Гарри Лахман
Юнг Мистик
Глава 1
Воспоминания, сновидения, размышления
Идея написания автобиографии поздно пришла к Юнгу, и поначалу он был полностью против неё. Когда немецкий издатель Курт Вольф пришел к нему с таким предложением в 1956 году, Юнг отверг его, но поддался уговорам своей внушительной коллеги и последовательницы Иоланды Якоби, которой удалось убедить его. Но даже когда он наконец решился приступить к работе, у него все равно оставались сомнения. «Я неприятный автобиограф»[1], сказал он Американскому корреспонденту в 1958 году; в то время был уже собран материал, который, в конечном счете, и стал Воспоминаниями, сновидениями, размышлениями при содействии его секретаря Аниелы Яффе в течение года[2].Яффе и Юнг будут встречаться после полудня раз в неделю, и он будет рассказывать ей о своей жизни, а она будет записывать его замечания и позднее редактировать их, превращая в читабельное изложение фактов. Юнг изначально ненавидел эти сессии настолько, что Вольф подкупал его коробкой дорогого бургундского вина, предлагая выпивать бутылку в награду за каждое интервью![3]
В конце концов, сопротивление Юнга ослабело, и он стал проявлять энтузиазм по поводу проекта, но идея стандартной автобиографии всегда была спорным вопросом. Основная жалоба Юнга по поводу рассказа истории своей жизни заключалась в том, что он не помнил всех этих драматических и сенсационных инцидентов, которые составляют типичную автобиографическую стоимость – его встречи с важными людьми, романы, приключения, те столкновения и поворотные моменты, которые задают некоторым биографиям темп хорошего романа. Учитывая возраст Юнга, для читателя, впервые знакомящегося с ним посредством Воспоминаний, сновидений, размышлений, ожидать получения некоторого представления об интеллектуальных течениях первой половины двадцатого века было бы вполне разумно. В конце концов, Юнг встречал важных людей; его путь пересекался с Уинстоном Черчиллем, Г.Д.Уэллсом и Джеймс Джойсом.
Такой читатель, однако, был бы разочарован. Для такой значительной фигуры в современной Западной мысли, повествование Юнга о своей жизни мало говорит нам о мире, в котором он жил, и еще меньше о людях в нем. Из всех его «встреч с замечательными людьми», только лишь Фрейд получает какое-либо внимание. Впрочем, Юнг сам был бы первым, кто признает, что он не был особенно заинтересован в людях.
Ближе к концу Воспоминаний, сновидений, размышлений Юнг виновато замечает: «я должен был с болью осознать, что люди продолжают существовать, даже когда им больше нечего сказать мне» [4], урок, который неплохо бы усвоить немалому количеству «внутренне ориентированных» личностей. Отсутствие интереса к людям у Юнга достигало непосредственно даже его близких родственников. Его позиция как отца однажды оказалась такой отдаленной, что как-то в редкие семейные выходные на гребле(Юнг был страстным моряком) он угостил своё чадо пирожным, и Марианна воскликнула, обратившись к своей матери Эмме «Смотри! Папа Франца дал мне небольшое пирожное!». Франц был её братом, и Эмма пояснила Марианне, что Юнг был и её отцом тоже [5]. То, что Эмма Юнг сама поддерживала странные формальные отношения со своими детьми верно, и большая семейная отдаленность Юнга могла быть записана на счет швейцарского приличия и неприличия, и тем не менее, представление о том, что Юнг имел необычайную отрешенность от всего вокруг него трудно поколебать, как и признание в том, что он чувствовал глубокую отчужденность от мира. Читатель Воспоминаний, сновидений, размышлений, знакомый с жизнью Юнга, вскоре начнет задаваться вопросом, почему так мало (или вообще ничего) говорится о значительных людях в истории Юнга, тех людях, встречи с которыми вызывали те поворотные моменты, которые сделали Юнга «тем, кто он есть». Сама Эмма Юнг, его супруга на протяжении более чем пятидесяти лет, упоминается всего один раз – и это упоминание о ее смерти.
Так что же Юнг помнил? Его интерес, говорил он, сосредотачивался только лишь вокруг «малых, но значительных вещей», о которых он «никак не мог говорить», и в любом случае его так «постоянно не понимали», что он потерял всякое желание «помнить 'значительные разговоры' вообще» [6]. Юнг утверждал, что никогда не был заинтересован в поверхностных феноменах жизни - всем том, что было просто «эфемерными призраками», подобно растениям, которые живут лишь сезон, а затем умирают. Внизу же, в глубинах, лежат корневища - корни, которые живы круглый год. Юнг мало интересовался цветами, которые цветут, блекнут и умирают, и если читатели ищут подобное, им не найти их здесь. Корневище, однако, другое дело.
«Только о тех событиях стоит рассказывать», говорит он своим читателям, «которые случались когда нетленный мир вторгался в этот, преходящий». Средствами, с помощью которых нетленные корневища прорываются на мирскую поверхность, являются сны и видения, внутренний опыт Юнга. Юнг говорит, что его воспоминания о путешествиях, окружении, встречаемых людях не особенно живы по сравнению с «огненной магмой», этой психической лавой, которая находится под покровом событий и которая предоставила ему алхимическую прима-материю («базовое вещество») для всей его жизни. Отголоски его столкновений с ней остаются мощными и ясными, но шкаф его памятных событий, говорит он нам, к сожалению, пуст.
И все же Юнг не был исключительно внутреннее направленным, и признает он это или нет, его жизнь, как и любая другая, была полна «эфемерных призраков» - цветов, которые растут и погибают, людей, мест, вещей и событий, которые привели на его собственном необычайном пути к той уникальной индивидуальности, которой он был.
Карл Густав Юнг родился 26 июля 1875 года, в городке Кесвиль, расположенном на берегах Боденского озера в швейцарском кантоне Тургау. Он был вторым ребенком своих родителей; за два года перед этим их первый ребенок, Павел, умер вскоре после рождения, и пока спустя девять лет не была рождена его сестра, Карл был единственным ребенком в семье; даже тогда их разница в возрасте означала, что их отношения были минимальными. Подобно многим другим, кто проявлял себя как мистик или поэт (или как Юнг позднее называл их – «интровертированные» люди), Юнг провел большинство своих ранних лет в одиночестве, и эта замкнутость стала одновременно и его силой, и слабостью. Спустя годы, тогда когда Юнг уже обрел известность, в некоторых воспоминания о своей юности его друг детства Альберт Оери отметил, что когда он впервые встретил Юнга, он «никогда еще не натыкался на таких асоциальных монстров». Юнг, замечал Оери,мог не играть с ним, даже не признавать его существования, но продолжать играть в кегли в одиночестве, словно Оеривовсе не существовало. Юнг был увлечен своими тайными играми как ребенок, и становился яростным, если кто-то мешал ему или даже просто наблюдал за этим, и это поглощение в игры осталось с ним в последующие годы. Он был «сам по себе», говорит Оери, и во многих отношениях эта изоляция также оставалась с Юнгом на протяжении всей его жизни.
Отец Юнга, преподобный Пауль Юнг, был протестантским священником, пронизанным сомнениями в своей религии, которые он не мог ни выразить, ни проигнорировать, обремененный браком, который не приносил ему удовольствия. Еще в свои ранние годы Пауль Юнг подавал надежды как лингвист и востоковед, но потенциал его студенческих годов никогда не был полностью реализован, и Юнг замечает об отце, что он стал для сына образцом того, каким не надо быть. Подлинная ролевая модель Юнга в его ранние годы (исключительно благодаря репутации, так как он умер за годы до рождения самого Юнга) – это его родной дед, Карл Густав Юнг старший; Юнг даже позднее изменил написание своего имени, чтобы соответствовать своему прославленному предку. Известный в Базеле как врач, он был ректором университета и великим магистром Швейцарских Масонов. Карл Густав Юнг старший прожил романтическую, насыщенную приключениями жизнь и был другом многих хорошо известных писателей, журналистов и артистов, среди которых был композитор Франц Лист. В Гейдельберге, где он занимался науками и медициной, он держал свинью в качестве домашнего животного, выводя ее на прогулку, как собаку.В Берлине он был вовлечен в радикальную политическую деятельность того времени, и в 1819 году водил дружбу с ассасином-однокурсником и консервативным драматургом и русским советником, Августом фон Коцебу, в результате чего оказался в тюрьме. После освобождения он эмигрировал во Францию, где пил абсент в Париже и встретил натуралиста и исследователя Александра фон Гумбольдта. Гумбольдт рекомендовал его на должность в Университете Базеля, где он безуспешно пытался добиться поста психиатра, и это показывает, как немец Юнг стал швейцарцем. Позже, когда Юнг начал свое обучение в Базеле, он ощущал смесь гордости и негодования, когда слышал замечание людей «Ах, это же внук старого доктора Юнга», проходя мимо: гордость из-за своей связи со знаменитым предком и обиду из-за того, что для его приятелей в Базеле это все, чем он когда-либо был.
Склонность к отождествлению со своим значимым предком иногда побуждала его к лукавой вере в историю о том, что Карл Густав Юнг старший был внебрачным сыном великого поэта Гете. На протяжении всей своей жизни, в зависимости от своего настроения, Юнг либо подтверждал, либо отрицал эту биологическую родословную; психологически, однако, Гете стал центральной ролевой моделью для юного Карла, каким он был и для его старшего современника Рудольфа Штайнера [9]. Они оба видели в Гете образ полностью развитой, «целостной» личности, и его наиболее важная работа «Фауст» оказала огромное воздействие на их обоих.
Мать Юнга, Эмили (урожденная Прейсверк) производила впечатление более сильного характера, чем его отец, и кажется, что во многом Юнг приобрел черты характера от неё. Дочь гебраиста и прото-Сиониста, который также был Антистесом (или главой викария своего реформатского протестантского прихода [10]), она характеризовалась как любезная, полная, искренняя, общительная и умеющая хорошо готовить, но также и как высокомерная, непривлекательная, авторитарная и депрессивная. К тому времени, когда Юнгу исполнилось три года, неприязнь между его родителями достигла кризисного уровня, и Эмили пострадала от срыва, после чего была госпитализирована на семь месяцев. Юнг так переживал по этому поводу, что заработал экзему. Эта разлука стала следствием его недоверия к женщине и самой идеи «любви». Его отец был слаб, но Юнг, по крайней мере, мог на него положиться. Его мать же – совсем другая история.
Чувство «ненадежности», которое Юнг обнаружил в своей матери, было связано с тем фактом, что она, кажется, имела «раздвоение личности». На протяжении большего числа времени Эмили выражала традиционные взгляды своего класса (несмотря на то, что она пришла из довольно зажиточной семьи высокого социального положения, к моменту рождения Юнга и для Юнгов. и для Прейсверков настали тяжелые времена) и снаружи она была вполне обычным человеком. Но иногда Юнг слышал, как его мать говорит сама с собой голосом, в котором он не узнавал ее – по крайней мере, это был не тот голос, которым она обычно пользовалась. Замечания Эмилии тогда становились основательными и выражались с неожиданной авторитарностью. Этот «иной» голос намекал на более дальний и посторонний мир, чем тот, о котором Юнг знал. Отец Эмили – преподобный Сэмюель Прейсверк, гебраист (говорят, что он выучил этот язык, потому что верил, что на нем говорят на небесах) – верил в реальность духов, и к ужасу своей второй жены, он продолжал исследования духа первой покойной жены, которая часто явлалась навестить его. Сэмюель использовал саму Эмили для отпугивания умерших, которые отвлекали его, когда он работал над своими проповедями, и она развила то, что затем будут называть «медиумическими способностями» в её подростковые годы. Когда ей было двадцать, она впала в кому на тридцать шесть часов; когда до её лба дотронулись раскаленной кочергой (экстремальное средство для её пробуждения), она проснулась, разговаривая на языках и пророчествуя. Эмили продолжала впадать в странные состояния транса на протяжении всей жизни, и во время них она общалась с умершими духами.
Вскоре после рождения Юнга семья переехала в Лауфен, недалеко от Шаффхаузена и Рейнского водопада – самого впечатляющего в Европе. Вода была центральным символом для Юнга на протяжении всей его жизни. Реки, водопады и озера были мистическим очарованием для него, и любопытно отметить, что философ Жан Гебсер, который знал Юнга, утверждал, что вода была мифическим элементом par excellence. «Однажды, пересекая мост через водопад, Карл поскользнулся и чуть не упал через перила; прислуга схватила его как раз вовремя и это наряду с несколькими другими детскими случаями – падением со ступенек и с печи (что привело к нескольким швам на его голове) – привело к подозрению в том, что Юнг имеет суицидальные наклонности, или, по крайней мере, фатальную сопротивляемость жизни в этом мире» [11]. Вода была источником опасности, можно быть в этом уверенным; Юнг вспоминал, как однажды возле водопада был найден труп мальчика, и его отец разрешил рыбакам положить тело в их прачечную. Будучи тогда четырехлетним, он отчаянно хотел увидеть мертвого мальчика, но его мать не допустила этого, хотя ему удалось понаблюдать воду и кровь, стекающую вниз из-за задней двери. Другие ранние опыты с водой были все же менее опасного характера. Однажды во время визита на Боденское озеро Юнг замер от вида блестящего на волнах солнца и песка на дне озера, уложившегося в маленькие хребты. Тогда и там он решил, что будет жить возле озера. Горы также впечатляли юного мальчика, что было неудивительно, ведь он жил в Швейцарии. Одним из его ранних воспоминаний было то, как его подняла тётя и показала, как Альпы светились на закате; на следующий день он рассказал, что был слишком молод, чтобы присоединиться к классу загородной прогулки в Утлиберг, горы возле Цюриха, и разочарование стало сокрушительным. Годами позже, Юнгу было суждено получить то, что он называл самым большим отцовским подарком, когда безденежный преподобный смог позволить себе только один билет на колесо железной дороги наверх Риги, пик около 6000 футов высотой, и отдал его Карлу.
Другие воспоминания предполагают ранний посев любви к природе, но первые годы Юнга были также окутаны тьмой. Когда он был свидетелем погребенья на кладбище, то услышал слова о том, что Господь Иисус забирает некоторых людей обратно к себе. Но Иисус, по крайней мере, судя по вечерней молитве, которую его мать читала вместе с ним, был защитником, «утешающим, доброжелательным джентльменом», который особенно заботился о маленьких детях. Какое же отношение он мог иметь к мужчинам в черных пальто и цилиндрах, которые опускали гроб в холодную землю? Парадоксы Христианства, с которыми Юнг столкнулся в своей поздней, работе «Ответ Иову», имели свое начало в этой детской загадке. Черное покрытие мужчин привело к еще одному детскому страху, когда Юнг увидел иезуита, и название и черное облачение убедили его, что такой человек должен быть особенно опасен.
Еще более тревожным было сновидение, которое, как говорил Юнг, было одно из самых ранних, что он мог припомнить.Стоя перед темной дырой, он заглянул в неё и, увидев лестницу, спустился в яму. Отодвинув плотную завесу, он вошел в комнату и обнаружил трон. На нем он увидел определенного рода столп, который сначала напомнил Юнгу ствол дерева, где-то около двенадцати футов высотой, но вскоре он понял, что он сделан из плоти. Его округлая голова была безликой, но увенчанной единственным, немигающим глазом. Напуганный, что ужасное червеобразное существо приблизится к нему, он остолбенел и услышал голос матери, говорящей сверху. «Да», - сказала она, - «просто взгляни на него. Это людоед!». Юнг никому не говорил об этом знаменательном сне о ритуале фаллоса, и несколько ночей после этого боялся засыпать, опасаясь встречи с другим подобным кошмаром [13].
Когда Юнгу было четыре, семья переехала в Кляйн-Хунинген, небольшой городишко вблизи Базеля. Вода оказалась опасным элементом и там; река, текущая через город, вышла из плотины и четырнадцать человек утонули. Когда вода отступила, их тела оставались застрявшими в песке. Преисполнившись решимости увидеть их, Юнготыскал одного человека, облаченного в черное, который только что пришел из церкви. Смерть оставалась загадочно привлекательной для него, и найти ее было не трудно; однажды он расстроил свою мать тем, что наблюдал, как режут свинью. Его страхи людей в черном увеличились, когда во время визита в Арлесхайм он проходил мимо католической церкви и рискнул заглянуть внутрь, но поскользнулся на шаг и ударил свой подбородок, так что появилась глубокая рана. В течение многих лет после этого ассоциация крови, боли и иезуитов оставалась с ним, и он никогда не мог пройти мимо церкви без содрогания.
Проблемы между Паулем и Эмили не прекратились после переезда, и они спали раздельно. Юнг спал с отцом, и ночная атмосфера была напряженной. Юнг начал иметь видения или галлюцинации, в зависимости от вашей точки зрения. Из комнаты матери он видел призрачную фигуру, чья голова отделялась и плыла перед ней. Его сновидения были угнетающими. Небольшие объекты приближались до тех пор, пока не вырастали до огромных размеров и не давили его; телеграфные провода с птицами расширялись в толстые кабели, окружая его. Когда ему исполнилось семь, он заимел псевдо-круп, и к числу его забот добавились приступы удушья.Во время одного из них Юнг имел видение светящегося синего круга. Внутри него перемещались золотистые ангелы, и их присутствие успокоило его. Юнг не проводит такой связи, но это подобно раннему опыту переживания символа, на исследование которого Юнг потратил множество лет – мандалы, или «магического круга» тибетского буддизма, который, как позже будет утверждать Юнг, является подлинным продуктом психе, и который обычно появляется в «ситуациях психической растерянности и дезориентации» [14]. Юный мальчик, видящий плавающие головы, сновидения об огромных пенисах и испытывающий удушье из-за «дурного воздуха» между его родителями, кажется, вполне удовлетворяет этим критериям.
Когда Юнг пошел в школу, то сделал еще одно открытие, которое позднее станет центральной темой его творчества. Будучи до того одиноким ребенком, Юнг вдруг обнаружил себя в окружении других, и этот опыт был тревожным. Он был счастлив в компании, но его школьные друзья изменили его чувство идентичности; они заставляли его вести себя так, как он никогда бы не стал делать дома. Он чувствовал отчуждение от самого себя, и существующий за пределами дома мир казался неясным и враждебным. Юнг стал ощущать «раскол», как если бы его внутренняя сущность находилась под угрозой. Это было одно из ранних, всплывших на поверхность, осознаний Юнга, которое он позднее охарактеризует как конфликт между личностьюи персоной.Личность есть то, чем мы в действительности являемся, но персона или маска (слово происходит от латинского обозначения актерской маски) является ликом, с помощью которого мы обращаемся к миру с целью взаимодействия с ним. Персона абсолютно необходима, но проблема в том, что мы часто отождествляемся с ней в ущерб себе самому – это то самое затруднительное положение, которое экзистенциальный философ Жан-Поль Сартр обозначал своим понятием mauvaise foi (или «недобросовестность»), когда кто-то становится ассоциированным исключительно с какой-либо социальной ролью. В раннем возрасте, Юнг почувствовал первый намек на проблему, которая впоследствии приведет многих пациентов к его двери [15].
Ответом Юнга на чувство угрозы стала разработка ритуалов и символов, которые могли бы укрепить его самоощущение. Один из подобных примеров включает в себя изготовление маленьких огоньков в крошечных «пещерах», сформированных пространством между блоками камня в стене возле родительского дома. Хотя другие дети помогали собирать дрова, Юнг один был «хранителем пламени». Другим примером является огромный камень. На протяжении всей его жизни, камень, как и вода, имел мистическое воздействие на Юнга, один из них, стоявший у «огненной стены», стал его камнем. Юнг будет сидеть на нем, и впадать в метафизические грезы. «Я сижу на этом камне», будет думать он, но в тот же момент ему придет мысль о том, что, возможно, камень думает «Я лежу здесь и этот мальчик сидит на мне». Его чувство идентичности будет колебаться, и он не будет знать, является он собой или же камнем, как в случае даосского мудреца Чжуан-Цзы, когда после сновидения, где он был бабочкой, он уже не мог определить был ли он Чжуан-Цзы, видевшим в сновидении бабочку, или же наоборот бабочкой, которой снился Чжуан-Цзы.
Юнг отмечает, что годы спустя, будучи уже взрослым человеком, он снова сел на свой камень и ощутил сильное затягивание в детскую память, чья сущность, как он осознал, была безвременной. Позднее Юнг поймет, что это вневременное качество является базовой характеристикой мифа, и когда он решит исследовать свой собственныймиф, то обнаружит путь к нему через возвращение в детство.
Юнг добавил к своему репертуару «самооборону», когда взял свою школьную линейку и высек странную фигуру на ее верхушке. Как ни странно, она имела сюртук и цилиндр, а также была окрашена в черный цвет; прямо подобно тем Иезуитам, которых он опасался. Он вырезал фигуру из линейки, облачил её в маленькое шерстяное пальто и положил её в пенал, который он сделал в виде маленькой кровати, вместе с камнем, взятым из Рейна и раскрашенным в два цвета. Это, говорил он, было её (т.е. фигуры) камень. Затем он спрятал пенал – который был своего рода саркофагом – в стропилах на чердаке. Никто не знал, что он находится там, и эта тайна дала Юнгу чувство целостности, позволяя пребывать уже не в таком противоречии с самим собой.
Всякий раз, имея неприятности в школе или с родителями, Юнг будет думать об этой фигуре в её кровати и с её камнем и, таким образом, чувствовать себя в безопасности. Иногда он будет подниматься на чердак, открывать пенал и смотреть на лилипута (маленького человечка), оставляя ему сообщения, написанные на клочках бумаги на секретном языке. Подобно сновидению с фаллосом, маленький человечек был секретом Юнга, и необходимость иметь секрет стала фундаментальным элементом Юнгианской философии. «Подобно принятию в тайное сообщество, которое вырвалось из недифференцированной коллективности», писал Юнг, «индивиду на своем одиноком пути необходим секрет, который по разным причинам не может быть раскрыт. Такой секрет укрепляет его в изоляции своих индивидуальных целей» [16]. Без такого секрета, утверждает Юнг, мы слишком легко впадаем в стадное массовое мышление и теряем свою индивидуальность.
Годы спустя, когда Юнг занимался исследованиями для книги «Символы трансформации», которая принесла ему славу, он внезапно вспомнил о своем маленьком человечке и его камне, о чем не вспоминал уже в течение многих лет. Читая о «душе камней», найденных в Арлешейме, и австралийских churingas, тотемных камнях аборигенов, Юнг осознал, что ритуал, который он исполнил будучи ребенком, имеет историю, т.е. он является частью общей человеческой традиции. Но он не знал об этом в то время. Кроме того, маленький человечек был, как он обнаружил, сходен с древним греческим богом Телефоросом, одетым в плащ и ассоциированным с Асклепием, богом медицины. Но он не знал ничего ни о том, ни о другом, когда изобретал фигурку. Позднее Юнг осознал, что и маленький человечек, и его камень были манифестациями того, что зовется «коллективным бессознательным».
Когда Юнгу было девять, родилась его сестра Гертруда. Юнг не был впечатлен объяснением, что её принес аист; Юнг знал достаточно о сельской жизни, чтобы понимать, что ни один аист не может унести детеныша в своем клюве; так что идея о том, что его сестру принес аист, была явно еще одним изобретением, скрывающим от него правду. Во всяком случае, Эмили провела много времени в постели, поэтому факт того, что она делала это во время беременности не вызывал подозрения.Тем не менее, по замечаниям его матери, он склонялся к тому, что в рождении участвовало что-то неприличное.Однако, вскоре его ум заняли более насущные проблемы.
В 1886 году, когда ему исполнилось одиннадцать, Юнг был направлен в Гимназию в Базеле. Одной из первых вещей, которые он осознал там, была его бедность. Большинство других студентов пришли из состоятельных семей, и Юнг завидовал их большим домам, красивой одежде, карманным деньгам и каникулах в горах или на море. Семья Юнга была бедна, и он часто сидел с мокрыми носками, потому что в его туфлях имелись дырки; иногда же у него вообще не было носок. Хотя Юнг чувствовал большую связь со своей матерью, нежели чем с Паулем, он ненавидел, что она кричала ему вслед, когда он отправлялся из Кляйн-Хайнингена в город, спрашивая, помыл ли он руки и есть ли у него платок. Школа сама по себе ставила свои проблемы. Как и многие творческие личности, Юнг находил её скучной, и математика, в частности, стала ужасным бременем. Юнг никогда не мог полностью понять, чем являлись числа, и алгебра была совершенно сторонней для него. Его прирожденная наклонность была направлена на «реальные вещи» - деревья, цветы, животных – и абстрактные величины проскальзывали сквозь его разум как через сито. Этим Юнг показал ранний признак своего феноменологического подхода, и наверняка ему было приятно обнаружить, что и Гёте, и Ницше – другие важные влиятельные люди – также были бессильны в математике. Как ни странно, учитывая его поздний талант в живописи и резьбе по камню, Юнг был также плоховат в рисовании. Несмотря на это, опять-таки, это легко объясняется. Он мог, говорит он нам, рисовать хорошо, но только тогда, когда его захватывало воображение. Простое механическое черчение не было вдохновляющим и вызывало соответствующую реакцию. Третьим бременем была гимнастика. Юнг ненавидел, когда ему указывало что делать с его телом, и робость, которую он ощущал из-за своей «фатальной сопротивляемости миру», а также неопределенность, коренящаяся в ранней разлуке с матерью, привели к фундаментальному недоверию к жизни, чувству тоски. Жизнь была нестабильной и требовательной, и в двенадцать лет Юнг додумался до способа избежать этого.
Стоя на площади перед Базельским Собором, совершено неожиданно Юнг был сбит с ног одним из своих одноклассников. Его голова ударилась о бордюр, и он едва не потерял сознание. Но, когда он ощутил удар, одна мысль пришла ему в голову -мысль о том, что из-за того, что случилось, он теперь не пойдет в школу. Юнг был ошеломлен, но достаточно сознателен для того, чтобы находиться на булыжниках немного дольше, чем реально было необходимо; он хотел напугать того, кто атаковал его, а также подыграть своей травме.
В конце концов, кто-то взял его на руки и отнес в дом некой тетки, которая жила неподалеку.
Юнг выздоровел – несмотря на все свои болезни, он становился крупным, сильным подростком – но сейчас, когда он был вынужден вернуться в школу, произошло что-то странное. Он упал в обморок. К тому же, упал, когда его просили сделать домашнюю работу. Юнг падал в обморок каждый раз, когда поднимался вопрос о школе, и, в конце концов, его родители сдались. В течение шести месяцев он был предоставлен самому себе. Он всецело предавался чтению, мечтаниям и одиноко прогуливался в лесу или возле воды. Юнг рисовал, и особенность его детства сыграла ключевую роль в его поздней работе. Он замечал, что рисовал страницы с карикатурами и что «подобные карикатуры иногда являются мне перед засыпаниеми по сей день»[17]. Феномен подобных картинок – лиц, пейзажей, геометрических узоров, появляющихся в момент засыпания известен как гипногогия, и Юнг оставался сильным гипногогом на протяжении всей своей жизни [18]. Позднее эта способность видеть различные образы в состоянии полусна будет трансформирована Юнгом в метод достижения «индивидуации», который он назвал «активным воображением».
Юнг наслаждался своими расширенными каникулами, пока как-то однажды он не услышал, как его отец разговаривает о нем со своим другом. Врачи не знали, что такое происходит с Карлом, говорил преподобный; он может быть даже эпилептиком. Как же он будет зарабатывать себе на жизнь? Ему нечего дать ему. Как он будет заботиться о себе?
Юнг был поражен беспокойством своего отца, и внезапно осознал, что действовал эгоистично. Это «столкновение с реальностью» заставило его действовать. Он тотчас же нашел свою латинскую грамматику и начал работу. Через десять минут он ощутил слабость. Юнг упорствовал. Появился другой приступ, затем еще один. Юнг выстоял и через несколько часов он одолел эти атаки и почувствовал себя лучше, чем в течение нескольких месяцев до этого. Он рассказывает нам, что познал, что такое невроз, но, что более важно, он узнал как преодолеть его.
Юнг натолкнулся на технику, которую его старший современник и друг, психолог и философ Уильям Джеймс называл «издевательским лечением». В «обладающих повышенной чувствительностью обстоятельствах», связанных с хронической инвалидностью, жизнь перерастает в «одно сплетение невозможностей», говорил Джеймс, и малейшее усилие вызывает большое утомление. В «издевательстве», доктор заставляет пациента прилагать усилия и игнорировать утомление. Если пациент запуган достаточно, то он обретает своего рода «второе дыхание» и ощущает «неожиданное облегчение». Джеймс признавал, что это верно для всех нас, а не только для неврастеников. «Мы живем», писал он, «в зависимости от степени сдерживания усталости, к которой мы приходим только по привычке ей повиноваться» [19]. Юнг приобрел «привычку» падения в обморок, когда столкнулся с неприятной реальностью, довольно обычный невроз. Его внезапное чувство стыда заставило его «запугать» себя. В этом случае и врач, и пациент были одним лицом, и результатом явилось то, что его обморочный невроз исчез. Историк психологии Генри Элленберг писал, что первый шаг вюнгианской терапии – это «возвращение пациента обратно к реальности» [20], и это, кажется, именно то, что сделал Юнг.
Другой опыт Юнга представляется связанным с этим. Вскоре после того, как были остановлены обмороки, он обрел сильное ощущение собственной идентичности. По дороге в школу Юнг испытывал внезапное острое чувство «я есмь сейчас!» [21]. Конечно, он переживал это и ранее, но в этот момент оно словно вынырнуло из мглы или тумана и возникло внезапное осознание того факта, что он был самим собой. Впервые он ощутил, что имеет «власть», которую он изъявлил и реализовал. Русско-греко-армянский (никто точно не знает его национальности [22]) эзотерический учитель Гурджиев сказал бы, что это был момент «вспоминания себя», более чем вероятно вызванный его «издевательствами» [23]. Юнг отмечает, что во время «пробуждения» он забыл все о его человеке на чердаке. Скорее всего, это произошло потому, что Юнг более не нуждался в нем. Его личность стала тверже; он начал, как он говорил позже, «индивидуацию».
Это новое ощущение власти имело некоторые побочные эффекты. Подобно персонажу фильма «Зелиг» Вуди Аллена, Юнг в избыточной степени компенсировал свое раннее, слабое «Я». После того как его отчитали друзья отца за безрассудство с его стороны, Юнг разгневался на толстяка, грубо крича на него. Как он посмел оскорблять МЕНЯ, думал Юнг. Часть его знала, что ему было двенадцать лет, он поступил неправильно и заслуживал выговора. Но другая его часть ощущала, что он взрослый важный человек и заслуживает уважения. «Расщепленность», которую Юнг видел в своей матери, проявилась в нем самом, и с тех пор он знал, что является не одной личностью, но двумя. Это был не просто взгляд на ту «сторону» себя, которую он до этого не знал. Как и в случае его матери, Юнг буквально был двумя людьми. «Другой» был фигурой восемнадцатого века, властный, внушительный персонаж, который был одет в белый парик и изогнутые туфли, перемещался на впечатляющей карете, а также питал к молодому Юнгу презрение. Юнг никогда не говорил этого прямо, но трудно отделаться от впечатления, что он в некоторых отношениях он ощущал, что это был персонаж его прошлой жизни. Видение древних зеленых экипажей привело его к вере в то, что это пришло из его времени. Кроме того, терракотовая статуэтка базельского доктора прошлого столетия произвела аналогичный эффект. Как и в случае с его матерью, Юнговский «№2», как он называл Другого, имел огромную власть и силу, и казалось прибыл из мира, сильно отличающегося от того, который Юнг знал – того самого мира, к которому он прикоснулся при помощи его камня и маленького человечка. Опять же, из описания Юнга, которое есть все, что мы имеем для продолжения рассуждения, «№2» был больше, чем понятной фантазией образа себя для неловкого подростка. Скорее это было подобнотому, что более зрелаяи более индивидуальная личность всегда существовала внутри его психики, и эта идея позднее станет центральной в Юнгианской психологии.
Если его №2 не породил предрассудков, примерно в это время Юнгу явилось любопытное видение «испражняющегося Бога». Когда он смотрел на славный базельский собор, ему вдруг пришла идея об ужасном дерьме, падающем с небес и разрущающим церковь, внезапно раздавливая ее. Эта идея стала его одержимостью и подобно многим детям, Юнг верил, что, должно быть, с ним что-то не то, раз он имеет такие мысли. Юнг сдерживал эту выносимую мысль какое-то время, но, в конечном итоге, давление стало слишком велико, и он позволил ей проявиться. Как и в случае с обмороками, когда он сделал это, то ощутил большое облегчение, даже благодать, как будто бы совершение греха, которого он отчаянно пытался избежать, было своего рода благословление (это было также хорошей психотерапией, что Фрейд позднее называл «лечением разговором»).
Но затем к нему в голову пришла мысль о том, что в некотором смысле Бог хотел заставить его думать таким образом – т.е. хотел, в сущности, склонить его к греху – и это казалось еще более тревожным. Подобно «мягкому Иисусу», который, тем не менее, забирал людей в землю, вселюбящий Бог заставил Юнга представлять себе космическую дефекацию. Но почему? Юнг никому не рассказывал о своем видении; оно, подобно маленькому человечку, гигантскому пенису и камню, стало еще одним его секретов. Оно сделало его тем, кем он и остался – отшельником, который знал «вещи и должен намекать на нечто, что другие люди не знают и обычно даже не хотят знать» [24].
Это также окрасило его отношения с отцом. В тот момент Юнг стал одержим духовными вопросами, на которые беспрекословная, но шаткая вера отца не могла дать ответа.Все чаще и чаще Юнг обращал внимание, что его отец и дяди, шесть из которых были пасторами, говорили с ним о догме и вере, тогда как он сам был более озабочен опытом, который позднее назовет гнозисом - найдя это различие у древних гностических христианских сект второго и третьего века нашей эры. Он был убежден, что его отец не имеет никакого реального опыта живого Бога, и впоследствии его первое Причастие оказалось пустым делом («Ну, вот и все» – как он пояснил это). Юнг осознал, что церковь была последним местом, где он мог бы найти ответы на беспокоящие его вопросы (пожалуй, именно поэтому Бог и нагадил на неё). Теологические и философские тома, которые он поглощал, не помогали. Тем не менее, идея о том, что в некоторых смыслах Бог был подобен ему самому, обещала некоторые перспективы. Если у него есть №1 и №2, быть может, Бог считает это правильным? Быть может, Он не всегда хороший. Возможно, Он был также и источником зла?
Если Бог является источником зла, тогда мы определенно живем в несправедливом мире. В школе Юнг получил свидетельство об этом из первых рук. Хотя преодоление обмороков сделало его добросовестным и прилежным, его считали «чудным». Он склонялся к дружбе с мальчиками из бедных семей; хотя он не выносил отсутствия у них интеллигенции, они, по крайней мере, не комментировали его «странность». Юнг испытывал скуку ко многим предметам, но однажды его немецкий учитель предложил состав темы, которая заинтересовала его. Юнг упорно работал и представил то, что как он чувствовал, было отличным эссе. К сожалению, оно оказалось чересчур отличным. Его учитель отказался верить, что он написал его и обвинил в плагиате; он даже подождал до окончания урока, отложив его работу до прочтения всех остальных. Не получить высокую оценку, которую он заслужил, уже было вполне катастрофично; но обвинение в мошенничестве перед всем классом создало у Юнга чувство, что ему поставили клеймо на всю жизнь.
Заклеймившие его одноклассники, к тому же, дали ему прозвище «отец Авраам» (пожалуй, интуитивный намек на Юнга №2 или просто месть подростков по отношению к более зрелому сверстнику). Тем не менее, отношение Юнга к своему №2 изменяется. Когда он стал более вовлечен в общественный, внешний мир, то начал раздумываться о нем, оставляя позади то, что называлось «Божьим миром». Здесь нет ни капли сентиментальности, как может показаться. Это был «сверхчеловеческий» мир «ослепительного света, темной бездны, холодной бесстрастности бесконечного пространства и времени, а также жуткая абсурдность в иррациональном мире случайностей» [25]. Юнг чувствовал сильное родство с природой и полагал, что за ней лежат «тайные смыслы» (растения, по его ощущениям, были «мыслями Бога»). Тем не менее,люди (и даже животные) потеряли способность воспринимать это. Его №2 мог делать это, но все больше и больше личный центр тяжести Юнга смещался к №1. Поскольку уровень его знаний увеличился, он начал сознательно выражать те вопросы, которые ранее только ощущал интуитивно. Юнг рыскал в философии для проникновения в суть. Его привлекли досократики – Пифагорейцы, Гераклит, Эмпедокл, но его настоящим открытием стал Артур Шопенгауэр, который оказал на Юнга такое же влияние, как и некогда на Ницше.
Шопенгауэр тронул Юнга, потому что в отличие от большинства философов, Шопенгауэр был читабелен; абстрактные завитки Гегеля лишь оставляли Юнга во тьме [26]. Что еще более важно, Шопенгауэр имел дело с «реальной жизнью» - с её болью, страданием, злом – всем тем, что занимало мысли Юнга. Вместо того чтобы объяснять зло как иллюзию (как делали большинство философов), Шопенгауэр открыто провозглашал, что существует некоторый фундаментальный дефект во вселенной. Шопенгауэр утверждал, что за видимой вселенной скрывается слепая Воля, и что её ненасытное бессознательное стремление приводит к мирским страданиям. Юнг одобрял шопенгауэрову картину жизни «неприятности во всем» – он знал достаточно о природе, чтобы понимать, что она не состоит только из цветов и солнечного света – но не его псевдобуддистское решение отказа от страстных устремлений Воли, и эти опасения приводят Юнга к вдохновителю самого Шопенгауэра, Эммануилу Канту.
Кант является одним из наиболее важных философов Западной традиции, и его главное постижение состоит в том, что мы никогда не можем знать реальность «в себе», но она только лишь проявляется нам через наши средства познания, через ощущения и то, что Кант называл «категориями» понимания, такие как время, пространство и причинность. Мы никогда не можем «познать», воспринимаем ли мы вещи такими, каковы они есть, потому чтомы никогда не сможем наблюдать их за пределами наших средств наблюдения, более точно – это похоже на то, что мы смотрим на вещи через очки и понятия не имеем как они выглядят без них. Это может звучать заумно, но это стало ключевой идеей для Юнга, который позднее утверждал, что мы не можем наблюдать бессознательный разум напрямую (для этого тогда бы пришлось быть без сознания), в том числе его содержания, подобные архетипам коллективного бессознательного, но только их воздействия – те символы, что они производят. Для Юнга это означало, что все, что мы когда-либо сможем познать и пережить напрямую, ограничивается психе. Как он отмечает годами позже, «Этот принцип признает объективность мира вне нас, но он предполагает, что в этом мире мы никогда не сможем воспринимать ничего кроме образов, сформированных в нашем разуме… В этом смысле даже внешняя реальность содержится в нашей голове, но только лишь в этом смысле, и мы должны избегать говорить слишком много о мире, как субъективном представлении» [27]. Тогда сам мир является субъективным образом чего-то, что мы никогда не познаем напрямую; учитывая это, нам не следует слишком много помышлять об этом. Совет мудреца, я думаю.
Шопенгауэр и Кант предоставляли Юнгу более чем гносеологическое понимание. Целенаправленное использование разума укрепило №1 и вызвало коренные изменения в его мироощущении. До этого он воспринимал №1 как неспособного, неуклюжего, робкого, невнятного школьника, тогда как №2 был фигурой, исполненной авторитета и уважения. Однако теперь №1 ощущал ненасытное любопытство ко всему вокруг и решимость заниматься тем, чем он хотел. Его бедность теперь не беспокоила его – Юнг позже скажет, что он не променял бы бедность на что, так как она научила его истинной ценности вещей – и он начать приобретать новых друзей.Тем не менее, он все-таки встречался с непониманием и даже с насмешками, когда открыто говорил о своих идеях, и его учителя продолжали думать, что хотя он, несомненно, выдающий ученик, но все же легкомысленный и ленивый. Истина же заключалась в том, что Юнг был страстно увлечен более глубокими вопросами, которые, по мнению его одноклассников и учителей были, или должны были быть, за пределами его понимания. Когда обвинения в высокомерии и тщеславии становились слишком болезненными, проявлялся №2 и Юнг искал утешения в «Божественном мире».
Конфликт между проблемным школьником, который искал свое признание в мире и таинственным Другим, который знал тёмную бездну, оставался и обременял Юнга, но когда он окончил школу и поступил институт, началась попытка примирения.
Пер Diofant (Сергей Коваленко)