06.03.2013
0

Поделиться

1945 Карл Кереньи Heros Iatros: О преобразовании и символах покровителя медицины в Греции

Карл Кереньи

Heros Iatros: О преобразовании и символах покровителя медицины в Греции

Опытный врач драгоценнее многих других человеков (Гомер, Илиада 11.514)[i]

Дорогой, уважаемый профессор Юнг,  когда я размышлял о том, какую тему предоставить вам к вашему семидесятому дню рождения, могло ли мне придти в голову что-то лучшее, чем таинственный Герос Иатрос, «герой-врач» аттических текстов. Письменный материал не слишком объемен, но эти записки требуют дополнения, и материал для этого дополнения находится в наших руках, легкодоступен благодаря Фердинанду Кутчу и его работе «Аттические боги и герои врачевания»[ii], человеку, вдвойне заслуживающему нашей благодарности, так как он, верный ученик своего исторически-филологического мастера, заботится также и о занимательности.

 Наш первый, исторический вопрос, конечно же, состоит в том, насколько древним мог бы быть культ героя-врача в Афинах и их окрестностях, о котором впервые упоминает Демосфен[iii]. Мы сразу же получаем точный ответ[iv]: на возраст культа пролил свет Х. Усенер в своей работе «Божественные имена». «Герой-врач» — это «ионическое обновление древнего, общего для всех греков божества, Пеана»[v]. Он был «в древности, как ???? ???? ??????, самостоятельным божеством Афин, таким как Аполлон, Асклепий и др. Героем он стал только в противовес Асклепию, который превзошел его в блеске славы и влиянии с 420 г. до н.э. Но к тому времени, когда все герои-целители (Амфиарай, Амин, Диксион) были возвышены до статуса божеств, богом снова стал также и Герос Иатрос, теперь уже theos heros iatros. Так он встречается нам в афинских записях[vi]». Вы, возможно, заметили шутливый тон, принятый историком. Все то, что исторически было до афинских записей, за исключением сообщения о святыне Герос Иатрос у Демосфена, вместе с греческим обозначением ???? ?????? и ???? ???? ?????? — выдумка, основанная на спекуляциях Усенера, «исторический процесс», «искусство ради искусства», вымышленный исключительно из «исторической филологии».

 Но существуют еще и литературные записи: античное пояснение к словам Демосфена о герос, и замечание греческого лексикографа. Тем хуже для тех древних греков, которые верили, что они что-то знают об обстоятельствах в Афинах и окрестностях. Им дается низкая оценка. «Этот процесс, настолько правдоподобно выдуманный, мог и не быть осознан (т.е. греки его не осознали), и поэтому уже в древности искали «настоящее» имя этого якобы имени нарицательного. Например, Schol. Dem. XIX 249.» Упомянутый комментатор Демосфена знал имя собственное Героса, которого, по его мнению и мнению тут же цитируемого лексикографа, звали Аристомахом. И так как этого не могла позволить теория Усенера о внеличностном, исключительно-функциональном божестве, об этом упоминается только лишь иронически: «Аристомаха также должен был бы затмить Герос Иатрос, и лексикограф Bekk. anecd. Gr. 262,16 знал о том, что речь идет об Аристомахе из Марафона, чье место было там около дионисийского святилища». О благодарности за то, что эти авторитетные люди античности сохранили для нас столько данных, не идет и речи. Им в лучшем случае прощается то, что они свидетельствуют о чем-то чуждом науке, что тем не менее трактуется в научном духе: «Тому, как могли возникнуть эти воззрения, можно найти простое объяснение, если перевернуть две последние записи»…

 Да, именно так написано в этом образцовом труде: не думайте, что я над вами шучу. Но вы возможно поймете, почему я в дальнейшем попытаюсь самому разобраться в античных источниках, и почему я подвергну свои мысли очищению для добросовестного использования филологической специальной литературы. Воспоминания о запахе ромашек, окружавшем меня на местах раскопок в том районе Афин, где были найдены оба наибольших памятников почитания Герос Иатрос, должны прослужить для меня средством катарсиса и простить мне вопросы о неподдельных находках в разных местах, даже когда я смогу ответить на вопросы очень наивным, человеческим образом, или не смогу ответить вовсе.

 ***

 В Афинах существовало более одного святилища или культового памятника божественных врачей. Асклепий с празднествами вошел туда в 420 г. н.э. и получил свое святилище в южной части Акрополя. Памятник ????? ??????, «чужому врачу», во времена сатирика Лукиана стоял недалеко от больших двойных ворот, дипилона[vii]. Но местная фигура мифического врача называлась в Аттике не «врачом», а «героем», «герос». В самих Афинах его называли «героем-врачом» в надписи с дополнением «тот, кто в городе». Это особое обозначение, ? ?? ?????, меньше чем обозначение божественной персоны — оно не говорит об идентичности или ее  отсутствии того, кого почитали в Афинах, с почитаемыми в других землях героев-врачевателей — чем обозначение института, находящегося в городе, и имеет свои соответствия также и за пределами города. О самом институте нам был дан термин в двух надписях, обе которые относились к предметам в святилище «Герос Иатрос».

 В обеих из них идет речь о культовых предметах: в меньшей и более поздней (конец 2 века до н.э.) из них — о корзине для пожертвований, о винном кувшине, двух кубках, курильнице и чаше,  все неиспользованное — и о металлических культовых статуэтках, в основном конечностей, которые при наблюдении органов власти переплавлялись в новую культовую утварь. Большая надпись (гг. 221-2) перечисляет переплавленные пожертвованные предметы с высеченным на столбе, который сам по себе несет следы подношения, именем посвящающего, благодарного исцеленного или спасенного. Новым культовым предметом в этих местах была большой серебряный винный кувшин. Винное возлияние также и в иных случаях принадлежало к подношениям героям, чей культ был погребальным культом. Если судить по этим двум записям, в церемонии подношения «герою-врачу» вино играло существенную роль. Тем не менее, похоже на то, что изначально посвященные ему серебряные фигурки — помимо священных частей тела и статуэток со схожим значением, к ним принадлежал также небольшой щит и часть корабля, ??????????? — были ему ближе, чем винный кувшин: большая запись сообщает об особом ?????????? стоимостью в пятнадцать драхм, жертва на угождения «бога» — так в этих случаях назывался культовый повелитель святилища — чтобы он не был в обиде за преобразование чуждых его сущности, но подходящих предметов в дионисийском приборе.

 Следует задать себе вопрос, возможно, неоправданный и наивный: какова могла быть связь между Герос Иатрос и Дионисом с его окружением? Вспоминается рельеф Асклепия в Национальном Музее Афин[viii], где прическа и поза бога-врачевателя, в отличии от классического вида Асклепия является дионисийской, как будто бы скульптор осознавал соприкосновение двух сфер, асклепийской и дионисийской. На это соприкосновение указывает также и лексикографическая запись о расположении святыни Герос Иатрос в Марафоне: это было место погребения героя возле святилища Диониса[ix], или, иными словами, хтоническое святилище, посвященное темному, смертоносному божеству, возле дионисийского святилища. В той же записи приводится имя почитаемого в этом месте погребения Герос Иатрос, то же имя, что и указывается в речи Демосфена[x] как имя собственное «Герос Иатрос города». Сначала стоит вкратце сказать о том, как стоит относиться к такому указанию имени.

 Помимо города Афин и аттической деревни Марафона, также и в других местах был свой Герос Иатрос: в Элевсине и Рамносе. Касательно Элевсина, у нас осталось в лексикографических записках позднее имя Оресиний, имя врача — об этом четко сказано — из которого тоже можно предположить, что его посмертный культ в результате его жизни также стал культом греческого врача, дав уже почитаемому Герос Иатросу новое персональное выражение. «Героями», тем не менее, изначально были не умершие всех профессий, в частности врачебной профессии, а герои прошлых времен, представленные в великой эпопее, позже в аттических трагедиях. Также и врачи среди них были в том числе и воинами и полководцами, и имя «Герос Иатрос» в Афинах и Марафоне — имя, связанное с этими героями: его звали Аристомах, именем, что означает «лучший боец», но чаще всего — Амфиарай, именем героя, почитаемого в близлежащем Опоросе как предсказатель и бог-целитель. В Рамносе Аристомах также наделялся вторым именем, Амфиарай, или же считался, согласно одной присланной из Аттики в Вюрцбург записей, сыном Амфиарая: Амфилохом[xi].

 Может показаться, что со всеми этими эпически-героическими именами мы отдалились от Диониса. Но при этом мы не отдалились от традиций семейства Асклепиадов, собственно греческих врачевателей. Эти традиции в мифологической форме содержат все, что должны были знать врачеватели, кровные или усыновлённые члены семейства, о том общем, что делало их врачевателями, заслуживающими почитания — о занятии врачебного гения[xii]. Мы покидаем Аттику, места погребения в Афинах с их запахом ромашек, и землю с ароматами алепских сосен. Наш греческий путеводитель времен римских императоров Павсаний говорит о гимнах, которые пели в известной святыне Асклепия в Пергамоне (в самой известной из святынь Малой Азии)[xiii]. Мы следуем за ним, чтобы сначала услышать о Герос, о герое эпоса и трагедии, который особым способом связан с таинствами искусства врачевания: тот раненый, которого исцеляет нанесший рану.

 Речь идет о Телефе, который был ранен Ахиллесом, и который был уверен оракулом Аполлона, что его исцелит тот, кто его ранил[xiv]. С его провозглашения начинались праздничные песни в Асклепионе в Пергамоне, как рассказывает нам Павсаний. Можно было бы поверить, что причиной этому был только лишь локальный пергамонский патриотизм — ведь именно эти места Телеф оборонял от Ахиллеса и приближающихся греков, искавших Трою. Но он также был и мифической фигурой традиций семейства Асклепиадов. Оба сына, которых приписывают ему оставшиеся источники, играют в этих традициях мрачную роль. Кипарис, один из сыновей, известен на острове Кеос как убийца своего любимого оленя[xv], животного-прародителя Асклепиадов, чью дальнейшую жизнь демонстрирует имя Неброс, олененок, повторяющееся в генеалогической линии врачей Кеоса[xvi]. Еврипил, второй сын с прозрачным, говорящим о царстве мертвых именем «тот, кто с широкими вратами», был убийцей героического предка Асклепиадов: он поразил сына Асклепия Махаона. Именно поэтому о нем молчали гимны в Пергамоне, которые начинались с упоминания о Телефе — его имя нельзя было произносить в святилище…

 Мы также можем спросить: являются ли Еврипил подземного мира — появляется ли он в сказаниях как царь Мизии, или правитель Кеоса, также и как сын Посейдона — и Кипарис, имеющий не меньшее отношение к царству мертвых, который превратился в дерево, скорбя по своему убитому оленю, не просто божеством — а тем божеством, жертвой которого становились врачеватели? И не было ли это зловещее божество только лишь темным братом, мрачной половиной Телефа, героя с солнечным именем, «тот, кто светит вдаль» — ведь как Еврипил по одной из версий сказаний[xvii], так и сам Телеф считались сыновьями Геракла? Эта связь между Телефом, Кипарисом и Еврипилом, а также Мизией и Кеосом — словно запутанный клубок, чьи нити можно здесь выявить, но не распутать до конца. Здесь бросается в глаза жертва Еврипила — Махаон. Он, согласно сочинениям после Гомера[xviii], был первым хирургом, в то время как его брат Подалеир, чье имя также повторяется среди исторических предков великого Гиппократа как и Неброс, исцелял «невидимые» болезни, включая и болезни души. В тех же сочинениях, у Арктиноса его отцом считался Посейдон, и как обычно, «отец» упоминался на фоне повествования только лишь как темная порождающая сила. Но оба они — первые врачи, прародители Асклепиадов.

 И, как уже упомянуто, Махаон был первым врачом-хирургом. И в его фигуре и истории, в отличии от мифологии и символики греческих божеств-врачевателей, речь идет не только о живом и оживляющем, о светлом и теплом жизненном принципе, взвивающемся вверх даже на самом мрачном фоне[xix], но и о самом фоне — о смерти и убийстве. Махаон, Герос Иатрос в изначальном смысле этих слов, также носит и воинское имя Аристомах — это означает «убийца», что происходит от того же корня что и греческое ????, битва[xx]. Также и другие божества-врачеватели или герои-врачеватели, считавшиеся сыновьями Махаона, могли выступать в качестве божеств войны, согласно своим однозначным именам, как Полемократ[xxi] или Никомах[xxii]: «владычествующий на войне» и «побеждающий в битве». Как воины и врачеватели в одном лице, они выражают логическое и подтверждающееся на опыте взаимосвязанное единство. Ранить и быть раненным — это та тьма, которую нужно осветить исцелением, благодаря которому профессия врача становится возможной — более того, логически и органически необходимой для человеческого бытия. Ведь это бытие можно воспринять и как бытие существа, которое ранит и бывает ранено, но которое также и исцеляет, в то время как животное может только ранить и быть раненым. Но исцелить можно только раны человека, а не его самого. Владыка подземного мира, «тот, кто с широкими вратами», Еврипил, в конечном итоге принимает к себе как раненых, так и исцеленных, но неизлечимых в сущности своей. Махаон, воин и хирург, умирает от ранения. Он, тем не менее, продолжает жить в своем посмертном культе, и достигает формы существования греческих богов, отличающихся тем, что они ранят и бывают ранены, исцеляют себя и исцеляют других.

 В Афинах и их окрестностях, местах, которые не отличались такой древнейшей, гениальной врачебной культурой как на Кеосе, Герос Иатрос мог бы стать непобедимым чудотворцем. Его изначальная суть проявляется в богатом наследии мифологии и героических сказаний. Нас не должно удивлять то, что в сохранившихся материалах, восходящих к традиции Асклепиадов, ее мифологическому знанию, и ее основам врачебной сути, не говорится много и подробно о самом темном и глубоком. К знанию об этом относится хранение тайны естественным и непосредственным образом, хоть самые великие таинства человеческой сути в определенной мере всегда являются открытыми секретами. Возможно, здесь идет речь о своего рода врачебной тайне — тайне диагноза самому себе, который для греческих врачей принимал форму богов и героев, равно как и их судьбу, и которого мы уже сильно упростили обозначением «врачебный гений». Греческим врачам, Асклепиадам по происхождению и традиции, также помогли и поэты в подобном самоосознании — как создатели древнейшей мифологемы, так и знающий человеческую натуру во всей ее глубине и объеме Гомер.

 Великий эпос о кровавых битвах и лишениях — одним словом, о войне — это Илиада. Если мы возьмемся за нее, возможно, нам удастся еще больше приблизиться к древним тайнам искусства врачевания.

 Филологам казалось странным, что военные врачи в Илиаде всегда были рядом, когда бы они не понадобились. К ним нужно поднести раненых, как это делают товарищи Идоменея в тринадцатой песни (210-14), но они всегда присутствуют в большом количестве, и это является самоочевидным для эпоса. Некоторые ученые хотели увидеть в этом позднее преобразование изначально примитивных масштабов, и таким образом — нет ничего проще! — устранить упоминание стольких безымянных военных врачей в эпосе. Как будто бы именно это состояние не представляло собой необходимую и естественную первую ступень в развитии хирургии — самоочевидное сочетание двух опытных знатоков ранений, воина и фельдшера — в этом архаическом обществе! Оба сына Асклепия, Подалеирий и Махаон, каждый из который вел в бой свое небольшое войско, объединяли в одной персоне воинские качества с качествами хорошего врача.

 Как божественный создатель искусства врачевания, за обоими сыновьями Асклепия — или, согласно иной версии, также и Посейдона в форме лошади — стоит полузвериная, получеловеческая фигура, очень древнее божество, кентавр Хирон. О самом Асклепии в Илиаде упоминается только лишь как об отце этих обоих сыновей. Ему достается эпитет царских героев и умерших, и в этом смысле его называют «благородным врачом». Но в перечислении героев и в четвертой песни, где Махаона зовут к Менелаю, пораженному вероломной стрелой, кажется, будто бы поэт вовсе ничего не знает о боге врачевания, разве что лишь о смертном враче Асклепии, ставшем полубогом. И в связи с ним он не упоминает об отце, а только лишь о проявляющем отеческую заботу друге и учителе, от которого Асклепий научился использованию целебных трав — о Хироне. В этом, тем не менее, Асклепий не отличается от других героев-полубогов у Гомера. Еще одним учеником Хирона был сам Ахиллес, и он передал искусство, которому он научился, своему другу Патроклу. Но взывания к мудрому и справедливому кентавру у Гомера играют роль скорее завуалирования, чем открытия того, что знает поэт о боге врачевателей. Только из более поздних источников мы узнаем, что Хирон также ранен, что он — бессмертный, носящий неисцелимое ранение[xxiii].

 Пятая песнь Илиады все же сообщает нам о ранах богов. В этой песни, как и позже в одиннадцатой, апогей действия обозначается особыми ранениями. Когда греки находятся на вершине своих сил, это выражается в том числе и в том, что Диомед наносит рану даже богам, вмешавшимся в битву — пятая песнь после этого почти могла бы быть названа песнью раненых богов. Афродита первой получает болезненное ранение руки, нанесенное острием копья героя. И когда обида этого божественного страдания вызывает улыбку у отца Зевса, мать раненой богини Диона раскрывает своими словами утешения еще и иные, более серьезные мифологические раны. Нам следует прочесть хотя бы часть ее разоблачений, чтобы суметь понять этот мрачный аспект божественного мира греков.

 «Милая дочь, ободрись», — так начинает Диона перечисление страданий, причиненных богам действиями неиствующих людей, и сообщает сначала о сковывании Ареса великанами-детьми Алоя; бог, тем не менее, обманул их.

  Гера подобно страдала, как сын Амфитриона мощный

  В перси ее поразил треконечною горькой стрелою.

  Лютая боль безотрадная Геру богиню терзала!

  Классический переводчик Гомера на немецкий язык, Дж. Г. Хосс, даже смягчает изначальный текст. В переводе говорится о «почти неизлечимой боли», терзающей Геру, причиненной стрелой Геракла: слова «почти» в оригинале нет. Неизлечимая боль царицы богов происходит от раны, которая периодически возвращается к Гере[xxiv], как и ее исцеление. Ранение богов следует наблюдать особым научным образом. Но они также должны рассказать нам в связи с этим и о том, в чем заключается высшая, не ограниченная до одного человека, даже и непосредственно задетого, реальность раны в греческом мировоззрении.

 Помимо Геры Диона рассказывает еще об одном раненом боге: боге подземного мира Аиде, или, как его называет Гомер, Айдесе.

  Сам Айдес, меж богами, ужасный, страдал от пернатой.

 Тот же погибельный муж, громовержцева отрасль, Айдеса,

  Ранив у врат подле мертвых, в страдания горькие ввергнул.

 Он в Эгиохов дом, на Олимп высокий вознесся,

 Сердцем печален, болезнью терзаем; стрела роковая

 В мощном Айдесовом раме стояла и мучила душу,

 Бога Пеан врачевством, утоляющим боли, осыпав,

 Скоро его исцелил, не для смертной рожденного жизни.

  Здесь рана снова нанесена стрелой Геракла. Царство владыка подземного мира у Гомера обозначается как «пилос», «врата подле мертвых». Аид, раненый именно у этих врат, возносится на Олимп и там находит врача. Тот же врач исцеляет в пятой песне Илиады еще одного раненного бога. Этот бог — тот, кто был ранен серьезнее всех: бог войны Арес. Диомед, которому помогала Афина Паллада, ранил его «медным копьем». Крича как десять тысяч воинов, Арес бежал на Олимп, и был излечен Пеаном по той же причине, что и Аид: как богу, ему нельзя было умереть.

 Кто же этот божественный врач на Олимпе, благодаря исцелению ран которого поддерживается бессмертие богов? Может, он — просто врачебная функция, персонификация «рационального искусства врачевания», вознесенная до небес? Конечно же, речь идет не о функциях земных врачей! Эта функция восходит к кентавру Хирону, который остается на земле, связанный с неолимпийским миром жизни и смерти, Герос Ятрос, каковым у Гомера был и «благородный врач» Асклепий. Гомер непересекаемой линией проводит границу между смертным и бессмертным. Для него даже лучший врач, как Асклепий или еще более божественный Хирон, своей сутью и своими делами находится в плену смертности. Пеан стоит над врачами. Он — высший источник исцеления, выше Хирона или Асклепия. В Одиссее именно от него происходят знатоки врачевания в Египте. В одной из версий Одиссеи рядом с именем Пеан названо имя Аполлона, как будто оба эти божества есть одно. Но эта версия не получила распространения, хотя Аполлон Иатрос — Аполлон Врачеватель — был известной формой этого бога. Гомер и последователи его эпической традиции придерживались фигуры Аполлона как лучника, со всеми его опасными качествами. Для этих источников, Пеан стоит рядом с Аполлоном независимо от него, как сила, которая только лишь исцеляет.

 Таким образом, существовала гомеровская теология, четко разделяющая олимпийское и неолимпийское, вечный свет и смертоносную тьму. Несмотря на это, в набожных обычаях и в традиции всех аполлонических культов, ритуальная песнь, носившая имя «пеан», звучала в честь Аполлона. И в этом раскрывается еще более глубокая взаимосвязь Пеана и Аполлона. Сами греки в Илиаде поют пеан Аполлону, чтобы отпраздновать его умиротворение и прекращение насланной им язвы. Пеан — не средство зашиты от язвы или ее изгнания, по сути своей, он — всегда полностью позитивен: он приветствует исцеление. Частица «иэ», чье повторение характерно для пеана, лучше всего переводится как немецкое «Heil» (приветствие, также «heilen» — исцелять; прим. перев.) в его изначальном значении. Ведь возможно, что именно это «ие» составляет корень слова «Иатрос», греческое обозначение врача, целителя, ионическое «Иетрос». В Дельфах пеан пели с весны до поздней осени, он замолкал только в зимние месяцы. Повторяющийся рефрен, типичная строка для этой песни, тем не менее, выражает пожелание: «пусть пеан нас не оставит» — он никогда не должен прекращаться или отсутствовать. Что это за пеан?

 Речь идет не о песни названной пеаном, которая не должна была прекращаться или отсутствовать! Речь идет о той позитивной силе, которую Гомер поместил на Олимп для излечения ран бессмертных богов, тем самым предоставив Пеану место, где вовсе нет никакого окончания. В особенности — окончания того, что составляет суть бога Пеана. Для греков Олимп был местом вечного света. И не просто небесного, абстрактного света, но и теплого, солнечного света, так как боги любят солнце даже больше, чем мы, люди. Но то солнце, которое существует и для нас, смертных, Гелиос, заходит. Оно теряет зимой свою силу, ведь наш отец Гелиос иногда омрачается. Но послушаем пеан, сочиненный великим греческим поэтом для своего народа в час солнечного затмения. Это призыв не к изгнанию тьмы, но к удержанию солнца: «Солнечный луч», — так начинается песня[xxv], — «Что измыслил ты…?» Но то, что пытаются удержать здесь, является вечным на Олимпе. Мы бы назвали эту чистую, исцеляющую силу Солнцем. Аполлон также был для греков этой силой, но не только ею. Он нес с собой также наносящий раны, смертоносный лук. За пределами строгой гомеровской теологии не было ничего более естественного чем призывать Асклепия вместе Пеана, и петь пеан именно ему. Но Гомер не дает соблазнить себя проходящими, земными исцелениями. Он знает точно, что такой «целитель» как Пеан предназначен только для ран богов, для наших же ран остается разве что раненый божественный врач. Его обозначенное парадоксальное качество — быть раненым в подземном мире, и все же быть божественным — выражает обозначение Герос Иатрос.

 Девятая песнь Илиады снова описывает еще один апогей действия, обозначенный ранениями. Здесь ранены не боги, а люди, и среди них — также и врач Махаон. И это обозначает вершину бедствия. Почти все великие герои греков уже ранены: Агамемнон, Диомед, Одиссей. Треконечная стрела поражает самого Махаона в правое плечо. Старейшина Нестор должен был отнести его с поля боя к шатру. «Опытный врач», — так звучат знаменитые слова Идоменея, —

  драгоценнее многих других человеков,

 Зная вырезывать стрелы и язвы целить врачевствами».

 Ахиллес видит проезжающего мимо Нестора с раненым врачом и понимает, что пришел его день: греки были слишком сильно унижены Зевсом. Сам врач нуждается во враче! Это многозначительное предложение мы слышим также и из уст иного героя, чье ранение заключает ряд значительных ранений. Его зовут уже известным нам именем из подземного мира Еврипил, и его рана была перевязана Патроклом, изучившим это искусство от Ахиллеса.

 Патрокл — тоже Герос Иатрос, но только лишь по обстоятельствам, в отличии от Махаона, ранящего и исцеляющего, который снова ранен в одиннадцатой песни. Но все же нам известна сцена, в которой друг Ахиллеса изображается раненым, и о котором заботится этот великий герой греков как Герос Иатрос. Ахиллес, как и Асклепий, был учеником Хирона. Поэтому нам не стоит удивляться, когда мы видим, как он занимается раненным Патроклом. Выдающийся художник по вазам в конце шестого века до н.э. украсил чашу этой сценой. Имя Ахиллеса приписано к герою, перевязывающему рану, имя Патрокла — к раненому. Пострадавший сам помогает в перевязке раны, нанесенной уже вытащенной и лежащей рядом стрелой. На себе он несет колчан с луком. В Илиаде Патрокл воюет не с луком, а с копьем. Также и Еврипил, перевязывающий Патрокла — не лучник согласно Илиаде. У Гомера художник позаимствовал только общее вдохновение, образ ранящего и раненого, целителя, нуждающегося в исцелении — так как именно Патрокл здесь помогает своими умелыми пальцами Ахиллесу.

 Не без причин можно было подумать о том[xxvi], что художник Сосий творил вовсе не по Илиаде, а по Киприи, эпосу, что был после Гомера, и в котором повествуется о событиях, предшествовавших гневу Ахиллеса. К ним принадлежала высадка греков на неверном месте в Малой Азии, где с ними вступил в битву Телеф. Будучи ранен Ахиллесом, по указанию Аполлона он должен был искать у Ахиллеса исцеления. Позднее он был исцелен ранившим, согласно самой известной версии, исцелен именно с помощью ранившего его копья. В битве особым героизмом отличился Патрокл[xxvii], и именно тогда ему могли нанести рану, которую перевязывает Ахиллес на чаше Сосия:  рану, нанесенную раненым Телефом, чьему сыну в конечном итоге пал жертвой Махаон, хирург. Памятником ранению Патрокла Телефом было бы тогда прекрасное изображение на вазе, сопровождающее эти объяснения.

 Для Гомера, как и для повествований и героических сказаний о Еврипиле, именно Махаон — среди сыновей Асклепия, темный, тесно связанный со смертью аспект своего отца, убитого Зевсом в наказание за воскрешение мертвых — словно бы двигает вперед, объединяет всякую возможную судьбу врача на земле. Таким образом, он составляет земную противоположность небесному Пеану. Врач богов на Олимпе — бог, занимающийся только лишь исцелением, чистый от всего, связанного со смертью — и Герос Иатрос, наносящий раны, исцеляющий и получающий их. Ему принадлежал героический культ и погребение в мезийском городе Герения[xxviii]. Нестор, заботящийся о нем в Илиаде, правящий в Пилосе — возможно, в подземном мире — носил имя Геренийский. Ученые, увидевшие в этом гомеровском старейшине раннего, догомеровского бога подземного мира, возможно, были правы. По своей изначальной сути он не отличается от Еврипила, от чьей руки пал Махаон.

 Но тем не менее, святилище в Герении, в котором была увенчана статуя Махаона, не было местом смерти. У него было особое имя, то же, что и у большого солнечного острова: Родос[xxix]. Имя, означавшее для греков подсолнух, розу, и вместе с этим — то солнечное сияние, которое можно встретить в культе и мифах Асклепия и его священных местах. Нам не стоит делать из этого какие-либо выводы, и все же в свете этого погребального святилища Махаона нам уже не кажется такой уж чужеродной могила Аристомаха в Марафоне у храма Диониса. Выделяющиеся мотивы в сказаниях о Телефе и Еврипиле указывают на дионисийскую сферу. Дионисийский дар винограда с золотыми листьями и серебряными гроздьями заманил Еврипила в Трою, чтобы убить там Махаона[xxx]. И Телеф мог быть ранен Ахиллесом только благодаря тому, что Дионис взрастил виноградную лозу на поле боя, в которой и запутался Телеф[xxxi]. Эти мотивы дают нам понять, что тьма, поражающая этих божественных раненных, ранящих и исцеляющих раны, была все же не однозначно темной, и в то же время таила в себе и теплый солнечный светом, бессмертное и живое, дионисийское…

 Итак, уважаемый профессор Юнг, мы пришли к точке, с которой я больше всего хотел бы начать. Но в этом и есть трагизм каждого действительно исторического исследовательского путешествия. Постепенно оно продвигается вперед, приближаясь к своей цели, приходя именно к тому, с чего оно и должно было бы начаться. Так называемая историческая филология именно тогда впадает в комизм, когда вещает о «заключительно истинном» (вы легко видите этот язык насквозь), как будто бы смысл исторической науки вообще только лишь в целях! Сначала обнаруживаются небольшие острова. Затем можно обнаружить и большую землю, как в данном примере, лежащую рядом землю мифологических оленей, хрупких, уязвимых солнечных животных, к которым нас привел Телеф, вскормленный самкой оленя раненый. А затем, верно настает время неосознаваемого или отчасти осознаваемого, отчасти ожидаемого, отчасти, выходящего за пределы всех ожиданий… Но великий материк, где есть только возрожденные формы и никаких проблем, ждет счастливчиков, для которых всегда готовится путь: не только филологическими и археологическими исследователями, людьми с классическим образованием, вечно путешествующими между Элладой и Западом туда и обратно, но и великими психологами, знатоками и познающими человека, которые открывают до этого крепко запертые проходы к новым землям одним лишь своим существованием.

 

Ахиллес как Герос Иатрос

Чаша Сосия


[i] Прим. перев.: “Илиада” цитируется по переводу Н. Гнедича.

[ii] Religiongeschichtliche Versuche und Vorarbeiten, XII 3, Giessen 1913

[iii] XIX 249

[iv] Kutsch p. 2 f.

[v] H. Usener: G?tternamen, Versuch einer Lehre von der religi?sen Begriffsbildung, Bonn 1896, 153.

[vi] Kutsch стр. 3, что цитируется и далее

[vii]  Лукиан, Токсарис 1 f.

[viii] Опубликовано в Athenische Mitteilungen 17, 1892, p. 243

[ix] Bekker, Anecdota Graeca, 262, 16.

[x] Bekker, Anecdota Graeca, 263, 11.

[xi] Упомянутые записи у Кутча, стр. 48-52

[xii]  Об этом подробнее в работах Кереньи об Асклепии и его культах

[xiii] Павс. III 26, 10

[xiv] Preiler-Robert: Griech. Myth. II 1139, 2.

[xv]  Овидий, Метаморфозы X. 121 ff

[xvi] R. Herzog: Koische Forsch. 201 Anm.; 216 Anm.

[xvii] Eustath. ad. Hom. p. 318, 34.

[xviii] Schol. B T Eust. ad. Hom. II.XI 515

[xix] Его символ — змея Асклепия.

[xx]  Пусть будет упомянуто только ради забавы, что Усенер в «Божественных именах» 150, 8 и 170 выводит оба этих имени героев от ???????, «мять», будто бы речь шла о массажистах, а не о героях! О сыновьях царя массажистов Махаона с таким же именем он, к счастью, молчит: что бы в таком случае вышло из Никомаха!

[xxi] Павс. II 38, 6

[xxii] Павс. IV 3, 10; 30, 3

[xxiii] Также и об этом подробнее см. Кереньи, работу об Асклепии и его культах.

[xxiv] Подробнее о лунной цикличности см. Кереньи, Дочери Солнца („T?chter der Sonne“), p. 136 ff. Рана Геры подобна ране луны.

[xxv] Пиндар, девятый пеан. Прим. перев.: цитируется по изданию: Пиндар, Вакхилид. «Оды. Фрагменты». М., «Наука», 1980

[xxvi] Preller-Robert, II 1148

[xxvii] Пиндар, ода девятая 70 ff.

[xxviii] Павс. III 26, 9

[xxix] Павс. там же

[xxx] Preller-Robert II 1222

[xxxi] Preller-Robert II 1149

Пер Nightingale