаких проблем, если Чарльз не хочет приезжать. Все в порядке. Чудесно. С ним так трудно находиться после смерти его жены. В любом случае я бы не хотела проводить с ним Рождество. Вообще говоря, с ним всегда было трудно. Я только начинаю замечать».

Она умолкла. А потом засмеялась: «Получив сообщение на телефоне, я пошла погулять и упала на лицо. Возможно, я чувствовала себя хуже, чем думала. Возможно, я чувствовала себя отвратительно»,

После нашей первой неутешительной встречи мне показалось, что я недооценила Фрэнси. Возможно, причина, по которой она мне не понравилась, думала я, в том, что она напоминала ту часть меня, которую мне хотелось отвергнуть. Тайная Джанет так отличалась от того, что я о себе думала, что мне трудно было поверить в ее существование, но, когда я уставала или была под стрессом, она появлялась тут как тут. Тогда я действовала фальшиво, отрицала свои чувства, особенно болезненные, совсем как Фрэнси. Я честно верила, что случившиеся неприятные вещи меня не волнуют, но тогда случайность или неожиданная ссора с человеком, задевшим мои чувства, заставляла меня увидеть, что глубоко внутри я ощущала себя задетой, раздраженной или испуганной. На случай, если я это упущу, Фрэнси и я были одного возраста и напоминали друг друга внешне.

Пока я не приняла некоторые вещи в себе, Фрэнси раздражала меня, и моя скрытая неприязнь влияла на нее тайными путями. Как только я признала Джанет, обитающую в тени, Фрэнси начала нравится мне, и я могла терпеливо ждать, когда озарение придет в свое время. В конце концов, я до сих пор совершала открытия в себе каждый день даже после тридцати лет работы с бессознательным. Едва ли я могла требовать пациента знать себя лучше за девять коротких месяцев.

Ранние воспоминания Фрэнси были немногочисленны и редки. В результате разговор о ее детстве был отвлеченным, подвешенным в воздухе. Она говорила, что выросла в прекрасной естественной обстановке, в своего рода саду Эдемском, где можно было резвиться на свободе и в безопасности. Она с уверенностью говорила, что в ее жизни было все необходимое. Затем ей приснился сон:

«Я учитель, и для моих учеников начальной школы настало время их первого экзамена в конце четверти. Экзамен должен быть в час дня. Я ждала до утра, чтобы подготовить вопросы, и листаю учебник в поисках подходящего материала. В этой части книги ничего подходящего нет. Я должна достать вопросы из ничего, словно из воздуха».

Еженедельные встречи с Фрэнси проходили в час дня. Невозможность найти вопросы по теме, чтобы проэкзаменовать своих учеников из сна, была подобна ее неспособности вспомнить о первой четверти ее пятидесяти лет. Но через несколько дней после сна внезапная боль в вывихнутой лодыжке, расцарапанное колено и образ ее руки, протянутой, чтобы удержаться, очки, падающие на тротуар, силой напомнили ей о болезненных детских переживаниях, грубо вышвырнув из рая в жесткую реальность.

Во исполнение обещания ветхозаветного змея глаза Фрэнси открылись, и она стала как Бог, знающая не только добро, но и зло.[7] На поверхность всплыли неприятные фрагменты памяти, наряду с сумбуром неприятных эмоций: яростью, мукой, тревогой, депрессией. Чтобы справиться с потоком материала, я предложила работать ежедневно в течение трех недель после Рождества.

Медленно, осторожно она сложила паззл. Многие части отсутствовали, но она наполнила разрывы в памяти фотографиями и семейными историями. Она показала мне снимки худенькой, застенчивой девочки с темными тонкими косичками и скошенным подбородком. Ее вид и манеры поразительно напоминали о девочке, которую я проверяла на признаки насилия год назад, маленькой девочке, которая сжималась и плакала, когда я поднимала руку, чтобы включить свет.

Однако, история Фрэнси не была драматической. Насколько она могла припомнить, не было открытого насилия или явного сексуального надругательства. Открывшаяся картина являла только отвержение, лишения и мелкие, скрытые жестокости.

Она вспоминала, как сидела под скромной рождественской елкой, лаская пакеты со своим именем, жаждая ощутить форму книгу под оберткой. Однажды в канун Рождества, когда ей не было и пяти лет, она не заснула всю ночь, слушая звон колокольчиков на санях и молясь о книге от Санта-Клауса. Спустя более чем сорок лет, она сохранила яркие, живые образы дюжины или около того книг с рождественских праздников и дней рождения в своем детстве. С любовью она вспоминала их названия и описывала формы и цветы новеньких суперобложек.

«Фрэнси», - спросила я, - «у тебя что, не было игрушек?»

Она закрыла глаза и наморщила лоб. «Ну, да», - наконец признала она. – «Были вещи моего брата. Когда он поступил в колледж, мне достались его игрушки».

«Когда это было?»

«Когда мне было пять, наверное. Может быть, шесть».

Она описала фургон, разбитый и ржавый, разломанные куски электропоезда и заброшенный набор юного химика. Хотя у нее никогда не было своего велосипеда, в десять лет она собрала его из отдельных частей, найденных в гараже.

Я надавила: «Разве не было чего-то твоего? Кукла? Мягкая игрушка?»

Боль во взгляде исказила ее лицо. «У меня был медвежонок, когда я была ребенком», - сказал она. – «Он и я попали в карантин, когда мне было два, и я подхватила заразную болезнь. Когда я поправилась, они сожгли медведя. Я любила его».

«А когда ты стала старше? Разве не было ничего, кроме игрушек брата?»

«Это слишком тяжело», - ответила она, - «я не хочу больше говорить об этом сегодня». Я могла понять, что она чувствует. Я была измотана. Час еще не кончился, но я с радостью ее отпустила.

На следующий день она рассказала о том, как потеряла свою коллекцию фигурок. Накопив десятицентовые монеты, которые составляли ее еженедельное содержание, она купила крошечных животных, людей, инструменты, машины, мебель, деревья ... целый мир вещичек. В тот день, когда она взяла свои фигурки в школу, чтобы показать одноклассникам, ее шкафчик взломали, большая часть сокровищ была украдена или разломана. Учитель ей не поверил, и Фрэнси не смогла восстановить крошечный мир, который с такой любовью создала.

«Тогда я начала сдаваться», - сказала она. – «Даже сейчас я чувствую отчаяние, когда вспоминаю, что никто не помог мне вернуть фигурки. Самая драгоценная вещь, единственное, что было моим, пропало».

В уме я постоянно возвращалась к пакетам под елкой. В них должно было быть что-то. «Фрэнси, что ты получала на Рождество, кроме книг?»

Она засмеялась. Это не был радостный смех. «Белье. Рукавицы. Свитер, если повезет. Рассчитывать я могла на рукавицы»,

Она описала толстую, яркую шерстяную пряжу, из которой мать вязала ей рукавицы. Только у маленьких детей рукавицы были привязаны к ниткам, но даже после десяти лет Фрэнси продевала нитку сквозь рукава пальто каждым рождественским днем. Слова давно забытого стиха пришли ей в голову, и она прочитала певучим голосом: «Три котенка потеряли рукавички и начали плакать. Мяу-мяу-мяу».

Отец Фрэнси потерял деньги во время Депрессии, и она без напоминаний знала, что каждая пара рукавиц должна продержаться всю долгую зиму Миннесоты и до следующего 25 декабря. После Депрессии денег не было, потому что ее брат был в колледже на западном побережье.

Мать Фрэнси имела особенные намерения насчет Чарльза, первенца и единственного мальчика, пережившего младенчество. Когда Калтех принял его еще до того, как ему исполнилось шестнадцать, его известность в родном городе Фрэнси все равно не могла сравниться с тем, что, по мнению Фрэнси и матери, он заслуживал. Его пришествие на каждые рождественские каникулы имело для Фрэнси гораздо большее значение, чем явление ребенка-Христа. Она жаждала его внимания по крайней мере так же сильно, как книги.

Теперь воспоминания Фрэнсис сошлись на Чарльзе. Она вспомнила, как просыпалась ночью и звала маму. Она была вне себя от бешенства и отчаяния, когда вместо нее приходил Чарльз, но он отказывался привести маму. Впервые она поняла, что он несколько лет был тем, кто заботился о ней больше всего. Ее родители, мало заинтересованные в том, чтобы растить дочь в таком возрасте, отдали ее брату, словно она была разумной и дорогой игрушкой. Она очаровала Чарльза, и, к добру или к худу, он был рядом всегда, когда не был в школе. Он один облегчал ее изоляцию и стоял между ней и их несчастливыми родителями, которые были заперты в отравленной атмосфере взаимной ненависти.

Вскоре после шестилетия Фрэнси тот, кто был вездесущ, исчез. Она не помнила отъезд Чарльза, но то, что знала о последующих годах, было просто пустошью, словно солнце исчезло и оставило ее на вечно сером ландшафте. Тогда начались падения. Это случалось так часто, что на ее коленях редко не было запекшейся крови или свежих ран. Как она вспоминала, она часто была больна и вечно одинока, за исключением каникул, когда возвращался Чарльз.

Согласно мифологии их семьи, в которую они оба безоговорочно верили, Чарльз и Фрэнси обожали друг друга. Однако, ее подлинные воспоминания были непрерывно болезненными и сильно контрастировали с фантазией. Брат и сестра были практически неразлучны, но не любовь объединяла их. Чарльз присматривал за девочкой, чтобы заполнить свою пустоту, тогда как она тщетно ожидала от него признания.

Вскоре после того, как мы начали говорить об этих вопросах, Фрэнси приснилось:

«У меня назначение на анализ мочи. Когда я начала мочиться в баночку, она тут же наполнилась белыми выделениями. Я поражена. Я несу баночку к врачу, чтобы узнать, что это значит. Приемная переполнена, хотя еще раннее утро. Я пытаюсь пробраться к столу, чтобы оставить образец мочи. Другие люди постоянно встают на пути, и был уже почти полдень, когда я наконец передала образец медсестре. Я намереваюсь пойти домой, но медсестра со значением в голосе говорит, что умные люди дожидаются результата анализов. Я решаю подождать. Время идет, а я все жду».

Я размышляла. «Ты знаешь, что означает выделение?»

«Знаешь», - сказала Фрэнси, - «как снег. Белая штука, выделяющаяся из раствора».

«Я имею в виду корень слова. Его глубинный смысл».

Мы посмотрели. Латинский корень praecipitare означает «бросать с силой». Одно из определений слова precipitate – это «падать плашмя», как упала Фрэнси. Сон подсказывает, что падение Фрэнси не было совсем уж «темным» или разрушительным. Рассматривать болезненное событие как диагностическое средство на службе самопознания – значит проявить его «светлый» аспект.

Во сне попытка быть умной задержала Фрэнси в ожидании врача, который так и не появился. Во внешней реальности интеллектуальное достижение было высочайшей ценностью ее семьи. Чарльз заслуживал одобрение за хорошие оценки в школе, и когда он уехал, Фрэнси пошла по его стопам, компенсируя нехватку заботы тем, что была «умницей». Однако, когда ей было восемь, Чарльз безуспешно пытался научить ее алгебре, все время считая, что только упрямство мешало сообразительной девочке изучить странные символы, которыми он ее заваливал. Как тщетно она дожидалась врача во сне, так же она ждала от Чарльза признания, что достаточно умна, чтобы соответствовать ему.

Фрэнси казалось, что она провела все детство в ожидании Чарльза. Каждый раз, когда он возвращался в колледж, она тут же начинала ждать следующего посещения, как кукла, ожидающая того, кто знает, как тянуть за ниточки. Когда его не было, она чувствовала себя пустой. Когда он был дома, ее наполняла надежда на одобрение. Она ждала его как спасителя. Но какого спасителя – бога, столь же случайного и непредсказуемого, как Яхве.

Когда я в третий раз читала «Ответ Иову», в котором Юнг обрушивается на Яхве за его несправедливость, безжалостность и эмоциональную неустойчивость, меня поразило сходство между ветхозаветным Богом и нарциссическим отцом, роль которого в случае Фрэнси играл брат. Как прекрасно запечатлела Элис Миллер,[8] такой родитель или заменитель родителя не ценит детей как таковых, а только как собственные продолжения. Схожим образом о Яхве говорит Юнг:

Проявленный характер соответствует личности, которая может убедиться в собственном существовании только через связь с объектом. Такая зависимость от объекта абсолютна, когда субъект совершенно лишен саморефлексии и потому способности к самооценке. Он словно существует только из-за того, что есть объект, который постоянно удостоверяет, что он действительно существует.[9]

Возможно, Яхве, бог, который может осознавать себя только через страдание своих детей, является архетипом, по образу которого создан нарциссический отец. Дети, обладающие определенной внутренней силой, могут быть вознесены на вершину морального развития бессознательной жестокостью такого родителя. В таком случае издевательство становится «частью той силы, что вечно хочет зла, и вечно совершает благо».[10] Но все дети способны расти через страдание. Для тех, кто не может, нарциссическое воспитание может уничтожить единственную возможность стать взрослым и независимым человеком.

Моя коллега Эрика, изучавшая семьи психотических детей, рассказывала, что доминирующий родитель в таких семьях часто бессознательно сообщает детям три вещи: 1) родитель обладает высшими знаниями, умениями и опытом во всех вопросах, и их нельзя ставить под сомнение; 2) если ребенок займется независимой или творческой деятельностью, не санкционированной родителем, это повлечет за собой дурные последствия; и 3) ребенок слаб, испорчен или как-то еще неполноценен, но всемогущий родитель, тем не менее, сильно его любит.

«Ребенок, выросший в такой семье», - сказал Эрика, - «рискует никогда не вырасти вообще». Сама она росла в нацистской Германии и говорила, что Третий Рейх напоминал самьи с расстройствами из ее исследования. В отношениях Гитлера с «его народом» она видела смертоносную триаду, описанную выше. Словно чтобы подчеркнуть это, она совершила самоубийство, прервав бесконечную борьбу за примирение с коллективным безумием ее детства.

От Фрэнси я узнала, что влияние брата или сестры может оказаться таким же определяющим, как и влияние родителя. В ее жизни ведущим был Чарльз, который любил ее, несмотря на подавляющие свидетельства ее неадекватности, которые он предоставлял. Ей было неприятно это видеть, но он был любовник-садист, который бессознательно задержал ее в неизменном состоянии ненужной любви.

«Есть воспоминание, которое я постоянно отталкиваю», - сказала она, - «но оно меня не оставляет. Мне стыдно. Оно вызывает странные чувства, как сон, но я уверена, что это случилось на самом деле».

Однажды, когда она сидела в туалете, Чарльз вошел в ванную обнаженным. Как ей кажется, Чарльзу было лет девятнадцать или двадцать, а ей десять или одиннадцать. Тогда она увидела то, чего не видела никогда раньше, какую-то штуку, болтающуюся у него между ног. Она много раз видела пенис отца, красный и подрагивающий, как голова индейки на День благодарения, которую мать покупала у фермера каждый год. Это было нечто иное, бледная и раздутая штука, пробудившая незнакомые ощущения внизу живота. Чарльз не смотрел на Фрэнси, а уставился на свое лицо в зеркало и смотрел очень-очень долго, словно ее тут не было. Фрэнси ощущала, что воздух трепетал от невидимой жизни. Она была очарована, но и напугана. Чарльз взглянул на нее с загадочной улыбкой и покинул комнату, не говоря ни слова. Лицо ее покраснело. Она не знала, почему, но больше не могла смотреть Чарльзу в глаза.

«Как ты думаешь, он помнит об этом?» - спросила я.

Фрэнси покачала головой. «Сомневаюсь. Он едва заметил меня. В любом случае, я точно не собираюсь спрашивать». И она покраснела.

Я полагаю, она была права. Члены семьи редко помнят одни и те же события. Дело не в том, что память нас подводит, она просто выделяет то, что важно для нашей индивидуальной психики. Когда я с братом разговаривала с матерью, то была шокирована – человек, которого я помнила, не имел ничего общего с тем, кого описывал он. «Да у нас, наверное, были разные матери!» - сказала я, и в практическом смысле это так и было, ведь мы вошли в ее жизнь в разное время, и она относилась к нам по-разному.

Некоторые шаблоны отношений Фрэнси с Чарльзом так глубоко отпечатались в ее психике, что постоянно повторялись с мужчинами, которых она любила во взрослой жизни. Сначала она вся отдавалась в руки мужчины, пытаясь ублажить его, как хотела ублажить Чарльза. Однако, бессознательно она была уверена, что любимый бросит ее, как бросал Чарльз, и следила за ним, как ястреб. При первых признаках того, что любимый не удовлетворен, она обращалась против него, разными способами сообщая: «Мне все равно, ты мне не нужен». Если она настаивала, мужчина рано или поздно исполнял ее пожелание и исчезал.

Временами она испытывала что-то вроде воспоминаний ветеранов войны с пост-травматическим синдромом. Оттенок снисходительности на лице любимого, холодный или саркастичный тон в голосе могли погрузить ее в невыносимую смесь ярости и стыда, которые не поддавались ее контролю. Она словно попадала в дыру в психике и падала прямо в детские эмоции, которые не помнила напрямую, но постоянно переживала вновь. Говоря юнгианским языком, она падала в комплекс.

Пока мы с Фрэнси разговаривали об этих шаблонах, она все больше злилась на брата. Спустя месяцы она осознала, что он, будучи ребенком одиннадцати лет, когда она родилась, был такой же жертвой обстоятельств, как и она. Тогда она сказала: «Наверное, он был в таком же отчаянии, как и я. У меня был он, по крайней мере, несколько лет, а у него до одиннадцати лет никого не было, а потом он получил ребенка, о котором нужно заботиться. Бедняга».

Теперь, однако, гнев поднялся, как пузыри в кипящем котле, и с гневом пришли воспоминания.

В ноябре своего десятилетия Фрэнси слегла с простудой и не ходила в школу, дремая на кушетке и слушая радио. Ее любимая мыльная опера была прервана новостным сообщением о пожаре в известном ночном клубе Лос-Анджелеса. Назвав это холокостом, диктор сказал, что погибли сотни людей. Когда отец вернулся домой на ужин, Фрэнси притворилась спящей. Она слышала, как мать сказала: «Дэн, это был ужасный пожар».

«Я уже слышал», - сказал он.

Голос матери дрожал. «Я так волнуюсь за Чарльза. Может, позвонить ему?»

Слушая это, Фрэнси была шокирована. Родители очень редко звонили на дальние расстояния, а если звонили, то в воскресенье, когда тарифы были низкие.

«Я пытался ему позвонить», - сказал отец, - «его не было». Наступила пауза. Как только мать начала плакать, отец продолжил: «Неизвестный из Калтеха погиб в огне».

За трагической ноткой в его голосе Фрэнси различила нечто иное, напоминающее удовлетворение. Она знала, что отец никогда не упустит возможности вонзить нож в сердце матери, но на этот раз нож вошел и в ее сердце. Она окаменела от муки. Она представить не могла, как жить, если Чарльз погиб. Волны захлестывали ее, волны моря, которого она никогда не видела. Она чувствовала тошноту. А потом не было ничего.

Когда сознание вернулось, родители заканчивали ужин. Фрэнси пошла в ванную и осмотрела лицо в зеркале. Возможно, оно было слегка бледным, показалось ей, но в остальном она выглядела как обычно. Она вернулась на кушетку и проспала до следующего дня.

Я отпрянула. Легко было представить, что она чувствовала. «Господи, Фрэнси. Ты не спрашивала родителей об этом?»

«Мне в голову не пришло. Они никогда не разговаривали со мной ни о чем реальном. Казалось, я родилась со знанием, что они не захотят или не смогут помочь с тем, что имело значение. Я даже не думала, что они должны помогать. Это не то, что делают родители». Она нахмурилась. «Не понимаю. Мне всегда казалось, что они были действительно хорошими родителями».

«Это было все, что ты знала», - сказала я. - «Пока не выйдешь оттуда, где была рождена, понять это невозможно. Ты просто полагаешь, что так у всех. Полагаю, твои родители старались, как могли, но ты была ужасно изолированной и обделенной. Наверное, для тебя это было ужасно».

Неожиданно, Фрэнси начала всхлипывать. Я никогда не видела, чтобы она плакала. Теперь, впервые в жизни, она ощутила боль одинокой девочки, которой когда-то была.

Когда она снова смогла говорить, история продолжилась. Несколько недель она не знала, жив Чарльз или мертв. Чтобы спастись от боли, которую ее юная психика не могла вынести, она просто отделилась от своей привязанности к нему. Сорок лет эти чувства оставались детскими и неизменными, в темном углу психики, но для сознания они перестали существовать. Когда Чарльз приехал домой на Рождество в тот год, он больше не имел для нее значения.

Хотя она не могла быть уверена, Фрэнси считала, что именно тогда спаситель впервые явился к ней. Она смогла принести в жертву свою нужду в Чарльзе, поскольку рядом оказался другой, искупитель, который пришел исцелить ее раны и заполнить пустоту ее дней, чего не мог сделать Чарльз. Она помнила, как часами лежала в кровати, воображая сцены такой интенсивности и яркости, что они разительно отличались от унылых оттенков ее внешней жизни. Если мать прерывала ее фантазию, она отвечала: «Я скоро буду. Я думаю».

Он не был не обычный спаситель. Он совершенно не походил на ребенка-Христа или ее брата, если уж на то пошло. На самом деле, пока мы не поговорили об этом, Фрэнси не осознавала, что за божественная фигура скрывалась за суровой фигурой Элиаса Таннера, судьи Верховного суда.

Я настояла на том, чтобы она вернулась в эту фантазию, восстановила в деталях, чтобы и понять, и восстановить ее исцеляющее воздействие. Фрэнси побледнела: «Я не могу».

«Почему?»

«Не знаю. Это страшно. Это дурные вещи. Мазохистские. Мне стыдно».

Я ждала. Она знала, что я не стану осуждать ее внутреннюю жизнь. На самом деле, я подозревала, что для нее путь к целостности лежал в воссоединении с тем, кто пришел уврачевать ее детские раны, но не хотела слишком сильно подталкивать ее через здоровые защитные барьеры.

«Ну что ж», - сказала Фрэнси, - «пожалуй, я смогу это сделать. С тобой я чувствую себя в большей безопасности, чем наедине с собой».

Я кивнула. Она закрыла глаза. Я сказала: «Если ты скажешь вслух, я запишу. Говори мне все, что происходит, твои чувства, все, что появится. Ничего не упускай».

Она открыла глаза, посмотрела на меня, затем закрыла снова. Иронически скривив губы, она начала.

«Я на роликовых коньках, еду очень быстро по тротуару, а потом врезаюсь в бордюр. На некоторых тротуарах в моем городе трава прорастала между трещин, и я всегда зацеплялась за нее и падала, так что в фантазии я это и делаю. Я падаю плашмя. Я разодрала колени и локти, как на прошлой неделе. Я лежу на тротуаре, собираясь заплакать, как вдруг слышу мужской голос. Он невероятно добрый, и он говорит со мной. Со мной! Он говорит: «Фрэнси!» Я поворачиваюсь. Это мистер Таннер. Я поражена, потому что не подозревала, что он меня знает. По всему телу разливается тепло, особенно в груди. ... Грудь моя наполнена, просто переполнена теплом, и, хотя все тело горит, я словно парю, исполненная светом. Свет такой сильный, что я едва выношу это. Он берет меня на руки и несет в свой офис в суде. Затем достает аптечку, очищает царапины и смазывает йодом. Очень жжет, но он держит меня и говорит, что гордится моей смелостью. Я чувствую себя чудесно, это почти сексуальное чувство, а он все держит, смотрит в глаза, и я знаю, что все будет в порядке»,

Она в спешке договорила и со смехом открыла глаза.

«Как ты себя чувствуешь?» - спросила я.

«Немного стыдно. Но хорошо. Правда хорошо. Лучше, чем за долгое время. Чистота и свет ... что-то оставило меня ... словно все будет в порядке».

В ту ночь ей приснилось:

«Я обсуждаю сон с Джанет. Сон во сне о долине смертной тени. Кажется, я знаю, откуда это упоминание, но вспомнить все трудно. Я говорю: «Да, и хоть я пойду долиной смертной тени ...», и не могу вспомнить, что дальше. Проходит много-много времени, но, наконец, слова приходят. Я торжественно говорю: «ТЫ УТЕШИШЬ МЕНЯ!»

Настоящий мистер Таннер, ставший внутренним образом ее детского утешителя, был тихим, серьезным мужчиной слегка за сорок, с темными волосами и глубоко посаженными карими глазами. Иногда она замечала его, когда шла в библиотеку рядом с его офисом. Однажды он неожиданно заговорил с ней, и это наполнило ее теплом. После этого Фрэнси-книгочей высматривала мистера Таннера всякий раз, когда шла в библиотеку. Как некогда она ждала Чарльза, так теперь ждала мистера Таннера, иногда часами сидя на ступенях возле его офиса, страстно мечтая увидеть его хоть мельком. В ожидании она смотрела на лицо рядом стоящей статуи Абрахама Линкольна. Временами лицо Элиаса Таннера сливалось в ее воображении с лицом Линкольна, который, как она помнила, так любил книги, что читал по ночам при свете от камина.

Со временем другие мужчины заменили в ее фантазии мистера Таннера, но суть фантазии осталась той же. После того, как она покинула дом и отправилась в колледж, внешний мир требовал, чтобы Фрэнси отвлеклась от духа, поддерживающего ее, но в глубине ее души трансцендентный дух остался в целости, желая жить вновь.

За день до Рождества Фрэнси чувствовала себя много лучше, «словно я отлично посрала», - сказала она, – «я слишком долго это держала в себе!» Мы засмеялись. Раньше она не пользовалась таким приземленным языком. В тот день она ушла домой с настоящей улыбкой вместо ее приклеенной версии, к которой я уже привыкла. Я вознесла безмолвную молитву Элиасу Таннеру, давно покинувшему этот мир.

Это была бы прекрасная история, если бы я сказала, что в то Рождество падал прекрасный снег, но все было не так. Белые выделения не появились до кануна Крещения, что в любом случае для них уместнее. В этот день в языческие времена считалось, что родился новый свет, и проводились обряды, чтобы прогнать злых духов умирающего года. На христианском языке 6 января – это Богоявление, когда проявилась божественная природа Христа. Свежий падающий снег был настоящим богоявлением, ведь «Душа обычнейшего предмета ... представляется нам сияющей».[11]

Однако, небеса никак не прокомментировали 23 декабря, когда Фрэнси покинула мой офис, словно переродившись. В четыре часа я пошла закончить рождественские покупки. Уже было темно, и, говоря по правде, прорыва Фрэнси было недостаточно, чтобы преодолеть мою ежегодную праздничную депрессию. Когда я вернулась домой, Шон стоял у кухонного стола. «Узри возрожденного пеликана», - сказал он. Я положила пакеты и уставилась на него. Восстановленное создание было прекрасно, даже прекраснее, чем раньше. Нескольких кусков, превратившихся в пыль, не хватало, и птица была пересечена трещинами. Заполнив трещины мексиканской глиной, Шон превратил ее в творение, вылепленное из редкого голубого мрамора и темно-красными прожилками. Обильные красные пятна на шее и груди птицы выглядели как кровь.

Я была поражена. «Ты знаешь фольклорные представления о пеликанах?»

Шон покачал головой.

«Согласно поверьям, пеликан возрождает своих птенцов, вырывая перья на груди и опрыскивая мертвых птенцов своей кровью. Это аллегория Христа».

Брови Шона взлетели, но он молчал. Я продолжала: «Интересно, почему такие поразительные мифы сложились вокруг этих птиц? Может, потому что они выглядят как нечто из космоса, или их церемонное поведение волнует воображение. У алхимиков был сосуд, называемый пеликаном. Они говорили, что он воскрешает умершее. Я полагаю, что речь идет о духовной смерти, но они так не говорили. Алхимический пеликан предназначался для возгонки жидкости, но вместо того, чтобы собирать результат в другой сосуд, он отправлял дистиллят обратно в себя же. Юнг говорит, что это символ процесса трансформации. Сначала вы выделяете озарение из собственного опыта, затем отправляете его обратно в лоно бессознательного, и это продолжается снова и снова, приводя ко все более чистому результату. Алхимики называли этот процесс circulatio. Эдингер говорит, что circulatio, возгонка и сгущение вещей снова и снова, помогает сближать противоположности. Знаешь, такие, как добро и зло. Обычно мы разделяем их, относя добро к себе и видя зло в других, но пеликан возвращает все внутрь».

Шон кивнул. Он убирал корзину, в которой находились куски пеликана. Я осознала, что встала в профессорскую позу и задумалась, а слышал ли меня Шон вообще. В любом случае, я и сама не была уверена, что понимаю, о чем говорила, так что едва ли можно винить его, если он отключился.

В ту ночь Шону приснилось, что у него в корзине куски человека. Даже хотя человек был расчленен, он мог говорить и не потерял чувство юмора. У него с Шоном была долгая беседа.

На рождество мы увенчали пеликана восемнадцатью свечами, закрепив их на тростник в его керамическом окружении. «О, Пеликан», - сказали мы – «священный синий Пеликан, Пеликан, восставший из мертвых, как ты прекрасен». А затем зажгли его.

Когда мы открыли подарки, птичка с мягкими коричневыми крыльями и грудью и головой, сиявшими красным, села на кормушку за кухонным окном. Честное слово. Шон сказал, что видел ее в лесу на прошлой неделе, но я никогда ее не видела. Она сидела там, пока не наелась, слабое эхо воскресшего образа, сиявшего внутри.