Эдвард Эдингер

Психэ в античности

Глава 7

Сократ и Платон

Сократ (Socrates) жил в Афинах с 470 по 399 г до н.э. и Платон (Plato) – с 427 по 347 г до н.э. Почти невозможно установить, какие работы исходили от Сократа, а какие – от Платона. Эмерсон (Emerson) называл их «двойной звездой, которую невозможно разделить даже применяя самые точные приборы» (81). Но возможно, однако, разглядеть их разные личности.

Платон был отпрыском видной афинской семьи со всеми добродетелями и элитарными качествами, присущими аристократу. Он принадлежал к интровертному мыслительному типу. Сократ, наоборот, был человеком из народа. Его отец был каменотесом, а мать – повитухой. Сам он был рассказчиком, экстравертом, не писателем. Его основным интересом было установление личных связей с молодыми людьми Афин, обычно очень аристократичными молодыми людьми. Эти связи часто имели эротический подтекст. Он проводил свои дни на agora в бесконечном диалоге с блестящими молодыми людьми. Несмотря на его рационализм, в нем можно увидеть эротические намерения.

Две концепции четко принадлежат жизни и опыту Сократа больше, чем Платону. Они могут быть представлены в терминах daimonion и maieusis. Daimonion значит «маленький даймон». Это слово – корень того, чем оно стало в английском языке – словом «демон», но в античности у него не было негативных ассоциаций. Daimon относился к божественному существу, проявляющемуся через человеческую душу. Вследствие определенного количества событий Сократ утверждал, что у него есть внутренний daimon. Это также обычно переводится как «знак» или «голос», а иногда как «оракул». Внутренний daimon предупреждал его, когда он был в опасности, делая что-то неправильное. В диалоге Апология он говорит своим судьям на суде:

Со мною, о мужи судьи, – вас?то я по справедливости могу называть судьями – случилось что?то удивительное. В самом деле, в течение всего прошлого времени обычный для меня вещий голос слышался мне постоянно и останавливал меня в самых неважных случаях, когда я намеревался сделать что?нибудь не так; а вот теперь, как вы сами видите, со мною случилось то, что может показаться величайшим из зол, по крайней мере так принято думать; тем не менее божественное знамение не остановило меня ни утром, когда я выходил из дому, ни в то время, когда я входил в суд, ни во время всей речи, что бы я ни хотел сказать. Ведь прежде?то, когда я что?нибудь говорил, оно нередко останавливало меня среди слова, а теперь во всем этом деле ни разу оно не удержало меня от какого?нибудь поступка, от какого?нибудь слова. Как же мне это понимать? А вот я вам скажу: похоже, в самом деле, что все это произошло к моему благу, и быть этого не может, чтобы мы правильно понимали дело, полагая, что смерть есть зло. (82) (пер. А.Ф. Лосев)

Внутренний daimon обсуждается и в других диалогах. Этот опыт, конечно же, очень хорошо знаком глубинному психологу, по большей части, через сны. Часто когда человек планирует какое-то действие, он может увидеть предупреждающий сон, который многословно скажет: «Не делай этого». Но если человек в хороших отношениях с бессознательным, ему не надо ждать сна. Сократовский daimon будет с ним говорить изнутри. Это трансперсональный феномен, действующий на грани сознания, который может быть понят, конечно, как функция Self, б?льшей личности внутри. Когда эго в правильных отношениях с этим, оно работает как ангел-хранитель.

Другой термин, принадлежащий Сократу, был maieusis, майевтика, родовспоможение. Мать Сократа была повитухой, и он применил этот термин и к себе:

В моем повивальном искусстве почти все так же, как и у них, – отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у мужей, а не у жен и принимаю роды души, а не плоти. Самое же великое в нашем искусстве – то, что мы можем разными способами допытываться, рождает ли мысль юноши ложный призрак или же истинный и полноценный плод. К тому же и со мной получается то же, что с повитухами: сам я в мудрости уже неплоден, и за что меня многие порицали, – что?де я все выспрашиваю у других, а сам никаких ответов никогда не даю, потому что сам никакой мудрости не ведаю, – это правда. А причина вот в чем: бог понуждает меня принимать, роды же мне воспрещает. Так что сам я не такой уж особенный мудрец, и самому мне не выпадала удача произвести на свет настоящий плод – плод моей души. Те же, что приходят ко мне, поначалу кажутся мне иной раз крайне невежественными, а все же по мере дальнейших посещений и они с помощью бога удивительно преуспевают и на собственный и на сторонний взгляд. И ясно, что от меня они ничему не могут научиться, просто сами в себе они открывают много прекрасного, если, конечно, имели, и производят его на свет. Повития же этого виновники – бог и я.

И вот откуда это видно: уже многие юноши по неведению сочли виновниками всего этого самих себя и, исполнившись презрения ко мне, то ли сами по себе, то ли по наущению других людей ушли от меня раньше времени. И что же? Ушедши от меня, они и то, что еще у них оставалось, выкинули, вступивши в дурные связи, и то, что я успел принять и повить, погубили плохим воспитанием. Ложные призраки стали они ценить выше истины, так что в конце концов оказались невеждами и в собственных и в чужих глазах…Когда же они возвращались обратно и вновь просили принять их, стараясь изо всех сил, то некоторым мой гений запрещал приходить, иным же позволял, и те опять делали успехи. Еще нечто общее с роженицами испытывают они в моем присутствии: днями и ночами они страдают от родов и не могут разрешиться даже в большей мере, чем те, – а мое искусство имеет силу возбуждать или останавливать эти муки. (83)

Он мог бы так говорить об анализе. Анализ многим обязан Сократу в области практической процедуры. Юнг замечает в 1912 году: “Анализ – это облагороженная техника Сократовской майевтики”. (84)

Мария-Луиза фон Франц (Marie-Louise von Franz) обсуждала психологию Сократа в своем эссе «Сон Сократа»(85). Это исследование, написанное тогда, когда она была довольно молода, критично по отношению к нему за то, что он не давал развиваться своей аниме, и за идентификацию со своей матерью. Конечно, эти качества были присущи всем древним грекам, но Сократ всегда стоял вне своих современников, и те стандарты не должны применяться к нему. Возможно, если бы интерпретация фон Франц относилась к современному молодому человеку, отождествляющего себя с Сократовским рационализмом, ее критика была бы уместна. Но в отношении исторического Сократа она промахнулась, потому что его психологическая глубина для человека его времени и места жизни – это наиболее важная его черта. Невозможно говорить о чьей-либо психологии, упуская этот факт из виду.

Другой элемент двойной звезды греческой философии – это Платон. Как член афинской семьи, давно известной в области общественных дел, он первоначально намеревался пойти в политику. Однако, он был горько разочарован событиями в конце Пелопонесской войны, и, когда он попал под влияние Сократа, его подлинная личность интроверта расцвела.

Альфред Норт Уайтхэд (Alfred North Whitehead) говорил, что вся западная философия – не более, чем сноски работ Платона, но восхищение Платоном у Эмерсона (Emerson), возможно, было самым замечательным. В Representative Men он включил эссе о Платоне как об образце философа. Это переносит нас в измерение чувств, что очень важно при встрече с личностями такой величины:

Среди светских книг только Платон удостоился фанатичного комплимента Омара, как и Коран, когда он сказал: «Сожгите библиотеки, вся их ценность в этой книге.» Эти предложения несут в себе культуру наций, они – краеугольный камень школ, они источник литературы... Никогда не было такого уровня рассуждений. Из Платона вышли все произведения, которые написаны, и обсуждаются людьми мысли. Великий хаос вносит он в наше своеобразие. Мы достигли горы, с вершины которой сползают эти глыбы. Библия, изучаемая вот уже двадцать два столетия, каждый проницательный молодой человек, повторяющий прекрасные вещи каждому сопротивляющемуся поколению.... – это читатель Платона, остроумно переводящий его хорошие вещи на разговорный язык. Даже мужи большей величины страдают от несчастья (должен ли я так говорить?) быть рожденным после этого исчерпывающего обобщателя...

Платон – это философия, и философия, Платон – одновременно слава и стыд человечества – после которого ни саксонцы, ни римляне не добавили ни одной идеи к его категориям. Он не имел ни жены, ни детей, и мыслители всех цивилизованных наций – его потомство и осенены его разумом. Как много великих людей Природа постоянно присылает из ночи, чтобы быть его людьми – платонистами! Александрийцы, созвездие гениев, елизаветинцы... кальвинизм – в его Федоне. Христианство в нем. Магометанство взяло всю свою философию... от него. Мистицизм почерпнул все свои тексты из Платона. Этот гражданин города в Греции – не деревенский житель и не патриот. Англичанин прочитает и скажет «Как по-английски!». Немец – «Как по-тевтонски!». Итальянец – «Как по-римски и по-гречески!». Елена из Аргоса обладала универсальной красотой, поэтому все могут чувствовать определенное родство с ней, так и Платон кажется американским гением читателю из Новой Англии. Его широкая человечность выходит за пределы всех разделительных границ. (86)

Нет нужды говорить, что Эмерсон известен, как американский платонист.

Невозможно воздать должное наследию Платона в одном эссе. Но мы должны усвоить два основных термина. Первый – eidos (множ.число eide), который происходит от греческого глагола eido, означающего видеть или знать. Eidos переводится как «идея», «форма» или «изначальный образец». Идея имеет особое значение для юнгианской психологии, потому что это предшественник концепции архетипа. Эдуард Целлер (Eduard Zeller) так описывает природу eide:

Гераклитов мир появления и исчезновения с его постоянными переменами не может быть объектом познания. Должен быть другой мир, который... отвечает требованиям постоянства и продолжительности, без которых познание невозможно. Предыдущий мир – это мир чувственнного восприятия, последующий – мир мысли. Мысль концентрируется не на специфике чего-то, а на обобщении, что объединяет все вещи и явления, принадлежащие к определенному «виду» бытия. Таким образом, главной особенностью отдельного явления или вещи становится не его длительность или его сущность, а его общность с другими вещами и явлениями. Это общее качество, которое было названо Аристотелем концепцией, Платон определил как идею (eidos). (87)

Целлер продолжает говорить о математике как о примере eidos:

Форма квадрата, например, была однажды зафиксирована и одинакова для всех, хотя может существовать множество индивидуальных примеров его существования. Все эти индивидуальные фигуры – только квадраты, если они представлены в форме квадрата. Все остальное не имеет существенного значения для идеи квадрата... Для Платона единственная настоящая реальность – это не-чувственная природа вещей, которая должна быть отделена от их чувственной феноменологии. Идеи для него – это не просто предметы мыслей..., это реальность. Возможны идеи для всего: не только для вещей, но и для качеств... Идеи формируют мир (этот мир зовется kosmos noitos, мир nous), который существует сам по себе, который вечен и неизменен и может быть познан только мыслью. И в этом чистом и независимом существовании они обретают свой дом, в этом «супер-божественном» месте, где душа во время своего пред-существования постигает их. Все знание и обучение заключается в воспоминании идей душой, когда она воспринимает вещи чувствами. Земные чувственные осязаемые вещи – это просто тени яркого мира идей, что было ясно и выразительно показано в знаменитом сравнении с пещерой в начале седьмой книги Государства. (88)

Платон известен также благодаря его примеру с пещерой, приведенном на рисунке, что имеет отношение к глубинной психологии. Платон говорит в Государстве:

Представь, что люди находятся как бы в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у них на ногах и на шее оковы, так что людям не двинуться с места, и видят они только то, что у их прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за этих оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь, невысокой стеной, вроде той ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают кукол...

За этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева...

Прежде всего разве ты думаешь, что находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры? ... Как же им видеть что – то иное , раз всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?
Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?

Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь-иному, а не проходящей тени... Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов. (89)

Аллегория Платона о пещере: Образ психологической проекции

Платон, разумеется, привел этот образ для иллюстрации нашего видения внешней реальности, но он также подходит, и, возможно, даже больше, для явления психологической проекции. Воображение Платона почти изобрело проектор - проектор слайдов или кинопроектор - намного раньше того времени, когда они появились: источник света позади, объекты перед ним передают свои образы на экран, совершенно то же самое, что и кинопроектор. Шествие фигур, которые держат разные формы, соотносится с архетипическими спектаклями и актерами на внутренней сцене психэ. Обычно внимание человека не сосредоточено на психической внутренней жизни, а больше на внешнем мире, но то, что человек переживает во внешней реальности, постоянно подвергается влиянию архетипических драм, разыгрываемых внутри. Выглядит так, что они происходят вовне, в отношениях с другими и внешними обстоятельствами.

Понятие этих Платонических "идей" выросло из раннего опыта человечества, когда оно открыло силу разума, которая может формулировать общие категории. Нам сейчас будет трудно вернуться к этим ранним стадиям развития сознания, но кто-то может получить об этом представление через антропологические исследования примитивных племен, которые не имеют обобщений, у них есть только конкретный опыт. Для греков появление силы обобщения было медленным и болезненным, она возникала из вселенского состояния participation mystique и воплощалась в окружающей среде, и затем, когда возникло обобщение, она стала содержать в себе ту же самую нуминозность, как открытие чисел. Числа - это обобщения, генерализации, и поэтому Платон использовал их как первичные примеры для описания природы идей. Числа - это eide.

Подобно этому можно считать большим шагом переход, скажем, от собаки как индивидуального существа к реализации собачьей природы, к Платонической идее собаки. Еще большим шагом стал переход от значения индивидуального опыта удачи или честного, справедливого отношения к формулировке генерализаций (или Платонических идей) Блага как такового или Справедливости как таковой.

Тот же самый процесс можно наблюдать в современной психотерапии, включающей не интеллектуальные категории, а категории психологического опыта. Представим, например, что пациент демонстрирует злость или презрение в отношении и к поведению другого человека. И затем он сновидит, что преступник захватил его дом. Аналитик, интерпретируя его сон и связывая его с поведением пациента, отметит, что пациент столкнулся со своей тенью, и что его реакция на коллегу – это его проекция, теневая проекция.

Другой пример: пациент пребывает в угрюмом, обиженном настроении, и ему снится, что у него роман с авантюристкой. Аналитик может интерпретировать его настроение как опыт его регрессивной анимы. Когда накопится определенное количество таких интерпретаций, пациент начнет узнавать свою тень и свою аниму, и тут имеет место психологический процесс генерализации. Это действительно большой шаг вперед в осознавании – движение от индивидуальных случаев, когда пациента охватывает какой-либо аффект или настроение, к реализации – генерализации – что они все являются определенными частями опыта одной и той же внутренней психологической фигуры.

Второй центральный Платонический термин - это anamnesis, который переводится как воспоминание. Основная идея в том, что знание eide существовало до нашего рождения, и это знание может быть восстановлено через anamnesis, через воспоминание. Об этом говорится в Федоне. Сократ приводит такой факт, что определенные концепции, как, например, равенство - примеры eidos, и говорит, что у нас должно быть знание абсолютного "равенства" даже перед первой встречей с этим явлением. Таким образом, мы приобрели это знание идеи "равенства" ранее, до нашего рождения. И если мы приобрели это знание до рождения, и были рождены уже с ним, тогда в момент рождения мы уже знали не только идею "равенства", но также и другие идеи - такие, как "красота", "благо", "справедливость" и "святость". Он продолжает:

Но если, рождаясь, мы теряем то, чем владели до рождения, а потом с помощью чувств восстанавливаем прежние знания, тогда, по-моему, "познавать" означает восстанавливать знание, уже тебе принадлежавшее. И, называя это "припоминанием", мы бы, пожалуй, употребили правильное слово (anamnesis). (90)

Здесь можно увидеть и основную формулу, и сократический метод. В диалоге Менон Сократ приглашает к разговору невежественного юного раба и путем задавания ему вопросов он демонстрирует, что мальчик знает теорему Пифагора, но он не знает, что он это знает. Он показывает таким образом, что он не вливает мудрость в человека, он только проявляет (educe) ее форму, ее образ, что и представляет собой смысл слова "образование" (education). Он достает это знание из того, что можно назвать бессознательным, потому что человек знал это все время, ему просто надо это вспомнить.

В медицине лечение пациента обычно начинается со сбора информации, которая назвается анамнез. То же самое происходит и в психотерапии. Полное длительное исследование детства и есть Платонический anamnesis, умышленное пробуждение и воспоминание опыта, который когда-то был для пациента осознанным и который должен быть вызван из его памяти. В процессе этого происходит интеграция личного бессознательного. Если процесс продолжается, то открывается доступ к коллективному бессознательному. Затем, когда анамнез происходит в историческом пространстве за пределами жизни пациента, появляются архетипические образы: воспоминания народа, внутреннего знания или паттернов, которые встроены в коллективное бессознательное. Это может быть названо, в некотором смысле, пренатальным, по крайней мере по отношению к эго.

Читая Федона невозможно не впечатлиться идеей Платона о бессмертии души (anima). Сократ спорит о бессмертии души, преполагая, что душа должна возвращаться туда, откуда она пришла, чтобы восстановить свою субстанцию. Это представлено в образе кругооборота:

Значит, мы согласны с тобою и в том, что живые возникли из мертвых ничуть не иначе, чем мертвые из живых... Если бы возникающие противоположности не уравновешивали постоянно одна другую, словно описывая круг, если бы возникновение шло по прямой линии, только в одном направлении и никогда не поворачивало вспять, в противоположную сторону, то ты сам понимаешь, что все в конце концов приняло бы один и тот же образ, приобрело одни и те же свойства, и возникновение прекратилось бы...

..если бы все причастное к жизни умирало, а умерев, оставалось бы мертвым и вновь не оживало, то разве не совершенно ясно, что в конце концов все стало бы мертво и жизнь бы исчезла? И если бы даже живое возникало из чего-нибудь иного, а затем все-таки умирало, каким образом можно было бы избегнуть всеобщей смерти и уничтожения? (91)

Основной образ в кругообороте душ - это образ уробороса. Хотя рациональный аргумент оставляет желать лучшего, за аргументом можно разглядеть изначальный образ. Но Платон не останавливается на этом простом процессе кругооборота. Он также выдвигает идею о суде после смерти, осложняющем процесс кругооборота:

А теперь, друзья, – продолжал Сократ, – правильно было бы поразмыслить еще вот над чем. Если душа бессмертна, она требует заботы не только на нынешнее время, которое мы называем своей жизнью, но на все времена, и, если кто не заботится о своей душе, впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если бы смерть была концом всему, она была бы счастливой находкой для дурных людей: скончавшись, они разом избавлялись бы и от тела, и – вместе с душой – от собственной порочности. Но на самом-то деле, раз выяснилось, что душа бессмертна, для нее нет, видно, иного прибежища и спасения от бедствий, кроме единственного: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь душа не уносит с собою в Аид ничего, кроме воспитания и образа жизни, и они-то, говорят, доставляют умершему либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред с самого начала его пути в загробный мир.

Рассказывают же об этом так. Когда человек умрет, его гений, который достался ему на долю еще при жизни, уводит умершего в особое место, где все, пройдя суд, должны собраться, чтобы отправиться в Аид с тем вожатым, какому поручено доставить их отсюда туда. Обретя там участь, какую и должно, и пробывши срок, какой должны пробыть, они возвращаются сюда под водительством другого вожатого, и так повторяется вновь и вновь через долгие промежутки времени. (92) (пер. С.П.Маркиша)

После описания некоторых деталей другого мира он продолжает:

Вот как всё это устроено.

Когда умершие являются в то место, куда уводит каждого его гений, первым делом надо всеми чинится суд – и над теми, кто прожил жизнь прекрасно и благочестиво, и над теми, кто жил иначе. О ком решат, что они держались середины, те отправляются к Ахеронту – всходят на ладьи, которые их ждут, и на них приплывают на озеро. Там они обитают и, очищаясь от провинностей, какие кто совершал при жизни, несут наказания и получают освобождение от вины, а за добрые дела получают воздаяния – каждый по заслугам.

Тех, кого по тяжести преступлений сочтут неисправимыми (это либо святотатцы, часто и помногу грабившие в храмах, либо убийцы, многих погубившие вопреки справедливости и закону, либо иные схожие с ними злодеи), – тех подобающая им судьба низвергает в Тартар, откуда им уже никогда не выйти.

И наконец, те, о ком решат, что они прожили жизнь особенно свято: их освобождают и избавляют от заключения в земных недрах, и они приходят в страну вышней чистоты, находящуюся над той Землею, и там поселяются. Те из их числа, кто благодаря философии очистился полностью, впредь живут совершенно бестелесно и прибывают в обиталища ещё более прекрасные, о которых, однако же, поведать нелегко да и времени у нас в обрез.(93) (пер. С.П.Маркиша)

Этот отрывок отражает влияние орфической доктрины на Платона, и это также является источником католической доктрины Чистилища и Ада. Эта идея была еще тщательней разработана в «Мифе об Эре», последней книге Государства. Эр был воином, которого оставили умирать на поле битвы, но через некоторое время он вернулся к жизни и описал свой посмертный опыт. Большую часть описания составляет устройство другого мира, похожее на то, что давал Сократ в Федоне.

Этот пример вместе с другими материалами хорошо иллюстрирует эпиграмму Ницше: «Христианство – это платонизм для «народа» (94). Его мысль справедлива и для сегодняшнего дня. С психологической точки зрения система Платона (и христианская догма) – это проекция процесса индивидуации загробную жизнь. Посмертный суд – это образ конфронтации эго со своей тенью. Греческая психэ была настолько далека от распознавания своей тени, что она была полностью спроецирована на жизнь после смерти.

Близкая к этому процессу идея Платона – это кругооборот субстанции души, в котором эго рождаются в мир чувственного опыта, и должны вести определенный образ жизни во время их воплощения, чтобы соответствовать требованиям загробной жизни. Из этого следует вывод, что субстанция души подвергается процессу очищения или дифференциации.

Работа Юнга содержит намеки на аналогичную идею. Юнг не пишет об этом прямо, но попытки сделать это более конкретным появляются в моей книге The Creation of Consciousness (95). Рабочая гипотеза там – то, что есть процесс кругооборота субстанции души, психэ, которая рождается в материальный мир в форме отдельных индивидуальных эго. Эти индивидуальности содержат в себе проявления архетипической психэ и обладают потенциалом для развивающей трансформации. Это необходимо для трансформации парадоксального Богообраза через человеческое сознание. Возможно, вследствие того, что индивидуальное эго подвергается процессу индивидуации, остаток от жизни эго сохраняется в архетипической психэ в измененной форме. Это небольшая часть парадоксального Богообраза, которая проходит через человеческое эго и подвергается трансформации. Тут можно видеть полную инициативу человека в продвижении процесса божественной трансформации. Корни этого образа – у Платона и даже в более раннем времени.

81 - “Plato; or, The Philosopher” (из Representative Men), в Selected Writings of Ralph Waldo Emerson, стр.488

82 - Apology, sec.40, в B.Jowett, trans., The Dialogues of Plato. pp. 421f

83 – Теэтэт (Theatetus), sec.150b-e, in Hamilton and Cairns, Plato’s Collected Dialogues, стр.855

84 – “The Theory of Psychoanalysis”, Freud and Psychoanalysis, CW 4, par.519

85 – Dreams, pp.35-64

86 - Selected Writings, pp.471f

87 – Outlines of the History of Greek Philosophy, стр.147

88 – там же, pp.147f

89 – Государство, книга 7, 514, в Hamilton and Cairns, Plato’s Collected Dialogues, стр.747

90 – Федон (Phaedo), sec.75, в Jowett, The dialogues of Plato, стр.460

91 – там же, sec.72, pp.455f

92 - там же, sec.107, стр.497

93 – там же, secs.113f, pp.497f

94 – “Beyond Good and Evil”, в Basic Writings of Nietzsche, стр.193