Глава 1. Война как норма

Джеймс Хиллман

Ужасающая любовь к войне

  

 

Глава 1

Война как норма

Господь наш – воитель, потому имя Ему – Господь! 
Исход 15:3

 

         ОДНА ФРАЗА из одной сцены из одного фильма, «Паттон», содержит в себе все то, что мы пытаемся понять в этой книге. Генерал идет по полю битвы. Развороченная земля, сгоревшие танки, мертвецы. Он поднимает умирающего офицера, целует его, смотрит на хаос вокруг и произносит: «Я люблю это. Боже, я так люблю это. Я люблю это больше жизни.»
          Мы никогда не можем предотвратить войну или разумно говорить о мире и разоружении до тех пор, пока мы испытываем эту любовь к войне, пока мы не переместим наше воображение в военное состояние души, мы не сможем понять тягу к ней. Это означает «идти на войну», и цель этой книги-отправить наш разум на военную службу. Мы не идем на войну «во имя мира», как часто заявляет обманчивая риторика, а скорее ради самой войны: чтобы понять безумие любви к ней.

           Наше гражданское презрение и пацифистский ужас — все законное и глубокое отвращение ко всему, что связано с военными и воином — нужно отбросить. Потому, что первый принцип психологического метода гласит, что чтобы понять какой-либо феномен, нужно представить его тем, что нам симпатично. Ни один синдром нельзя по-настоящему вытеснить из его проклятого состояния, пока мы в первую очередь не направим воображение в его сердце.

Война-это в первую очередь психологическое испытание, возможно, главное из всех психологических испытаний, потому что она угрожает вашей жизни и моей непосредственно — и существованию всех живых существ. Колокол звонит по тебе — и все. Никто не может сбежать от термоядерного гнева, и если возгорание и его последствия невообразимы, их причина, война, нет.

            Война также является психологическим испытанием из-за философии и богословия, областей, которые, как считается, думая о нашем виде, пренебрегли первостепенной важностью войны. «Война-отец всего сущего,» сказал Гераклит у истоков западной мысли, эту идею повторяет Эммануэль Левинас в поздней западной мысли как «бытие показывает себя как война.» [1] Если это первоначальный компонент бытия, тогда отцы войны — сама структура существования и наше мышление об этом: наши идеи вселенной, религии, этики; война определяет паттерны мысли логики противоположностей Аристотеля, антиномии Канта, естественный отбор Дарвина, борьбу классов Маркса, и даже подавление ид посредством эго и суперэго у Фрейда. Мы мыслим военными терминами, чувствуем себя на войне с самими собой, и неосознанно считаем, что хищничество, территориальная оборона, завоевание и бесконечная битва противоборствующих сил являются основными правилами существования. Тем не менее, несмотря на это, важнейший западный философ — с большим исключением Томаса Гоббса, чей «Левиафан» был опубликован три с половиной столетия назад, — совершил полномасштабное нападение на эту тему – или же дал войне первостепенную важность в иерархии тем? Иммануил Кант пришел к этому поздно (1795) в коротком эссе, написанным, когда ему было за 70 и после того, как он опубликовал свои основные работы. Он излагает тему этой главы в нескольких словах подобно Гоббсу: » Состояние мира среди людей, живущих бок о бок, не является естественным состоянием; естественное состояние — это война.» Хотя война является первичным человеческим состоянием, его основное внимание уделяется «вечному миру», который дал название его эссе. О мире философам и богословам можно сказать многое, и нам нужно принимать мир как должное.

              Освободившись от центрального созерцания высшего ума, война имеет тенденцию быть рассмотренной по частям специалистами или отброшенной как «история», где она затем становится подразделением под названием «военная история» в руках ученых и репортеров, посвященных записи фактов. Или же ее исследование выходит за рамки основного, изолированного в политике (часто в войне с конкурирующими институтами). Магия их мышления трансмутирует убийство в «вывоз», кровопролитие в «подсчеты тел» и хаос битвы в «сценарии», «теорию игры;» «выгодные издержки»; поскольку оружие становится «игрушками» и бомбы «умными». Особенно необходимо не более специализированное расследования прошлых войн и будущих, а скорее архетипическая психология — мифы, философия и теология глубочайшего ума войны. Это и есть цель этой книги.

             Существует конечно множество замечательных исследований агрессии, хищничества, генетической конкуренции, насилия; работ на тему массы, толпы, поведения толпы; разрешения конфликтов; борьбы классов, революции, тирании; геноцида и военных преступлений; жертвы, военных культов, противоборствующих частей племени, геополитических стратегий, технологии вооружения, и тексты, подробно описывающие практику и теорию ведения войн в целом и анализ прекрасными умами конкретных войн; и, наконец, всегда ужасных последствий войны и ее пережитков.

              Военные историки, военные журналисты на поле боя, главные командиры в своих мемуарах о войнах, о которых я узнал и почтительно цитирую на последующих страницах, принесли свои глубокие знания. Отдельные интеллектуалы и отличные современные писатели, в том числе Фрейд, Эйнштейн, Симон Вейль, Вирджиния Вульф, Ханна Арендт, Роберт Дж. Лифтон, Сьюзан Гриффин, Джонатан Шелл, Барбара Тухман и Пол Фюсселл, привнесли свой ум в характер войны, как говорят великие художники от Гойи до Брехта. Тем не менее, широкомасштабный обзор идеи войны Роппа заключает: «В объемных работах современных военных интеллектуалов нет новых идей о происхождении войны … В этой ситуации «удовлетворительный» научный взгляд на войну столь же удален, как и никогда». [2] С другой психологической точки зрения Сьюзан Зонтаг делает то же самое: «Мы действительно не можем представить, как это было. Мы не можем себе представить, как это ужасно, как ужасна война — и как она нормальна. Это то, что чувствует каждый солдат, каждый журналист, помощник и независимый наблюдатель, который был под огнем, и которому посчастливилось ускользнуть от смерти, которая настигла окружающих. И они правы». [3] Но здесь она ошибается.

            «Не могу понять, не могу себе представить» неприемлемо. Это помогает выпутаться из трудного положения, признавая поражение, прежде чем мы даже начали. Лифтон сказал, что задача нашего времени состоит в том, чтобы «представить себе реальное». [4] Роберт Макнамара, секретарь обороны на протяжении большей части войны во Вьетнаме, оглядываясь назад, пишет: «Теперь мы можем понять эти катастрофы такими, какими они были: в сущности продукты отказа воображения». Неожиданность и ее последствия, паника и ужас вызваны «бедностью» ожиданий — отказ воображения «, согласно другому секретарю обороны Дональду Рамсфельду [5]. При сравнении внезапного нападения на Перл Харбор с «Башнями-близнецами», директор Агентства национальной безопасности, Майкл Хейден, сказал: «возможно, это был скорее отказ воображения на этот раз, чем тогда» [6].

           Отказ воображения, еще один способ описания «постоянства в ошибках», — говорит Барбара Тухман, — возглавляет нации и их лидеров по дороге к катастрофе на «марше безумия» [7], как она называет свое изучение войн от Трои до Вьетнама. Происхождение этих бедствий лежит в невообразимом сознании «политической и бюрократической жизни, которая подчиняет функционирующий интеллект в пользу «управления рычагами».[8] Управление рычагами долга, следование иерархии командования, не воображая ничего за пределами узости фактов, уменьшенных до еще более узких чисел, точно описывает Франца Штангля, который руководил лагерем смерти Треблинка [9], а также описывает, то, что Ханна Арендт определяет как зло, рисуя парадигматический пример на основе «отказа интеллекта и воображения» у Адольфа Эйхмана.

           Если мы хотим, чтобы ужас войны был уменьшен, чтобы жизнь продолжалась, необходимо понимать и представлять. Мы, люди, — вид, привилегия которого — понимание. Только у нас есть способность и возможности для понимания трудностей планеты.  Возможно, вот для чего мы здесь: для того, чтобы понять явления, которые не нуждаются в понимании самих себя. Это может даже быть моральным обязательством — пытаться понять войну. Эта знаменитая фраза Уильяма Джеймса, «моральный эквивалент войны», под которой он имел в виду мобилизацию моральных усилий, сегодня означает усилие воображения, предложенное Лифтоном и которое отклонила Зонтаг.

           Возможно мы не можем достичь понимания потому, что наши фантазии и наши способы понимания нуждаются в смене парадигмы. Если тяжелый объект — война — не поддается нашему инструменту, мы должны отложить этот инструмент и искать другой. Разочарование не может быть просто в упрямстве войны — это по существу непонятно, невообразимо. Виновата ли война в том, что мы не поняли ее значения? Мы должны исследовать неисправность наших инструментов: почему наш метод понимания не может понять войну? Ответ: по мнению Эйнштейна, проблемы не могут быть решены при одном и том же уровне мышления, который их создал.

             Вы можете ожидать, что умудренные войной мастера войны, такие как Сунь Цзы, Мао Дзе-дун, Макиавелли и Клаузевиц, пришли к выводам о войне после советов по ее ведению. Для них, тем не менее, это предмет практической науки. «Элементы искусства войны это, во-первых, измерение пространства; во-вторых, оценка количества; в-третьих, вычисления; в-четвертых, сравнения; и в-пятых, шансы на победу.»[10] Задолго до проблесков современного научного метода, этот образ мышления уже применялся к войне. Эмпирическое мышление вневременно, архетипично. Оно начинается с данной войны, здесь, сейчас, так что же делать? Размышления о ее основной причине и о том, почему или что это в первую очередь, отвлекают от огромной задачи того, как привести войну к победе. «Ни один теоретик и ни один командир,» пишет Клаузевиц, «не должен беспокоиться о психологической и философской софистике.»[11] Даже если рациональная наука войны признает очевидное, что в «военном деле реальность на удивление неуловима », [12] она не учитывает в своих расчетах неуловимые и часто определяющие факторы, такие как боевой дух, погоду, личные наклонности генералов, политическое давление, здоровье участников, плохой интеллект, технические сбои, неверно истолкованные приказы, остатки в памяти подобных событий. Война-это площадка непредвиденного. «Мы для богов, что для мальчишек мухи, / Нас мучить-им забава» (Лир 4.1.39). Ключом к пониманию войны является нормальность ее удивительно неуловимой неразумности.

             Война требует скачка фантазии как экстраординарного и фантастического как само явление. Наши обычные категории не достаточно велики, мы упрощаем поиск смысла войны до объяснения ее причин.

            Толстой высмеял саму идею раскрытия причин войны. В его постскриптуму к «Войне и миру», который широко считается самым образным и самым полным исследованием войны, когда-либо предпринятым, он заключает: «Почему миллионы людей начинают убивать друг друга? Кто сказал им сделать Это? Казалось бы, каждому из них ясно, что это не принесет пользы никому, напротив, будет хуже для всех. Так зачем они это делают? Можно строить бесконечные ретроспективные догадки о причинах этого бессмысленного события, но огромное количество их объяснений и их совпадение в одной цели только доказывает, что причины были бесчисленными и что ни одна из них не заслуживает того, чтобы называться причиной». [13] Для Толстой война была чем-то вроде коллективной силы за пределами индивидуальной воли человека.

             Задача состоит в том, чтобы представить природу этой коллективной силы.

Страшная перспектива войны подводит нас к решающему моменту в истории ума, момент, когда воображение становится методом выбора, и сочувственная психологизация, изучаемая столетиями в комнатах для консультаций имеет приоритет над устаревшими привилегиями научной объективности.

            Как психолог я давно узнал, что не могу объяснить поведение пациентов, никого из них, включая мое собственное. Было множество причин: травмы, стыд и страдания, недостатки характера, порядок рождения в семье, бесконечные физиологические причины, которые, как я думал, были объяснениями. Но эти возможные причины дали мало для понимания, казалось, все зависело от чего-то другого, причин другого рода. Позже я узнал, что это разделение на практике сбило меня с толку — объяснение и научный метод с одной стороны и, с другой стороны, понимание и психологический подход уже были разъяснены немецкими мыслителями от Ницше и Дильтей до Гуссерля, Хайдеггера, Ясперса и Гадамера. Предком для них всех был неополитический гений, Джамбаттиста Вико, который изобрел «новую науку» (название его книги 1725 г.) как протест против неудовлетворительных объяснений человеческих отношений, которые упирались в мышление Ньютона и Декарта. Вико думает как психоаналитик. Как и Фрейд, он ищет, спускаясь от обычных конструкций в скрытые слои и далекие происшествия. Причинно-следственная аргументация приходит на сцену поздно, говорит Вико. Основной слой ума — поэтический, мифический, выраженный universali fantastici, которые я бы перевел как как архетипические образцы воображения. Тематика его интересов, будь то в юриспруденции, в языке или в литературе — повторяющиеся темы, вечные, вездесущие, эмоциональные, неизбежные модели и силы, которые проходят через жизнь любого человека и человеческое общество, силы, которым мы должны преклоняться и которые лучше всего было бы обобщить как архетип.  Чтобы понять основные факторы, которые движутся человеческими делами надо копать глубже, выполняя археологию в уме, чтобы обнажить мифические темы, которые живут во времени, безвременно. Война — одна из этих вечных сил.

            Инструментом этой раскопки является проникновение: продолжать двигаться вперед, чтобы достичь понимания. «Понимание никогда не бывает завершенным статическим состоянием ума «, пишет философ Альфред Норт Уайтхед. «Это всегда носит характер процесса проникновения … когда мы осознаем себя вовлеченными в процесс проникновения, у нас есть более полное самопознание «. Он продолжает: Если цивилизация хочет выжить, расширение понимания является Первостепенной необходимостью «. [14] И как растет понимание?» Чувство проникновения … связано с ростом понимания «. [15]

Война требует такого проникновения, иначе ее ужасы остаются непонятными и ненормальными. Мы должны идти к глубоким мыслителям с проникающими умами, и они могут не быть экспертами по войне с большим опытом или теми, кто развивает свои теории в аналитических центрах. Тот факт, что философы не ставят войну в центр своих работ может быть в меньшей степени грехом, чем благословением, так как то, что философия предлагает лучше всего на этот запрос в меньшей степени законченная теория, чем приглашение наслаждаться размышлением и свободным воображением. То, как работают умы философов, их образ мышления более ценен для студента чем их умозаключения.

            Архетипические паттерны воображения, universali fantastici, обхватывают как рациональные, так и иррациональные события, как нормальные, так и ненормальные. Эти различия исчезают, когда мы проникаем в великие универсалии опыта. Поклонение; сексуальная любовь; насилие; смерть, захоронение, траур; инициирование; очаг; предки и потомки; создание искусства и войны, вечные темы человеческого существования придавали смысл мифам. Или, если выразиться иначе: мифы -нормы необоснованного. Это признание является величайшим из всех достижений греческого ума, выделяя эту культуру из всех другие. Греки усовершенствовали трагедию, которая прямо показывает мифическое управление человеческими делами в государствах, в семьях, в пределах индивидуумов. Только греки могли ясно выразить эту трагедию в такой подаче и, следовательно, их воображение наиболее соответсутвует трагедии, которой мы здесь занимаемся: войне.

             Это означает, что, чтобы понять войну, мы должны понять ее мифы, признать, что война — это мифическое событие, что для тех, кто вводится в это мифическое состояние бытия, их возвращение из него кажется рационально необъяснимым, и что любовь к войне говорит о любви к богам, богам войны; и что никакой другой расчет — политический, исторический, социологический, психоаналитический – не может проникнуть (вот почему война остается «невообразимой» и «непонятной») до глубины бесчеловечной жестокости, ужаса и трагедии и высоты мистического трансчеловеческого величия. Большинство других мнений относится к войне без мифов, без богов, как если бы они были мертвы. Тем не менее, где еще в человеческом опыте, кроме мук страсти — это странное соединение любви с войной – мы переносимся в мифическое состояние и боги самые настоящие?

               Перед началом войн, до их последней стычки, тяжелое, роковое чувство необходимости нависает над войной; нет выхода. Это эффект мифа. Человеческая мысль и действие подвержены внезапным вмешательствам удачи и случайности — шальная пуля, потерянный порядок; «не было гвоздя-подкова пропала … «Это непредсказуемое засвидетельствовано на протяжении всей истории. Поэтому рациональная наука о войне может пойти только так далеко, что подойдет только к краю понимания. В таком случае нужен прыжок воображения, прыжок в миф.

Объяснения, данные научным мышлением, действительно необходимы для ведения войны. Они могут рассчитать и объяснить причины артиллерийских промахов и логистических сбоев, и это, безусловно, может построить точное эффективное оружие. Но как это может привести нас в бой? Или к войне? Мы не можем понять гражданскую войну указывая на ее непосредственную причину — обстрел Форта Самтер в Южной Каролине в 1861 году — ни по ее ближайшей причине – выборы Линкольна осенью 186 года — ни по списку причин, лежащих в основе, то есть страсти, которые разжигают союз: отделение, отмена, экономика хлопка, экспансия на запад, борьбу за власть в Сенате … до бесконечности. Полная подборка факторов этой войны также не даст то, что мы ищем. Даже общая сумма всех объяснений, которое вы можете найти, не даст смысла ужасающей, затяжной, повторяющейся бойни битвы за битвой в этой четырехлетней войне. То же самое для Вьетнама, для войн Наполеона. Недостающее звено в цепи причин — это то, что связывает их для понимания. Эмоциональное извержение Паттона: «Я люблю это. Боже, помоги мне, я так люблю это. «- приводит нас ближе, чем целая сеть объяснений.

           Теперь мы находимся в лучшем положении, чтобы согласиться с выводом Роппа (цитируется выше), что «удовлетворительный» научный взгляд на войну отдален как всегда. «Он останется отдаленным навсегда, потому что смысл войны находится за пределами совокупности ее данных и причинных объяснений. » Этот суровый вывод способствует неудачной вере: потому что войну нельзя объяснить, ее нельзя понять.

            Я ожидаю, что эта книга вытащит нас из этого затруднительного положения, что-то нечто настолько сильное и настолько обычное не может найти адекватную меру. Философская психология, психологическая философия должны быть в состоянии понять его тьму. Война просит значения, и удивительно также приобретает значение – значение, найденное среди ее хаоса. Люди, выжившие в битве, возвращаются и говорят, что это осмысленное время их жизни, превосходящее все остальные значения. Основные книги собрали эти отчеты и посвящены этой теме.  Несмотря на бесполезный беспорядок, случайную бессмысленность и оцепеняющий ужас, смысл появляется среди тех, кто вовлечен, смысл без объяснения, без полного понимания, но однако длящийся всю жизнь. После Второй мировой войны француженка сказала Дж. Гленну Грею: «Вы знаете, что я не люблю войну или хочу, чтобы она вернулась. Но, по крайней мере, она заставила меня чувствовать себя живой, поскольку я не чувствовала себя живой ни до, ни после нее ». [16]

ЭКСКУРС: ЛИЧНАЯ ЧАСТЬ

             КАК я могу принять роль Аналитика войны? Как я осмелюсь указать на упущения других и настроить себя как авторитет, заслуживающий вашего внимания? Я никогда «По колено в соленом болоте, истерзанный мухами, я, вздымая меч, не сражался»(перевод Я.Пробштейна), как у Т. С. Элиота в «Геронтионе» говорится о старике, размышляющем о своей жизни. Мой «военный опыт» был весь в военно-морском госпитале, помощник аптекаря 2-го класса, санитар, первоначально назначенный в палату оглушенных и ночных дежурств с инвалидами, и затем более года в качестве специалиста по военным делам. Мне было всего восемнадцать, и двадцать лет, когда был отправлен в запас. То, что я знал о битве, было только ее остатками. Остатками также и того, что тогда называлось «охваченной войной Европой», где, как радиопередача новостей (1946), окружающая среда была падальщиками, обломками и внутренне перемещенными лицами.

Совсем отличается от военных карт те, которые я любил исследовать — Соломоновы острова, Бирма, Украина – а о стратегии кампании я подслушал, когда я был рассыльным при редакции Отдела новостей WTOP в Вашингтоне в опасном 1943 году. Ближе всего к действию я подобрался собирая пресс-релизы в Пентагоне стоя в глубине комнаты, когда лихой военный корреспондент Эдк Севарейд пришел и рассказал о событиях за много миль отсюда.

            Большие войны (Корея, Вьетнам), последовавшие за «моей» войной пришли ко мне, когда я жил далеко от Америки, не как войны, но как новости, так же, как недавние войны в бывшей Югославии, Руанде и Афганистане, которые для американцев за океанами. Войны для обсуждения; привлечения незнакомцев.

            Второй курс английского языка, комната 214. Шекспировским спектаклем в этом году был Юлий Цезарь. Единственным отрывком, который я выбрал и выучил наизусть было:

На всю Италию нагрянет ярость —

Гражданская свирепая война.

Так в обиход войдут разгром и кровь,

Чудовищное станет столь обычным,

Что матери взирать с улыбкой будут

На четвертованных своих детей.

Всю жалость истребит привычка к зверствам,

И с гневной Атой, вышедшей из ада,

Дух Цезаря подымется на мщенье

И голосом державным прокричит:

«Всем смерть!» — собак войны с цепи спуская…

Перевод И. Б. Мандельштама     Вильям Шекспир. Избранные произведения     ГИХЛ, М.-Л., 1950     OCR Бычков М.Н.

           Будучи маленьким мальчиком, я играл со свинцовыми солдатиками, чьи головы можно было отрывать, и позже я построил свой флот из ста самодельных военных кораблей из бальзового дерева для сложной военной игры, разложенной на полу. (У меня была драгоценная копия Боевых кораблей Джейн.) На улицах мы играли с водяными и игрушечными пистолетами. Копы и грабители, а не ковбои и индейцы: это был Нью-Джерси. Я также помню отцовский стереофильм о Первой мировой войне, изображения на стекле которого мы стащили, чтобы посмотреть, потому что он никогда их не показывал: 3-D изображения полей сражений в Бельгии — грязные окопы, снесенные взрывом деревья, тощие мужчины в круглых шлемах.

           Я даже могу вспомнить военные парады на набережной в День памяти и День перемирия в начале 1930-х годов. Первыми пришли ветераны гражданской и испано-американской войн. Некоторые все еще гуляют. И ужасающие люди с сине-серыми лицами от отравления газом и ранений осколками (как мне сказали). Отголоски давней и далекой войны.

            Для меня, будучи мальчиком одиннадцати лет, «героическое приключение» означало Ричарда Халлибертона и Амелию Эрхарт, глубоководных дайверов и исследователей Арктики на стальном пирсе. У меня не было военных кумиров. У меня даже не было пневматического оружия. К 1944 году, когда я был призван во флот, мои школьные приятели уже давно носили униформу. Один уже утонул, смыл палубу эсминца. Мой сводный брат был капитаном в корпусе интенданта грузовой компании в Red-Ball Express, которая делала поставки для армии Паттона; мой отец приехал в Нормандию с канадцами; мой брат летал на P-47. А я? Я изучал перевязки. Но что-то происходило со мной, во мне. Я писал душещипательные стихи о войне.

Что бы это ни было, оно поразило, когда я проезжал мимо старого поля битвы 1914-18 годов во Франции. Внезапно я понял, что задыхаюсь — просто когда смотрел в окно машины. Для кого, для чего? Война как необъяснимая эмоция. Какая битва? Кто здесь погиб? Я понятия не имел, но вспомнил «Траву» Сэндберга:

Нагромоздите тела под Аустерлицем и Ватерлоо,Сложите в могилу и дайте мне работать:   Я — трава: я покрываю все. … Два года, десять лет, и пассажиры спросят кондуктора:   «Это что за места?   Где мы теперь?»    Я — трава.   Дайте мне работать.            Трава никогда не росла на моих воспоминаниях об ампутантах. Я не мог сесть на место в парижском метро с надписью «зарезервировано» для изуродованных войной. «Мое поколение помнит мужчин без ног, сидящих на маленьких платформах и продающих карандаши и шнурки (!). В рамках своей работы в военно-морском госпитале я взял Talking Books (записанные чтения для слепых) для других подопечных. Я посещал морского пехотинца моего возраста, который потерял все четыре конечности. Я смотрю на свои руки сейчас, когда я пишу это.

           Когда весной 1947 года я отправился с другом на месячную прогулочную поездку по Италии, я отправился из Сиракузы на пляж Гелы, представляя, как войска Паттона начинают свое вторжение в Европу только четыре года назад. Наконец, гражданская война. Наша война, наша «Илиада» — как отдаленная, героическая и непостижимая, как мир Гомера. В последующие годы я посещал поля сражений — Шило, Антиетам, Виксбург, Колд-Харбор, Петербург, Чикамауга, Аппоматокс — общаясь и прогуливаясь с друзьями. Настроение — замешательство, задумчивость и своего рода священная грусть. Для чего? Может быть, для написания этой книги.

            Написание книг для меня все равно очень похоже на военную кампанию. Я признаюсь, что боролся с военными метафорами. Существует стратегия, общая концепция и есть тактика на всем пути. Застряв, не копайтесь; Продолжайте двигаться вперед. Не зацикливайтесь на попытках ослабить опорный пункт грубой силой или осадой. Изолируйте его и со временем он падет сам собой. Никаких ожесточенных боев со внутренними голосами диверсантов, критиков, противников. Легкая стычка, поток стрел и исчезните в следующем параграфе. Замаскируйте свою уязвимость, отсутствие резервов эффектными парадами и горнами — помните, все остальные одинаково уязвимы. Разграбите хранилища мыслей, отремонтируйте старый материал и используйте его для усиления своих линий.  Покиньте землю, которую вы не можете использовать, но если стоит вопрос о побеге, заберите всю территорию, какую сможете.

            Письмо о войне приближает войну, приближает смерть. Увижу ли я это до конца; смогу ли я остановить свои поиски? Давайте представим, что это умилостивление, подношение богам, которые управляют этими вещами.

             Эти случайные признания и далекие образы – мои родословная. Ваш авторский авторитет опирается только на эту тонкую красную линию вызова. Это призвание, как утверждают астрологи, уже было написано на небесах: Плутон восходит, Солнце и Луна соединяются в Овне; Меркурий тоже. Традиция сказала бы, что я «дитя Марса». Странно, что на самом деле я предполагаю, что моя последняя книга должна приземлиться на берегу этой темы; опять же, как это часто бывает с моими темами, она не вытекает из личного опыта — если только «личный опыт» не включает в себя путешествия души, а не только биографические факты. Нас обычно учили писать только о том, о чем мы действительно знаем, но разве мы не втянуты больше в глубины того, что мы не знаем совсем? Старая поговорка гласит: «Подойди к неизвестному путем незнания». Я не эмпирик, так что моя страсть не обременена опытом. Мне нравится философское изречение Сартра: «Тот, кто начинает с фактов, никогда не достигнет сути «. Я был свидетелем только остатков войны и спасенных от военных действий, возможно, сохранил эту тему для моей поздней жизни. Что бы это ни было, оно раньше дало мне паузу, теперь дает мне повод.

          Шаг в сознание войны — это изменение темпа. Резкое. Тревожное. Гражданский мир и его цивилизация остались позади. Это как если бы нам отдали приказ покончить с этим быстро. Сам стиль написания приспосабливается к своей теме, подчиняясь тому, что писатели Ренессанса знали как «риторику скорости», покровителем которой был Марс, Бог войны. Его металл — железо, которое любит огонь, и ржавеет, когда отложено в сторону; из железа получается плохое зеркало.

          Психологи не чувствуют себя здесь как дома. Мы генералы, сидящие в кресле, нам нравится наблюдать. Мы прислушиваемся к эху и предпочитаем обходить стороной. Наша страсть к прошлому, как все сложилось, важнее, чем надежда на решительную победу. Кроме того, мы предпочитаем раненых победителям. Книга по психологии, предметом анализа которой является война, должна будет разработать различные тактики для победы над своими читателями,  которые, скорее всего, защитятся от оскорбительного тона и нападка на укоренившиеся мысли. Читатели могут присоединиться к подпольному сопротивлению, ища слабые места и открытые позиции. Может показаться, что книга написана в меньшей степени для того, чтоб задобрить читателя, нежели сбить его с ног. Но война не является нормальным состоянием, так зачем ожидать нормального изучения? Не должны ли аномалии войны звучать в голосе, говорящем об этом? Стойте! Разве война ненормальна? Я нахожу ее нормальной, так как она каждый день с нами и не собирается прекращаться. После того, как утихла Вторая мировая война и большие конфликты, последовавшие за ней (Индия, Корея, Алжир, Биафра, Вьетнам, Израиль / Египет) война продолжалась. С 1975 года земной шар участвовал в войнах в Гаити, Гренаде,на Фолклендах, в Перу, Панаме, Колумбии, Никарагуа, Сальвадоре, Гватемале; в Ливане, Палестине, Израиле, Иране, Ираке, Кувейте; в Уганде, Руанде, Мозамбике, Анголе, Сьерра-Леоне, Либерии, Конго, Эритрее, Чаде, Мавритании, Сомали, Алжире (снова), Судане; в Афганистане, Мьянме, Индии / Пакистане, Кашмире, Шри-Ланке, на Филиппинах, в Камбодже, Восточном Тиморе, Суматре, Ириане; в Боснии, Хорватии, Косово, Ирландии, Чечне, Грузии, Румынии, Баске / Испании…

          Вы можете знать другие; третьи знают только участники. Некоторые в этом списке все еще продолжаются, пока я пишу, а новые появляются, когда вы читаете. Из них — внезапные извержения, такие как на Фолклендских островах, овцы снова пасутся. Войны в таких местах, как Алжир и Судан и Палестина являются обычным ходом вещей, совершенно нормативным для определения повседневной жизни.

          Этот обычный круг войны продолжается так долго, как простирается память. За пять тысяч шестьсот лет письменной истории записано четырнадцать тысяч шестьсот войн. Две или три войны каждый год истории человечества. «Пятнадцать решающих битв» Эдварда Кризи (1851) И «Резня и культура» Виктора Дэвиса Хансона научили нас тому, что переломные моменты западной цивилизации происходят в битвах и их «убийственных праздниках»: Салями и Карфаген, Туры и Лепанто, Константинополь, Ватерлоо, Мидуэй, Сталинград. То, что вы выбираете в качестве пятнадцати лучших, зависит от ваших собственных критериев, но суть в том, что окончательное определение исторической судьбы зависит от битвы, исход которой мы также учили, зависит от невидимого гения, лидера, героя, который в критический момент или в предшествующей неутомимой подготовке «спасает день». В нем проявляется трансцендентный дух. Битва и ее олицетворенное воплощение, этот победитель, этот гений, становятся спасательным представлением в нашей светской истории. Лавры для гало. Статуи в наших парках, названия наших больших проспектов и праздники, которые мы отмечаем — и не только в западных обществах — отмечают спасительный аспект битвы.

           У Кризи и Хансона игнорируются тысячи нерешительных, сражавшихся с равной доблестью, но закончивших безрезультатно или не принесших победу окончательному победителю войны. Века безымянных тел в необъятных полях. Невоспетые герои; умершие напрасно; проигранное дело. Свирепость битвы может иметь мало общего с ее результатом и результат мало общего с результатом войны. Италия, «победитель» Первой мировой войны, понесла более полумиллиона смертей в жестокой кампании Изонцо, плоды которой были катастрофическим поражением. В Вердене миллионы французских и немецких жертв ни к чему не привели. «Кости возможно 170 000 французских солдат лежат в массивном склепе Дуомон выше Вердена «. 7 Говоря о костях, более миллиона бушелей людей и лошадей собрали с полей сражений войны Наполеона (Аустерлиц, Лейпциг, Ватерлоо и др.), они были отправлены в Англию, где превратились в костяную муку обычными рабочими на обычной работе. [18]

ЭКСКУРС: НОРМАЛЬНОЕ

          Что есть «нормально»? Каковы последствия этого слова, что это значит? Давайте сначала вернемся к истокам. «Норма» и «нормальный» происходят от латинского слова norma, имеется в виду плотницкий угольник. Норма — это технический инструментальный термин для прямого угла; это относится в первую очередь к прикладной геометрии. Normalis в переводе с латыни означает «сделано по квадрату»; normaliter, «по прямой, напрямую». В шестнадцатом и семнадцатом веках «нормальный» означал прямоугольник, стоящий под прямым углом; затем, в восемнадцатом веке использование расширило и сгладило строгость его значения: как обычно (1828); нормальная школа для подготовки учителей (1834); нормальный как средний по физике (1859); нормализовать (1865 г.); и как обычно (1890).

           Беспокойное чувство, которое возникает, когда мы слышим, что «война «нормальна» происходит от трудностей в том, как используется слово. «Нормальный» можно понимать двумя способами, которые имеют тенденцию смешиваться, так что мы склонны полагать, что среднее (нормальное) также стандартный и правильный, то есть правильный стандарт. Среднее чувство «нормального» является статистическим, имея в виду случаи, которые являются обычными, знакомыми, частыми, регулярными. Этот смысл слова может быть изображен с помощью графика, например, средней части гауссовой кривой, где она разбухает. Следовательно, нормальный как средний, средний, центрированный; и ненормальный как маргинальный, эксцентричный, на грани. Аномальное тогда опирается на количественное или математические описания, как необычные, редкие, исключительные, отклоняющиеся, редкие, странные, аномальные.

Второе использование «нормального» не подразумевает среднего и обычного, скорее идеальное. Это второе значение все еще полагается на корне — квадратный, прямой, прямой; но эти технические описательные термины теперь нормализуются в метафоры. Нормы теперь означают стандарты. Предустановленное изображение предписывает норму, модель, правило. Все, что ближе к нему является наиболее нормальным, даже если этот единственный пример статистически редок, если не является невозможным на самом деле. Нормы поведения должны быть прямыми и честными — не лгать, не обманывать, не убивать.

           Нормы телесной красоты не должны содержать грубых искажений или пятен. Если «нормализовать» приводит к среднему, «нормативный» поднимает человека к идеалу.

Идеальный стандарт, по которому вы можете измерить соответствие или отклонение может быть установлено богословием (imitatio Christi); по закону (гражданин, товарищ); по медицине (соотношение вес / рост / возраст / пол); по философии (стоик, кантианец, ницшеанец); по образованию (результаты тестов, уровень интеллекта); по культурным канонам общества. Нормальный в первом смысле просто описывает большинство вещей; нормальный во втором смысле предписывает вещам то, какими им нужно быть.

           Когда два значения сливаются, тогда среднее становится стандартом. На самом деле само слово «стандарт» показывает это сращение. Сегодня это означает обычное, обыденное, регулярное, а не идеал. Или, что еще хуже, идеал становится соответствием со средним, а не с изображением совершенства.

           Когда два значения сливаются в отношении войны, тогда описания битвы становятся рецептами битвы. «Следует» переходит к «тому, что делает большинство людей». Если война это ад, как сказал Шерман, тогда война должна быть адом; в идеале война будет адской, что Шерман продемонстрировал по словам жителей Грузии. Поскольку бойня происходит, это должно произойти, и медаль должна быть вручена тому, кто приближается к идеальной норме, убивая больше всего. Планировщики Пентагона, выкладывающие термоядерные сценарии, следуют логике нормальности, в которой величайшие ужасы сливаются с величайшим благом. «Состояние войны приостанавливает мораль … делает мораль смехотворной», — пишет Левинас. [19] Это ужасная мысль, ужасная, как война.

           Выход за пределы этой разрушительной дилеммы состоит в том, чтобы разбить слияние, чтобы содержать термин «нормальный» и утверждение «война нормальна» в рамках собственной парадигмы. На войне, на войне, пока занят, погружен, под ее влиянием. Нормы, которые война порождает внутри себя, не являются нормативными вне себя. Этот всеядный аппетит посягает на другие нормы других богов, поглощает их, приостанавливает, это самая большая опасность войны. Потому что война тотальна на поле боя (Макклеллан не понял это, сдерживая свои резервы в Антиетаме; и Мид, который был слишком истощен, чтобы закончить с битвой при Геттисберге) война должна быть тотальной, тоталитарной, мономаниакальной в своем целеустремленном преследовании и безжалостно монотеистической в своем требовании отрицания всех других норм. Эта война теперь считается тотальной войной, мировой войной, глобальной и без прогнозируемого конца во времени или предела цели, равного в концепции совокупной мощи своих инструментов, показывает то, что эта война по сути монотеистическая. Ответ на манию величия ее нормальности требует поддержания противоборствующих сил всех других богов и их норм. Эту связь между монотеистическим мышлением, религией и войной мы рассмотрим в главе 4.

          Объявление войны «нормальной» не устраняет патологий поведения, чудовищные разрушения, невыносимую боль, которой страдают тела и души. И идея о том, что война нормальна, не оправдывает ее. Жестокость, такая как рабство, жестокое наказание, жестокое обращение с маленькими детьми, телесные увечья остаются предосудительными, но находят признание в государственных структурах и могут даже быть включены в их законы. Хотя утверждение «война нормальна», шокирует нашу мораль и ранит наш идеализм, оно твердо стоит как констатация факта.

          «Война» становится все более нормализованной с каждым днем. Торговая война, гендерная война, сетевая война, информационная война. Но война против рака, война против преступности, против наркотиков, бедности и других бед общества не имеет ничего общего с действительностью войны. Эти гражданские войны, войны внутри гражданского общества, мобилизуют ресурсы во имя героической победы над коварным врагом. Эти войны благородны, хорошие парни против плохих, и никто не страдает. Этот способ нормализации войны обелил слово и промыл нам мозги, так что мы забыли ее ужасные образы. Затем, когда приближается возможность реальной войны с его реальностью жестокой смертельной борьбы идея войны нормализуется в не более чем выставить больше полицейских на улицу, больше крыс в лаборатории, и налоговые льготы для городского обновления.

           Я основываю утверждение «война нормальна» на двух факторах, которые мы уже видели: ее постоянство на протяжении всей истории и его повсеместное распространение по всему земному шару. Эти два фактора требуют еще более основного: приемлемости. Войны не могли случиться, если не было желающих помочь этому произойти. Призывники, рабы, наемные солдаты, не желающие контрактники, всегда есть массы, готовые ответить на призыв к оружию, присоединиться, вступить в борьбу. Всегда есть лидеры, которые торопятся сделать решающий шаг. У каждой нации есть свои ястребы. Более того, Резиденты, инакомыслие, пацифисты, противники и дезертиры редко могут чтобы остановить войну. Поговорка: «Когда-нибудь они объявят войну и никто не придет «, остается горячим желанием. Война движет всем остальным с первой страницы.

            Если война нормальна, это потому, что она заложена в человеческой природе или потому что это присуще обществам? Является ли война в основном выражением человеческой агрессии и самосохранения или расширением стадного поведения – охотничья стая, набег, вплоть до коалиции миллионов в далекой стране?

            Новый Завет отдает предпочтение первому: Откуда у вас вражды и распри? не отсюда ли, от вожделений ваших, воюющих в членах ваших? Желаете — и не имеете; убиваете и завидуете — и не можете достигнуть; препираетесь и враждуете — и не имеете, потому что не просите. (Иакова 4: 1-2) Войны начинаются из-за скромности наших слишком человеческих материальных желаний.

Платон соглашается: «Тело наполняет нас любовью, желаниями и страхами, всевозможными фантазиями и множеством глупостей, в результате что мы буквально никогда не получаем возможность вообще думать о чем-либо. Войны, революции и сражения происходят просто и исключительно из-за тела и его желания. Все войны предпринимаются для приобретения богатства, и причина, по которой мы должны приобретать богатство, — это тело». [20] Это был ранний Платон; позже он нашел другой источник войны: «Все государства по самой своей природе всегда вовлечены в неформальную войну против всех других государств «. [21]

           Но Кант, как Гоббс до него, забирает это у общества, находя войну беспричинным компонентом человеческой природы для которого не нужно искать объяснения. «Война, — пишет он, — не требует мотивации, но, кажется, укоренилась в человеческой природе и даже ценится как нечто благородное «. [22] С этим мнением соглашается Стивен Леблан в книге «Постоянные сражения». Война укоренилась с давних времен, еще с шимпанзе. Это не так, утверждает Р. Б. Фергюсон: археология поддерживает его мнение, что война — это развитие только последних десяти тысяч лет.

            Укоренившееся или приобретенное? Агрессивный инстинкт человека или претензии социальной группы? Различные оспаривающие утверждения о происхождении войны могут быть сведены к двум основным позициям. С одной стороны, теории психоанализа, которые возвращают человеческую природу к ранней потере объектов любви и к травме при рождении; теории биологии животных (врожденное освобождение механизмов «бей или беги»; теории определения генов, стремящихся получить то, что они хотят). С другой стороны, война является продуктом внутренней структуры группы, их системы убеждений, их территориальные претензии, их экзогамные требования плодородия и коллективная психика толпы как таковой.

           В обоих случаях, будь то человеческое влечение или общественная необходимость, война требует воображаемого врага. «Война, — пишет Гоббс, — это то условие, когда каждый человек является врагом для всех остальных», и Клаузевиц настаивает на том, что «врага всегда нужно держать в уме». Идея инаковости или несхожести, которая в настоящее время преобладает в размышлениях о поле, расе и экологии, слишком абстрактна, чтобы спустить псов войны. Можете ли вы представить себе войну не воображая противника? Будь то акцент на добычу, жертвенную жертву, злой дух или объект желания, вражда мобилизует энергию. Фигура врага питает страсти страха, ненависти, ярости, мести, разрушения и вожделения, обеспечивая чрезмерную силу, которая делает поле битвы возможным.

            Война, безусловно, полагается на индивидуальные репрессии и / или агрессии, удовольствие от разрушения, аппетит к необычному и впечатляющему, манию автономии. Война использует эти индивидуальные побуждения и обеспечивает их соблюдение, без которого войны может и не быть; но война — это не индивидуальная психология. Люди, безусловно, сражаются безжалостно и убивают; семьи враждуют и harbor revenge, но это не война. «Солдаты не убийцы». [23] Даже хорошо обученные и хорошо управляемые пехотинцы имеют сильное «неосознанное сопротивление убийству» [24], что тактически препятствует стратегии каждого боя. Только полис (город, государство, общество) может вести войну: Единственный источник войны — это политика «, — сказал Клаузевиц. [25] -» Политика – это чрево, в котором развивается война «. [26] Чтобы война вышла из этого чрева, для человека, чтобы собрать агрессию и аппетиты, должен быть враг. Враг — акушерка войны.

            Враг дает отличное изображение индивидуального и необходимого государству для того, чтобы собрать людей в сплоченный враждующий орган. «Насилие и священное» Рене Жирара раскрывает этот момент: эмоциональная основа единого общества происходит от «насильственного единодушия», коллективного принесения священной жертвы, козла отпущения или врага, против которого все вместе, без исключения или несогласных, включаются, чтобы устранить. Тем самым внутренние конфликты внутри сообщества, которые могут привести к внутреннему насилию, выводятся на поверхность и ритуализируются на врага. Когда враг был найден или изобретен, назван и изгнан, «единодушное насилие» без инакомыслия, т.е. патриотизм и превентивные удары превентивной войны, становятся благоприятными последствиями.

            Государство становится единственным гарантом самосохранения. Если война начинается в государстве, государство начинается во вражде. Тринадцать колоний; разнообразие географических зон, религий, языков, законов, экономики, но общий враг. Для всей утопической знати текст Декларации Независимости на самом деле представляет собой длинный список жалоб на врага их всех, короля.

           Представьте себе: на самом деле врага может и не быть! Все это время мы говорим о идее врага, призрачного врага. Это не тот враг, который необходим для войны, и который заставляет нас воевать, но воображение. Воображение является движущей силой, особенно когда оно было обусловлено средствами массовой информации, образования и религии, и питается агрессивным бахвальстом и жалким благочестием из-за потребности государства во врагах. Воображаемый фантом набухает и заслоняет горизонт, мы не можем видеть за пределами вражды. Архетипическая идея приобретает лицо. Как только враг представлен, человек уже находится в состояние войны. Как только враг назван, война уже объявлена, и фактическое объявление становится несущественным, только законное. Вторжение в Ирак началось до вторжения в Ирак; это уже началось, когда эта нация была названа осью зла.

            Вражда формирует свои образы во многих формах – изнасиловать безымянных женщин, разрушить крепость, разграбить и расхитить богатые дома, уничтожить чудовищного хищника, людоеда или империю зла. Рациональность войны создается элементом фантазии. Подобно порывам сердца, у войны есть свои причины, которые не поддаются разуму. Они преобразуются в параноидальное восприятие, которое изобретает «врага», искажая интеллект слухами и спекуляциями и предоставляя оправдания насильственным военным процедурам и жестким мерам деперсонализации на во имя безопасности.

            Обыскивая тело молодого вьетконговца, недавно убитого в перестрелке, Филипп Капуто пишет: «На нем ничего не было, ни фотографий, ни писем или идентификации, это было хорошо для меня. Я хотел, чтобы этот парень оставался анонимным; Я хотел думать о нем, не как о мертвом человеке, с именем, возрастом и семьей, но как о мертвом враге. «[27]

Однако мертвый враг оставляет экзистенциальный пробел; никого нет для борьбы. Потому что враг так важен для войны, если одна из сторон сдается, победитель также теряет raison d’etre. Ему больше нечего делать, нет оправдания его существованию. Поэтому существуют обряды триумфа чтобы ослабить отчаяние победителей, чье возвышение не длится долго. Празднования, парады, танцы, награждение лентами и медалями или неистовство против мирных жителей и коллаборационистов, чтобы показать присутствие врага. Когда война против нацистской Германии подошла к концу, Паттон стал мрачным; он ожидал «огромного разочарования» [28], но вскоре нашел в коммунистической России нового врага: «дикарей», «монголов» … Короче говоря, цели войны — не что иное, как ее собственное продолжение, ради которого требуется враг.

           С поражением конфедератов в 1865 году, кто мог бы затем служить врагом для союзных войск и их генералов? Генерал Шерман призвал Гранта уничтожить Сиу, включая детей, и генерал Шеридан лихо заявил, что «единственный хороший индеец — это мертвый индеец. «Генерал Кастер, герой Шенандоа, был уже на Западе в 1866 году и разбил Шайенн в 1868 году. Как и война, фантазия врага не имеет предела, так что мертвый индеец имел ввиду также мертвого бизона. Примерно шестьсот восемьдесят тысяч были отстреляны — один человек мог отстрелять сотню в день — между 1871 и 1874, и почти одиннадцать миллионов фунтов кости буйвола были отправлены с полей смерти, согласно анализу записей Роу.

          Если враг-это зло, то те, кто противостоит ему, ipso facto добро. Если враг является хищником (рассмотрим фильмы о монстрах, о динозаврах, о гангстерах), его нужно убить любым способом, каким только возможно. Если враг — препятствие, стоящее на пути вашего самосохранения, самоутверждения или самовосхваления, то сбейте его с ног и разорвите на части. Карфаген должен быть разрушен; Токио взорван бомбами. Александр приказал сравнять все с землей в Персеполе; Христиане изуродовали все статуи египетских богов, которые они могли заполучить. Протестантские христиане в Англии даже уничтожили католические изображения Марии и Иисуса. Талибы взорвали гигантские буддийские изображения, высеченные в скале Бамиан. Израильтяне раздавили бульдозером дома и сады на Западном берегу.

          Это не исключительные отклонения. Так почему Зонтаг говорит: «Мы не можем себе представить, насколько нормальной становится [война]»? Все это случается в ней, во время нее, после нее, всегда одинаково, регулярно, ожидаемо, предсказуемо в целом, соответствует ее собственным стандартам, соответствует ее нормам. Воображение может быть постепенно выведено на поле битвы и может следовать за этой ползучей десенсибилизацией гражданского, постороннего менталитета («Журналист и работник по оказанию помощи и независимый наблюдатель «), это процесс от невыносимого, до едва выносимого и затем до нормального.

Как могут живые клетки любого человека испытывать крайнюю усталость среди умирающих друзей и изуродованных мертвецов гаубичных снарядов, пролетающих мимо и свистящих, как грузовые поезда, приспособиться к этой «нормальности»? Как может человек, трижды раненый, залезть обратно на лошадь и продолжить заряжать прямо «в рот пушки»? Способность психики человека нормализовать самые неблагоприятные условия, адаптироваться к ним, находить их обычными (люди в экстремальных климатических условиях редко переходят в другую местность; очень немногие заложники сопротивляются пленившим их) сохранить вид, распространенный по всему миру, разнообразный и живой через тысячелетия. Нормализация может позволить выживание, а также она может быть одной из самых глупых ошибок человека. Чем оно отличается от отрицания, преднамеренного бессознательного невежества, психического оцепенения? Разве принятие всех также не ведет к прощению всех? Теневая сторона толерантности — это потеря чувства невыносимого. Нормализировать — также значит принять сторону не выживания, а смерти.

         Война достигает договоренности со смертью. После серии миссий, пройдя сквозь плотный зенитный огонь экипажи бомбардировщиков начинают верить, что они не сделают последние несколько обязательных пробегов перед вращением; ветераны в патруле цепляются за суеверные рутины, чтобы отбиться от ожидания, что следующая пуля их найдет. Длительный бой превращает душу в автоматическое обезболивающее; [29] Немец пишет о том, что «потерял чувство к многим вещам»; англичанин сравнивает состояние с наркозом, с аутогипнозом. [30] Тем не менее, чувства могут оставаться бдительными, особенно гиперактивность обоняния. (И вьетконговцы, и американцы обнаружили скрытое присутствие друг друга по характерным запахам.) Бездонная тьма Аида узнает души по запаху. » [31] Не чувства, но психика, кажется, освободила человека и вошла в мифический подземный мир, населенный тенями и призраками. Бойцы говорят о том, чтобы «видеть вещи», отбрасывая иллюзии. Человек, личность которого определяется жизнью и его ожиданиями (иногда называемыми «надеждой»), был оставлен этими ожиданиями.

         Психика уже не та. «У меня все в порядке — точно так же как всегда, — пишет британский солдат своей жене в 1916 году, — но нет-того теперь не может быть…, Ни один человек не может испытать такие вещи и выйти таким же». [32] Насилие войны не столько состоит в нанесении вреда и уничтожении людей, как в нарушении их целостности … заставляя их предавать не только обязательства, но и собственную сущность … Война… уничтожает саму личность», пишет Левинас. [33] Психика не может быть такой же, как прежде, потому что она стала партнером с душой умирающего, спутником мертвых, «наполовину влюблена в избавляющую смерть. «Нормальный — значит стать единым с нормой, умереть среди мертвых.» Если эти страницы полны смерти » говорит Сьюзен Гриффин, «думай о поле битвы. Трупы в разных этапах распада, медленно умирающие, моменты смерти существуют вокруг тебя везде. Кто ты? Ты среди живых, но ты можешь быть уверен?» [34]

ЭКСКУРС:МИР

        Если эти страницы тоже полны смерти, это потому, что написанная страница-это место, где память возвращается из могилы и оживает. Потому что мертвые потеряли дар речи и ветераны не разговаривают, потому что «землистая и холодная рука смерти / лежит на моем языке «(1-е послание IV. 5.4.84), Письменная страница становится memento mori. Еще Фукидид, Геродот и книги Иисуса Навина, Царств, и Самуила, письмо превращает войну в летописи, мемуары, романы, стихи, фильмы. Превосходное исследование Пола Фасселла подробно излагает, как смерть 1914-18 остается в живых в письменном воображении. Писатели, особенно писатели войны, не создают; они воссоздают, а чтение — это и отдых и воссоздание того, что ускользнуло от настоящего понимания в глубину души, избегнуто, забыто.

        Имя этой пустоты забвения — мир, чье короткое первое определение: «отсутствие войны». Более полно, Оксфордский словарь английского языка описывает мир: «Свобода от, или прекращение войны или военных действий; состояние нации или сообщества, в котором он не воюет с другим «. Далее, мир означает: «свобода от беспокойства или возмущения, особенно как такие состояния человека как тишина, спокойствие. «

Когда Невилл Чемберлен вернулся из Мюнхена в 1938 году после того, как ему не удалось понять природу Гитлера, он сказал британцам, что достиг мира в наше время и что теперь каждый может «идти домой и приятного спокойного сна.» [35]

         Эти страницы наполнены смертью, чтобы потревожить мир. Хуже всего то, что война заканчивается в мире, то есть она уклоняется от запоминания, этот синдром Крис Хеджес называет «коллективная или общая амнезия» [36], за пределами понимания, за гранью воображения. «Мир уже виден», — пишет Маргарита Дюрас. «Это похоже на великую темноту, это начало забывания. » [37]

         Я не буду маршировать за мир и не буду молиться за него, потому что он фальсифицирует все, чего касается. Это сокрытие, проклятие. Мир это просто плохое слово. «Мир, — сказал Платон, — на самом деле это только имя» [38]. Даже если государства «прекратят борьбу», писал Гоббс, «Это не мир, а время передышки». [39] Перемирие, да; прекращение огня, да; сдача, победа, посредничество, балансирование, противостояние — эти слова имеют содержание, но на мир падает тьма.

          Когда мир следует за войной, деревни и города возводят памятники в честь погибших, скульптуры победы, ангелов сострадания и местные имена, высеченные в граните. Мы проходим мимо этих странных структур, как препятствий для движения. Даже непосредственное присутствие последствий войны, обломки Лондона, обломки Франкфурта, опустошение, проходящее через

Россию, Украину, становятся ничем не примечательными для своих граждан в наркоз мира. Сами выжившие входят в государство невозмущенного покоя; они не хотят говорить об этом.

          Определение слова «мир» в словаре, пример отрицания, терпит неудачу.  Написанное учеными в спокойствии, определение фиксирует и увековечивает отрицание. Если мир просто отсутствие, свобода от, это и пустота, и подавление. Психолог должен спросить как пустота может быть заполнена, так как природа не терпит пустоты; и как репрессированные возвращаются, так как должны?

          Пустота, оставленная подавлением войны из определения мира раздувает его идеализациями — еще один классический защитный механизм. Фантазии об отдыхе, спокойной безопасности, жизни как «нормальной», вечном мире, небесном мире, мире любви, который выходит за пределы понимания; мир как легкость (шалва в еврейской Библии) и полнота (шалом). Мир наивности, невежества, замаскированного под невинность. Стремление к миру становится одновременно упрощенным и утопическим с программами всеобщей любви, разоружения и Водной федерации наций, или ретроградный до существующего положения дел яблочный пирог Нормана Роквелла. Это варианты психического оцепенения, которые предлагает «мир» и которые, должно быть, так обидели Иисуса, что он взялся за меч. [40]

          Чтобы развеять такие успокаивающие иллюзии, писатели вместе с преследуемыми Марсом нарушают спокойствие. Страницы, наполнены смертью, потому что писатели не сохраняют мир, не молчат, не притворяются глупцами. Книги войны дают голос языку мертвецов под наркозом этого основного синдрома общественной психики: «мир».

           Специфическим синдромом страдали американские ветераны-посттравматический синдром случается в рамках более широкого синдрома-эндемического онемения американской родины и ее зависимости от безопасности. Настоящее окружение ветерана в «мирное время» может иметь как сильный, так и легкий травматический эффект и может вызывать такой же сильный стресс, как травма прошлого. ПТСР вспыхивает в мирное время потому что мир по определению не позволяет расстраивающие воспоминания о продолжающейся в настоящем войне. Война никогда не заканчивается, даже когда толстая леди поёт на день победы. Это неизгладимое состояние души, данное с космосом. Поведение ветеранов, их домашняя ярость, суицид, молчание и годы отчаяния после войны «закончены» опровергает словарь и подтверждает архетипичное присутствие войны. Мир для ветеранов не отсутствие войны, а живой призрак в спальне, на буфетной стойке, на шоссе. Травма — не пост-, она остро присутствует, и синдром-он не в ветеране, он в словаре, амнезическая идея мира, который вступает в сговор с жизнью, которой невозможно жить.

           ПТСР-носители пережитков войны в своих душах заражают мирное царство. Они как посвященные среди невинных. Боль и страх, и знания, поглощенные их телами и душами составляют посвящение, но только наполовину. Это прерывание инициации, все еще просящее мудрой инструкции, которую передают посвященные. Почему война; Зачем эта война; что такое война? Как можно то, что я теперь знаю в глубине души о предательстве и лицемерии, о любви, сострадании, мужестве и убийствах при возвращении в общество подать моим людям? Если мир означает отсутствие войны, и я пропитан кровью войны, что я здесь делаю? Опять тот провал воображения и философского понимания. Потенциал ветерана вывел из войны, в которой он созревает; я был законсервирован миром. У мира нет времени для моей осведомленности. Нет ответа, по крайней мере адекватного, тяжелому испытанию, которое мне послала цивилизация, к которой я вернулся.

           Возвращение с полей смерти — это больше, чем подведение итогов; это медленный подъем из ада. «У них был такой взгляд, как будто они побывали в аду и вернулись обратно». [41] Ветерану нужен rite de sortie, который принадлежит каждому посвящению как его нормальное заключение, делая возможным возвращение без изменений. Эта процедура детоксикации, придающая гнетущим фактам значение абсурда и воображения, должна занимать столько же времени и быть такой же тщательной, как и rite d’entrée начальной подготовки учебного лагеря.

           Общество все еще должно признать ценность, предлагаемую ему обеспокоенным ветераном. Посвященные часто служат лидерами традиционных обществ. Они были на краю, стояли среди предков в подземном мире. В наших обществах борются ветераны маргиналы. «Из безработных в возрасте от тридцати до тридцати четырех в Британии в конце двадцатых годов прошлого века 80 процентов были бывшими военнослужащими». [42] Ветераны США склонны становиться неудачниками, изгоями, уходить назад в воинственность, или они оказываются в группе давления Old Boys, лоббирующих за вознаграждение в качестве компенсации за признание, которое им не досталось. Мы расплачиваемся с ними ветеранскими пособиями вместо того, чтобы пожинать плоды, которые они могут принести.

          Тщательное отслеживание Амброузом того, что стало с выжившими в кампании, чью историю он рассказывает в Band of Brothers, показывает этот идеальный потенциал у мужчин, которые были исключительно доведенными и исключительно близкими, то есть посвященными. «Ряд мужчин пошли в строительство, конструирование или изготовление вещей. » [43] Еще большее число начало учить, и один из них спросил: «Это случайно, что так много бывших десантников из кампании Е стали учителями? » [44]

         Хотя наши обеспокоенные ветераны могут быть только неполными посвященными, их присутствие по всей стране может служить для прививки тела политиков от худшего заболевания, принесенного богом войны: безрассудные действия непосвященных. Не потому ли многие старшие генералы и ветераны высказываются и держат линию против марша безумия?

         «Ветеран» от vetus, старый, спелый, изношенный, принадлежащий прошлому. Время само по себе не делает ветеранов. Двадцатилетний немецкий студент пишет: «Над всеми нами прошипела и провыла смерть. Такой ночи достаточно, чтобы стать стариком. » [45] Бой – это мгновенное старение. Ветеран пережил инициирование; факт этого выживания, этот шанс или чудо, вызывает один из самых глубоких вопросов, и ветеран несет бремя переноса мертвого в жизнь. Конечно, ветеран спелый, изношенный и отполированный прошлым.

          Одним из достоинств определения мира в словаре является подразумеваемая нормализация войны. Война — это большая идея, нормативный термин, дающий миру свое значение. Определения, использующие отрицание или лишение являются психологически несложными. Исключенное понятие немедленно приходит на ум и, на самом деле, слово «мир» можно понять только после того, как понял «войну».

           Война также подразумевается в другом общем смысле мира: мир как победа. Слияние мира с военной победой достаточно ясно показывается в молитвах о мире, в которых молчаливо просят о победе в войне. Люди когда-нибудь молятся о сдаче? Безусловная сдача принесет немедленный мир. Когда-нибудь зажигают свечи и маршируют в молитве поражения?

           Римляне поняли эту внутреннюю связь между миром и победой. Пакс, богиня мира, обычно изображается с рогом изобилия, идеализация, которая повторилась в недавних фантазиях о «дивиденде мира», чтобы заполнить нашу казну теперь, когда холодная война была выиграна. Также Пакс сопровождали кадуцей (две змеи, обвивающие посох, указывающие на целительное искусство) и ветка оливы. Достаточно скоро (на рубеже эры 40 До н.э.) она стала Пакс-Викторией, а оливковую ветвь слили с лавровыми листьями, короной победителей.

Победа требует жертв; кто-то должен был проиграть, быть побитым, завоеванным. Греческий культ Eirene, олицетворение мира, требовал огромных кровавых жертв: от семидесяти до восьмидесяти быков были убиты одновременно. [46] Самый сложный римский храм Пакс был построен в царствование Веспасиана и праздновал победу над евреями, в то время как более ранний алтарь и культ установили около 9 г. до н.э. по возвращении императора из походов в Испанию и Галлию за пределами города на марсовом поле. Опять же: мир основывается на территории войны.

          Вывод из этого экскурса в мир достаточно прост: правдоподобнее считать войну более нормальной, чем мир. Не только «мир» так быстро перевели как «безопасность», но так же безопасность продают по цене свободы. Нечто более зловещее оправдывается миром, это то, что де Токвиль прекрасно описывает как «новая форма рабства», где «верховная власть покрывает поверхность общества сетью из маленьких сложных правил, минут и униформ, через которую наиболее оригинальные умы и энергичные характеры не могут проникнуть, чтобы подняться над толпой. Воля человека не разрушена, но смягчена, согнута и ведома, людей она редко заставляет действовать, но они постоянно сдерживаются от действия. Такая сила не разрушает, но она предотвращает существование, она не тиранизирует, но сжимает, ослабляет, гасит, притупляет ум людей, пока каждая нация станет не больше чем стадом робких промышленных животных, чей пастух-правительство. [47]

           Война должна оставаться в наших умах, ее тяжесть заставляет нас думать и воображать. Макиавелли прав: «Принц…не должен иметь никакой другой цели и мыслей, изучать что-то другое, кроме войны, [он] вынужден…никогда не давать своим мыслям рассеиваться от военных упражнений, и в мир он вынужден практиковать это больше, чем в войну.» [48] Иначе — «психическое онемение», термин, который представил Лифтон для паралича ума и притупленных чувств в повседневной жизни. [49] Мир в нашем современном обществе охарактеризован одновременно спокойствием усыпляющего и поверхностного teddy-bearism’а и бешеной перегрузкой стимулов/раздражителей. Постоянно меняющееся вовлечение из одного набора стимулов и занятий в другое Лифтон назвал протеанским в честь греческого бога моря Протея, который защищался, принимая каждое мгновение разные формы, чтобы его не успевали схватить. Протеанский механизм защиты похож на серфинг, как многозадачность, дефицит внимания, гиперактивность. Принц, как благородная метафора ответственного гражданина и обеспокоенных членов полиса, должен иметь сфокусированный разум, разум, не отвлекаемый множественными диверсиями мира и психикой ни онемевшей, ни отрицающей. И он будет поддерживать эту ясность не просто медитацией или молитвами, чтобы улучшить свое «психическое здоровье», но для общего блага и защиты общества. Следовательно, принц «никогда не должен позволять мыслям уходить от … войны «.

В лучшем случае предположение о том, что война нормальна, не ослабляет и не отупляет людей. В худшем случае это способствует анархии Гоббса, помещая людей «в постоянный страх и опасность насильственной смерти; И жизнь человека, одинока, бедна, противна, груба и коротка «. [50] Каждый враг каждого. Но — только если Гоббс воспринимается буквально. Он также может быть понят психологически, так что анархическое состояние войны пробуждает гражданина от психического оцепенения, поощряемого миром.

          Тогда «одиночество» не означает одинокой изоляции героического индивидуализм в конкуренции со всеми остальными. Скорее «одинокий» будет означать единый фокус души, который является невидимым и неделимым спутником. Мы — одиночки, каждый из которых умирает, и из этого вытекают наши ценности мужества, достоинства и чести, те качества характера, которые иногда проявляются только в безжалостных условиях битвы. Одиночество, как писал Камю в поздней иронической работе, может быть неотличимо от солидарности — стойкость, бок о бок с душой.

          Другие четыре термина в известном изречении Гоббса, описывающие войну также изменяет их смысл. «Жестокий» утверждает силу нашей животной природы; «бедный» ограничивает нашу человеческую гордыню. У нас просто нет средств для безудержного преувеличения, которое толкает слишком далеко и просит слишком много, смиренно признавая, как сделал Лир на пустоши и солдат в окопе, что «человек не более, чем такое бедное, голое, раздвоенное животное «(3.4.113).» Гадкий «приглашает на осмотр себя и каждого другого как врага, чтобы скрыть уродство, обострить уличные умы, воспринимать под улыбками старые предрассудки, которые поддерживают мирное стадо овец, поклоняясь невинному агнцу. «Противный» — это тигр, воспитывающий ягненка.

          И, наконец, «короткий»: война не позволяет рассчитывать на долгую жизнь в безопасности ожидания статистики. «Короткий» утверждает, что в состоянии человека нет безопасности; «короткий» подвергает всех нас произвольной небрежности богов, без страховки; и что продолжительность жизни – не мера жизни. Жизнь лучше измеряется интенсивностью и величием наших ожиданий, потому что жизнь «коротка».

          Когда эти абсолютные истины постоянно предстают перед нами, то, что приходит к нашим сердцам и привычкам, — это только буйная мерзость, но также часто случаи вежливости, порядочности, справедливости и доброты, потому что душа признает, что эти добродетели чрезвычайно важны, когда ограничены против нормальности войны. Этот удивительный факт, хотя и редко и несовершенный, был засвидетельствован в сообщениях из концентрационных лагерей, боевых солдат, военнопленных и других лиц, находящихся в крайности принуждения, когда условия дня были одинокими, бедными, противными, грубыми и короткими.

          Эти цивилизованные добродетели возникают как из подземного мира смерти а не как проповедуемые морали, навязанные свыше. Кант находит войну служащей цели в продвижении истории к цивилизации, и он использует такие слова, как мужество и благородство. Фрейд пишет (в разгар Великой войны 1915 года), «Можно сказать, что мы должны самые прекрасные цветы нашей любовной жизни реакции против враждебного импульса, который мы предугадываем в нашей груди» [51]. Он продолжает говорить: «война не должна быть отменена; до тех пор, пока условия существования между народами так различны, и недружелюбие между народами настолько напряженное, что войны должны быть. «Тогда возникает вопрос: «Если не мы должны сдаваться, то кто должен адаптироваться … не лучше ли дать смерти место в действительности а в наших мыслях, что принадлежат ей?

          Когда Кант и Фрейд в разное время мысли считают, что цивилизация получает свой прогрессивный импульс от его основы в естественности смерти и нормальности войны, они подтверждают Гераклита: да, война является генеративным принципом пробуждения отцов, которое, как я полагаю, было главным и неотложным посланием Гераклита, психолога.

          Гераклит получает дальнейшее подтверждение от Мишеля Фуко, который, как Левинас, продолжает великую французскую традицию проникновения мысли. Его «гипотеза войны» полностью изменяет изречение Клаузевица (война – продолжение политики другими средствами), говоря политика – это война, продолжаемая другими средствами – и не только политикой, но и «правопорядком». Закон в западных штатах выводит столько же из германского обычая, где судебные процессы были улажены силой, решающие победители и проигравшие, так что «закон был регулируемым способом ведения войны». [52] Юридическое расследование фактов дела, чтобы установить беспристрастную истину прибывает позже на историческую сцену как возрождение греческих и римских практик. Старый закон, германский закон, [53] обеспечивает модель для широкой гипотезы Фуко, которая поднимает войну до основы общественного порядка: «история, которая несет и определяет имеет форму в большей степени войны, а не языка – власть, а не отношения смысла «. [54] Правовые аргументы и политические дебаты используют язык для маскировки военного конфликта, «избегая его насильственного, кровавого и смертоносного характера, сводя его к спокойной платонической форме языка и диалога» [55]. Слово, но Война. «Государство рождается в насилии», соглашается Филипп Боббитт; «Только когда оно достигнет законной монополии на насилие, оно сможет обнародовать закон» [56].

          Трудный вопрос все еще сохраняется. Может ли состояние войны стать нормальным, если бы это не соответствовало чему-то в человеческой душе, сила, фактор, отличный от агрессии и самосохранения, другой чем групповая связь? Как будто происходит признание: «вот оно». Это ад; Царство Смерти; абсолютная истина ниже всего остального. Это террор, это любовь больше, чем моя жизнь, это паника и безумие. Я знаю войну еще до того, как пошел на нее. Психика нормализует, потому что это архетипически в настройке априори, до события; в момент события, как любовь в одно мгновение, как ответ на красоту, как принятие новорожденного к груди, или когда характер кипит в случае несправедливости. Возможно, мы действительно пришли в мир, зная, все это и эта война в нас – не из-за боевого инстинкта, но в знании нашей души о космосе, основой которого является война. Великие реальности даны; жизнь показывает и подтверждает их. Если война присутствует в архетипическом воображении, нам не нужны войны чтобы знать их.

          Старое или / или между индивидом и обществом, между инстинктом и культурой, заставляет идти по ложному следу, только чтобы придти к нулю. Аристотель решил вопрос еще до того, как он начался с его знаменитым предложением: anthropos phusei politikon zoon- «человек по природе есть животное политическое «. [57] Мы наделены политическим инстинктом; политика приходит с нашей животной природой. Государство формируется в наших душах как аппетит, как страсть. Если война является «продолжением политики другими средствами» (изречение Клаузевица), то война является следствием нашей политической природы. Мы не должны искать причин войны в ид, вспыхивающем против суперэго, в мужских тревогах кастрации, в расколе, параноидальных проекциях, сверхкомпенсированном чувстве неполноценности, ни в избытке тестостерона. Бессознательные основания войны, скорее всего, пренебрежение полным пониманием нашей животной природы – что наше животное не просто противное и жестоко, но гармонично вписывается в войну, потому что каждый из нас politikon zoon.

           Если война порождает космос (Гераклит), если бытие раскрывает себя как война (Левинас), если естественное состояние – это состояние войны (Кант), она должна быть первой из всех норм, стандарт, по которому все остальное измеряется, пронизывающий бытие и, следовательно, наше существование как личности и как общества. Война тогда является постоянной, а не разрушительной; необходимая, а не случайная, трагедия, которая заставляет все остальное померкнуть, и делает возможной самоотверженную любовь. Это был Йейтс, который сказал что-то вроде: «Вы только начинаете жить, когда представляете жизнь как трагедию?» А Конрад: «Погрузись в разрушительную стихию».

          Кант признал необходимость войны, но затем осветил эту мрачную правду, находя войну полезной для исторического прогресса. Макиавелли и Клаузевиц согласовали необходимость войны с функцией: продвижение политических амбиций государства. Маркс показал необходимость быть неизбежным результатом капитализма. Я предпочитаю проглотить чистую истину целиком, без всяких оправданий: необходимость войны заложена в космосе и влияет на жизнь невыносимо, ужасно и не поддается контролю, к которому должны приспособиться все меры нормальности и ненормальности.

         «Бытие раскрывает себя как война» отражает монотеистическую традицию которая питала мысль Левинаса. Заявление представляет себя в философском языке природы Яхве из Библии, который был «Богом-воином»; [58] так же, как самые ранние христиане были «солдатами Христа». Как и более поздние:» Вперед, христианские солдаты, идущие к войны; с крестом Иисуса, идущим впереди». «Во имя Бога, — пишет немецкий солдат из окопов, — во всяком случае, пишет другой, «мы не потеряли веру в то, что Бог ведет нас к хорошему концу – иначе чем раньше мы умрем, тем лучше» [59].

          Если библейский бог, который, как утверждают, является основой всего сущего – это бог войны, тогда война представляет окончательную истину космоса. Три основные монотеистические религии, которые основываются на вере именно в этого бога, будут постоянно пытаться отрицать и бежать исходя из их первой предпосылки, провозглашая доктрины мира и разрабатывая системы и законы для его поддержания. Их язык мира это не просто лицемерие; скорее он признает, что война основывается и живет в своей религии, и что любовь Паттона к войне означает любовь к богу из Библии, которую он читал каждый день. Для этих монотеизмов религия – это война, так как их вера в существование космоса это точно, как сказал Левинас, «бытие раскрывает себя как война».

        Тем не менее, заявление Левинаса не является исключительным; есть молчаливое отверстие, Выход. Он не говорит: бытие раскрывается только как война. В политеистическом космосе много откровений бытия, много видов существования. Война – всего лишь один бог из многих. Даже когда Гераклит объявляет борьбу отцом всех, есть также и другие отцы и матери. Когда мы приходим к «бытию» по-другому, то есть от греческой, римской или языческой перспектива, то есть много богов и богинь. Тогда и то совпадение индивидуальной воинственности и политического милитаризма, которые вместе делают войну актуальной, является откровением единого источника, бога войны – Марса, Ареса, Индры, Тора – божества, которое свирепствует, поражает смертью, вызывает панику, сводя с ума отдельных людей и ослепляя коллективные общества. Это бесчеловечное, к которому мы перейдем далее.

Ссылки:

1. Левинас, Тотальное и бесконечное, 21.
2. Ропп, 508а.
3. Зонтаг, 2002, 98.
4. Лифтон и Фолк, 111-25.
5. The New Yorker, Февраль 10, 2003, с.42.
6. Ibid.
7. Тухман, 383.
8. Тухман, 377
9. Sereny.
10. Сунь Цзы, с четвертого по третий век до н.э. in Handel, 77.
11. in Handel, 44.
12. Handel, 50.
13. Толстой, война и мир, перевод Луизы и Эйлмера Мод. NY: Simon & Schuster, 1942, с. 1359.
14. Уайтхед, 63.
15. Уайтхед, 66.
16. in Gray, XII.
17. Киган и Холмс, 161.
18. Hedges,31.
19. Левинас, Тотальное и бесконечное, 21.
20. Платон, Федон, 66c-d.
21. Платон, Законы, 1.626А.
22. Кант, «Вечный мир», #365, с.123.
23. Арендт, 62n.
24. Маршалл, 1947.
25. in Handel,68.
26. in Handel,68.
27. Капуто, 120.
28. Блюменсон, 1972, 368.
29. Экштайнс, 172.
30. Экштайнс, 172.
31. Гераклит, 38.
32. Экштайнс, 212.
33. Левинас, Тотальное и бесконечное, 21.
34. Гриффин, 245.
35. Маасс, 254.
36. Hedges, 47.
37. in Hedges, 60.
38. Платон, Законы, 1.626А.
39. Гоббс, De Cive(1642) глава 13.
40. Матфея 10:34.
41. Линдерман, 350.
42. Экштайнс, 292.
43. Ambrose, 304.
44. Ambrose, 306.
45. Виткоп, 151.
46. Стаффорд, 177.
47. Де Токвиль, 304.
48. Макиавелли, XIV.
49. Лифтон и Фолк, 104.
50. Гоббс, Левиафан, I:13.
51. Фрейд, Сборник сочинений IV, с.316.
52. Фуко, 35.
53. Фуко, 34-37.
54. Фуко, 116.
55. Фуко, 116.
56. Боббит, 336.
57. Аристотель, Политика, 1253a.2.
58. Lind.
59. Виткоп, 60,42.
60. Semmes, 6.