Глава 1. Алистер Кроули

Израэль Регарди

Глаз в Треугольнике

Часть Первая. Человек.

И все же, священней всего Этого для меня –

ЛАЙЛА, Ночь и Смерть; ибо во имя нее я презираю

равно как Конечное, так и Бесконечное.

Так написал не БРАТ ПЕРДУРАБО, но Кобольд Кроули от его Имени…

И теперь, кто знает, кто из них Кроули, а кто БРАТ ПЕРДУРАБО?

Книга Лжей

ГЛАВА 1

Алистер Кроули

Станция была шумной и довольно сумрачной. У нее не было ничего общего с псевдо-кафедральным величием, которое рисуется в воображении при мысли о Пенсильванском Вокзале или Главном Центральном Вокзале Нью Йорка. Осеннее утро в середине октября было холодным и серым, когда я сошел с поезда на Вокзале Сент Лазар. Всю дорогу из Шербурга, окруженный французскими голосами и странными полу-различимыми звуками, я задавался вопросом, на что будет похож этот момент. Влажный холод в сыром здании вызывал мышечную дрожь, рассеянную и едва уловимую, хотя беспокойство с некоторой степенью возбуждения в существенной мере имело место быть. Окинув взглядом платформу, в поисках знакомого лица, я остановился рядом с кипой багажа, которую деловито и шумно нагромождали носильщики.

«Делай что изволишь – в этом весь Закон».

Это было сказано очень британским голосом, тонким и плавно растекающимся, но едва ли на наречии кокни (один из самых известных типов лондонского просторечия, для которого характерно особое произношение, неправильность речи и рифмованный сленг. – прим. переводчика), как утверждал Колдер Маршалл. Далее я узнал его – ибо, конечно же, я был более чем знаком с этой фразой. Прямо справа от меня стояла высокая фигура, довольно плотного сложения, в серо-голубом твиде, и широких брюках в духе современной моды. Кепка из того же самого материала была очень консервативно надвинута на большую голову. Глаза не были большими, но приятно светились поверх темных сумок. Легкая улыбка играла в уголках маленького рта. Рукопожатие, которое последовало далее, было не слишком крепким, так же как и мое, собственно говоря. Я чувствовал себя очень нервно, несмотря на мое чистое удовольствие встретить Алистера Кроули в первый раз. Немногими месяцами ранее я послал ему фотографию. И по фотографии в Эквиноксе я знал, как он выглядит. Его невозможно было не узнать.

И вот, мы были в Париже, после эпизодической переписки, продолжавшейся более двух лет. Он пригласил меня приехать в Европу, чтобы стать его секретарем и учиться вместе с ним. Я чувствовал себя польщенным. Все это казалось мечтой, которая не может быть реальной для меня. Но вот я здесь, на этой закопченной станции, в 1928 году, вот исполнение моей долго лелеемой мечты. Разве я не услышал только что, как он поприветствовал меня словами девиза Телемы «Делай что изволишь»?

Нет, это явно не было сном, ни в каком смысле этого слова. Как все это происходило – это целая история. Примерно в 1925 или 1926, я присутствовал на встрече в Вашингтоне, округ Колумбия, где я услышал чтения доверенного лица из Первой Части Четвертой Книги Кроули – миниатюрного классического трактата на тему практик йоги.[1] К этому моменту я был в некоторой степени знаком со стандартными текстами на эту тему, и таким образом, был в относительно хорошей позиции, чтобы оценить некоторые аспекты уникальной точки зрения Кроули.

Результатом стало то, что я написал письмо Кроули, только небеса знают о чем, на адрес кого-то из его издателей. Большинство из них больше не сотрудничали с ним. Шли месяцы без ответа. На тот момент, вопрос улетучился из моего сознания.

Были более насущные вопросы, которые требовали внимания. Я уехал в Филадельфию, чтобы посетить там одну из школ искусств, надеясь, что меня ждет карьера человека творчества, и я начал подготовку к ней. И тогда пришло запоздалое и долгожданное письмо Кроули. Оно было кратким, но приятным. Он говорил мне связаться с его агентом в Нью Йорке.

Незамедлительно после того, как письмо было отправлено, поступило приглашение на встречу с Карлом Гермером в Нью Йорке. Прошло не больше нескольких дней до того, как в один из выходных, я отправился на поезде в большой город, чтобы провести очень приятный день с Гермером. Он был красивым германцем, бывшим служащим в старом Вермахте. Его восторженный энтузиазм к Кроули было безграничным и заразительным. Одним из результатов этой первой встречи стало то, что он продал мне комплект журнала Эквинокс вместе с двумя или тремя другими редкими изданиями Кроули. Они стали любимыми книгами дня и ночи, а также учебниками на многие грядущие месяцы. Гермер и я встречались время от времени в Нью Йорке или Вашингтоне, обсуждая Великую Работу и связь Кроули с ней. Мои чтения ввели меня в курс дела и осознание того, что Великая Работа посвящена задаче трансформации человека, магическому квесту открытия себя.

Мне нравился Карл; он стал моим очень хорошим другом. Одним из финальных результатов этого общения стало то, что Карл послужил установлению взаимоотношений с Кроули. Из многих нитей, вплетенных в сложный клубок событий и обстоятельств, которые привели меня к Кроули, влияние Гермера должно быть отмечено как одно из самых значимых.

В октябрьскую ночь 1928, когда я отплывал из Нью Йорка в Париж, произошла приятная встреча за вечерней трапезой в хорошем ресторане Нью Йорка. Присутствовали Карл Гермер и Кора Итон, которая впоследствии стала его женой, Дороти Олсен (бывшая любовница Кроули), моя сестра и я. Праздничное настроение было законом в тот вечер. Каждый наслаждался хорошей трапезой, хорошим вином и хорошим диалогом, за исключением моей сестры, которая вела себя, как зануда. Но на тот момент ничто не могло омрачить мое настроение; это было празднование моей встречи с судьбой.

Все это быстро пронеслось в моем сознании, тем временем как я созерцал его. Очень быстро и легко Кроули помог мне собрать мой багаж. В этом не было проблемы: таможенная проверка была пройдена в Шербуре. Такси быстро доставило нас в его квартиру, где мы выпили кофе. Он приготовил его сам в небольшом стеклянном аппарате Cona – скорей напоминающем то, что мы назвали бы кофеваркой Silex – подогреваемом на миниатюрной спиртовой лампе. Я никогда не видел такого ранее; я был впечатлен. Впечатлен этим, так же как и всем остальным. Примерно через 4 или 5 месяцев, точно также им был изумлен инспектор из Комитета Общественной Безопасности, который принял его за какую-то инфернальную машину для дистилляции наркотиков. Но, тем не менее, кофе был приготовлен. Кофе был крепким и черным. Мы говорили и говорили, снова и снова.

Я никогда не понимал, тогда, или в течение последующих нескольких лет, того, что люди называли его гипнотическими глазами. Это были теплые глаза, маленькие, но дружелюбные и живые – имеющие довольно заметную тенденцию фокусироваться в одной позиции и застывать так – но едва ли гипнотические, в каком бы то ни было смысле этого слова. Те, кто жаловались, что его глаза гипнотические, должно быть, обладали прекрасной способностью проецировать свои собственные частные психологические проблемы на него. Вы почувствовали бы себя лицом к лицу с великой личностью – и что-то подобное происходило снова. Это было свойство, естественное для его личности, излучающееся из него, даже когда он был максимально расслаблен и в легком настроении.

У меня было такое чувство, словно я полностью открыт перед ним. Я уверен, что это было мое собственное чувство, которое я проецировал на него. Но тогда я не обладал психоаналитической базой; мне тогда даже не исполнилось 21 года. В таком возрасте некто может позволить себе быть наивным; и проецирование станет естественным явлением. Я чувствовал, что наш диалог раскрывает меня, и вместе с тем я чувствовал, что предоставил себя в его распоряжение, в его руки, полностью и всецело. Он никогда не воспользовался этой верой в своих целях, и никогда не оскорбил ее – все эти годы, до того времени, как наши взаимоотношения ушли в прошлое.

Было примерно то время, когда Мэндрэйк Пресс в Лондоне свернули свою деятельность, таким образом, завершая издательскую программу, которая поначалу подавала все знаки великого успеха. И наши пути просто разошлись после этой катастрофы в 1931. Он был где-то в Европе вместе со своей возлюбленной, а я обосновался в Лондоне, временно служа секретарем Томаса Бурка, романиста и автора коротких историй, к кому я испытываю самые теплые чувства, глубочайшее уважение и благодарность.

В то время, когда мы расстались, я изучал мистицизм во всех его формах, ответвлениях и вариациях. Некоторые из католических мистиков, особенно Сент Фрэнсис из Аззизи, невероятно заинтриговали меня. Я насыщал и взращивал себя на обширной литературе, которая была произведена на свет Сент Фрэнсисом. Одна из моих самых дорогих друзей, Клэр Кэмерон, которая написала несколько милых и нежных тем, включая Зеленые Поля Англии, поэтическую топографию английских земель, с которой она в первую очередь познакомила меня, доставила мне радость думать, что у меня с Сент Фрэнсисом много общего. В моем юношеском тщеславии я был очень польщен. И поскольку она называла меня Фрэнсис, это имя запало мне в сердце, и впоследствии я пришел к тому, чтобы принять его.

Четырьмя или пятью годами позднее, после моего опыта с Золотой Зарей и продолжительного фрейдистского анализа, о которых, в равной мере, я могу сказать со всей смиренностью и простотой – хвала Небесам! – я вернулся домой в Соединенные Штаты. Мое прибытие в гавань Нью Йорка было отмечено знаком облегчения, после диких штормов и землетрясений предшествующих бурных лет, лет инициации, треволнений и, надеюсь, роста и развития. Славно было покинуть территории, где столь явно были выражены противоречия и противостояния друг другу.

Я отправил Кроули краткое теплое письмо, со вложенным в него экземпляром одной из моих самых недавних книг. Две из наиболее ранних были посвящены ему. Через некоторое время от него пришел ответ. Он одновременно шутил и делал мне выговор, вместе с некоторыми анти-семитскими вкрадчивыми намеками, в отношении принятия имени Фрэнсис, и он шутливо называл меня «Фрэнк». Боюсь, что я не принял этого с легкостью. Было бы мудрее принять его выговор, и позволить всему этому делу кануть в вечность, которой оно и принадлежит. Его злословие задело обнаженный нерв. Среди моих самых слабых черт характера в то время была чувствительность к критицизму, обоснованному и необоснованному. Она все еще остается со мной, хотя последующие годы существенно уменьшили ее. Но в те дни я был более предрасположен к страстной вспыльчивости и впечатлительности, чем сейчас, так что я резко возразил ему, столь же дерзко, сколь, по-моему мнению, он отчитывал меня. Я не сохранил копии письма, которое я написал ему, но моя память сохранила живо и ярко глупое появление тех возражений во мне.

Я должен напомнить читателю, что его имя при крещении было Эдвард Александр Кроули. В его юности, ближе к двадцати годам, после прочтения Шелли, которого он очень любил, он отверг свои христианские имена в отношении всех целей, за исключением формальных, приняв для повседневного использования имя Алистер. Зная это, я обратился к нему со смешливым сокращением его имени, стремясь глубоко уязвить его. И, по всей видимости, я это сделал!

«Дорогой Элис,

Ты действительно, презренная распутница!…» и так далее.

Он никогда не простил мне этого оскорбления. В ответ не было прямого письма. Он навсегда покончил со мной. Но несколькими неделями позднее, несколько моих друзей и товарищей по переписке, включая многих людей, которых я не встречал, но которые знали меня по моим книгам, получили анонимное письмо. Мои самые гадкие черты и свойства характера, в понимании Кроули, были обрисованы в нем в самой грубой и непристойной форме. Кроули задел меня снова! Своим собственным неподражаемым способом – в проекции своих собственных черт характера.

Это анонимное письмо циркулировало далеко и широко в ту осень 1937 года. Недавно (в 1969) оно получило новый оборот, отмеченное почтовой маркой Барстоу, Калифорния, посланное каким-то незнакомым личным недругом. С целью лишить этих и других форменных убийц любого дальнейшего наступления, точно так же как изгнать призрака, которого, как они чувствуют, они могут вызвать в любой момент, я решил опубликовать непристойное письмо Кроули во всей его полноте. Тогда может стать понятным, почему я пребывал в молчании столь долгие годы, полностью отделенный от оккультного движения, до того как пришел к спасению Кроули с разумной биографией – которой он, по всей справедливости заслуживает. Было бы непорядочно дать этой возможности проскользнуть мимо, и позволить миру и дальше пребывать в доверчивой наивности о том, что ужасающий отчет Саймондса – это окончательный приговор.

«Израэль Регади родился в ближайших окрестностях Майл Энд Роуд, в одной из самых мерзких трущоб Лондона.

В силу этого факта он был смертельно сознательным, и его национальный и социальный стыд ожесточал его жизнь с самого ее начала.

«Регарди» — это оплошность сержанта-рекрута в Вашингтоне, когда его брат записывался в Армию Соединенных Штатов. Регади принял эту ошибку, поскольку это звучало менее по-еврейски. Имя «Фрэнсис», которое он теперь принял, на поверку является чистым изобретательством.

Примерно в 1924 году он начал изучать работу и вести переписку с Мистером Алистером Кроули. Он показал себя столь правдоподобно доброжелательным, что вышеназванный джентльмен оплатил его путешествие из Америки и принял его как постоянного ученика Магии.

Помимо его комплекса неполноценности, обнаружилось, что он страдает от сильнейшей хронической констипации, и были приняты меры, чтобы исцелить его от этого, а также от его закоренелой привычки онанизма.

Лечение в последнем случае было успешным, но Регади злоупотреблял своей свободой, разгуливая под железнодорожными мостами, и приобретя трудноизлечимую гонорею.

Мистер Кроули предоставлял ему прибежище, пищу и одежду более двух лет, и был в полной мере способен обеспечить ему хорошую работу бухгалтера и секретаря в издательской фирме.

Регади предал, обокрал и оскорбил своего благодетеля.

В течение нескольких лет его жизнь была довольно туманна, но, по всей видимости, он объехал большую часть Западной Англии как бродяга, существующий милостью небес и, по одним сведениям, различных пожилых женщин; а по другим – неких тайных религиозных орденов.

Его изучение каббалы и магии позволили ему снискать расположение Дион Форчун, которая вырвала его из нищеты и помогала ему всеми возможными путями.

Он предал, обокрал и оскорбил свою благодетельницу.

Будучи в настоящее время, чуть в большей степени устойчивым, он мог двигаться более свободно, и вскоре умудрился завязать знакомство с леди средних лет, занятой в разных видах «целительства» при помощи массажа и других приспособлений. Он переключился на эту форму человеческой деятельности и обрел значительные суммы денег. Таким образом, он был способен предать, обокрасть и оскорбить свою благодетельницу, снова отправиться в Америку и начать свое собственное медицинское шарлатанство».

Мне понадобилось длительное время, чтобы простить ему эту отвратительную проекцию самого себя. Только в течение последних нескольких лет, мое восхищение им как великим мистиком взяло верх над презреньем и горечью, позволяя мне отстраниться от моего негодования по отношению к мерзопакостной, слащавой, злобной вошке, которой время от времени он бывал на уровне практических человеческих отношений. Это, и только это изменение сознания, в итоге, сделало меня способным начать эту книгу.

Но этот эпизод и воспроизведение этого непристойного письма, освященного его анонимностью, демонстрирует, по крайней мере, пару вещей. Когда бы он ни захотел атаковать кого-нибудь, он изображал его в выражениях своих собственных черт характера. Насколько бы сильно Саймондс ни исковеркал исходный материал, именно этот факт был достаточно хорошо изображен. Поскольку он достаточно много раз в жизни подвергался клевете, Кроули был весьма близко знаком с техникой подрыва репутации и дискредитации.

Во-вторых, ясно, что он не был человеком, с которым можно шутить. Годы жизни своей сообразительностью авантюриста свели на нет любую бесполезную психологическую ткань – и он мог сыграть грязно. Возможно, и могут быть какие-то основания некоторым приписываемым ему выходкам, которые ставят его в довольно позорную позицию.

На предыдущей странице я рассказывал о визите инспектора из Комитета Общественной Безопасности. Это была целая история, и я полагаю, что я единственный из живущих сегодня, кто может по-настоящему пролить свет на то, что произошло.

Чтобы присоединиться к Кроули в Париже, мне было необходимо получить и паспорт из Госдепартамента США, и визу из французского консульства в Вашингтоне, Округ Колумбия, где я жил в то время. Мне тогда еще не исполнилось 21, и таким образом, юридически я был несовершеннолетним. Предполагалось, что мой отец даст письменное согласие на оба эти дипломатические средства передвижения. Тем временем, как я ничего не сказал моим родителям о Кроули, и не намного больше о моем всеохватывающем интересе к мистицизму. Поскольку я посещал художественную школу, я просто сказал им, что был приглашен изучать изобразительное искусство с английским художником в Париже. С этим объяснением, они согласились на мое путешествие, дав мне необходимую документацию для паспортной службы.

Тем не менее, я счел излишним объяснять каждый свой шаг. Когда пришло время получить французскую визу, я напечатал письмо, как будто от моего отца, и добавил его подпись. Другими словами – я совершил тяжкое преступление; в довершение к фальсификации, я подделал его подпись.

В то время я ничего об этом не думал. В интеллектуальном отношении я был настроен как иезуит; цель оправдывает средства. Теперь у меня были и паспорт, и виза – и все было в порядке для путешествия за границу, чтобы встретиться лицом к лицу с Судьбой.

В то время, как это все происходило, одна из моих нескольких сестер, которая в этом повествовании будет названа Нози Паркер (фразеологизм значит «Сплетница» или «Любопытная Варвара» — прим. переводчика), поскольку именно это описывает некоторые из ее свойств характера – заглянула в мой комплект Эквинокса. Там она прочитала, без малейшей степени понимания, блистательное эссе Кроули Наполненный Энергией Восторг. Оно имело отношение к инвокации Диониса, Афродиты и Аполлона, которую он передавал в разговорном стиле как поклонение вину, женщинам и песне, и помимо всех других вещей, оно имело отношение к сексу. Для ее пуританского ума это было довольно таки ужасающе.

С ней приключилась история того, что я сейчас посчитал бы случаем суровой тревожной истерии. Она была эмоционально и физически больна довольно длительное время, и ее невроз постепенно привел к тому, что она открыла для себя мир диет, нутрициологии и здоровья. Если бы она уделяла своему психическому здоровью столько же внимания, как калориям, протеинам и витаминам, нам всем было бы лучше. Ее ханжество также нашло моральную поддержку в безумных крайностях оккультного, где секс был анафемой. Она сделала жизнь каждого своим личным делом, и устроила святой террор во взаимоотношениях со всей остальной семьей.

Шокированная более, чем можно представить, открытием того, что Кроули написал о сексе, в своем неподражаемом стиле, она стала заражена тем, что Вильгельм Райх называет эмоциональным крушением. В юмористической форме, Кроули написал где-то еще, что не может быть ясного мышления на тему секса, воздержания и эротологии, пока не установилось ясного понимания об этом «как всего лишь о разновидности легкой атлетики». Он написал довольно прагматично: «позвольте ученику самому решить для себя, какая форма жизни, моральный кодекс будет в наименьшей степени будоражить его ум… Это чисто практический кодекс, который сам по себе не имеет ценности». Но этот рациональный подход не имел смысла для нее.

Ее любопытство приходило в еще больше возбужденное состояние от недавнего очернения Кроули в Санди Херст – и, таким образом, у нее было только одно спасительное средство. Бесцеремонно, не посовещавшись со мной или с кем бы то ни было еще, она маршем отправилась к французскому консулу, чтобы умолять его отказать мне в предоставлении визы на путешествие во Францию. Ей сказали, что виза была выдана, и здесь ничего уже не поделаешь. Должно быть, она дала французскому консулу полный отчет об истории Кроули, воспринятой через слепое пятно ее истерии, и это, вероятно, была действительно мрачная история. Консул пообещал передать дело обратно в Париж для расследования.

Таким образом, получилось, что через три или четыре месяца после того, как я прибыл в Париж, инспектор из Комитета Общественной Безопасности пришел, чтобы увидеть, что за чудовищный монстр этот человек – Кроули. Зловещее приспособление для варки кофе, должно быть, подстегнуло его провести более полное расследование. В этом процессе он раскопал урожай порочной журналистики, наподобие Горацио Боттомлей-кум-Вильям Рэндольф Херста, и факт, что пятью годами ранее Муссолини выслал Кроули из Италии, на почве чисто политической рациональности. Он также обнаружил то, что Кроули написал в Америке о 1917 году, и что оказалось про-германской пропагандой. Это сама по себе фантастическая история, и она была очень хорошо описана П.Р. Стивенсеном в его Легенде Алистера Кроули.[2] И далее оказалось открытым, что Кроули, по крайней мере, номинально, является Британским Главой Ордена Восточных Тамплиеров – Германского Розенкрейцерского Общества. Возможно, Комитет Общественной Безопасности не распознал разницы между оккультной и политической организацией, и таким образом, пришел к идиотичному заключению, что Кроули был германским шпионом по найму.

Тем временем, два других незначительных события нуждаются в отчетности. Как раз перед моим прибытием, Кроули уведомил полицию, что Мирослава, бывшая любовница, украла у него некоторую сумму денег. Через несколько недель после моего прибытия в Париж, я был посыльным с передачей письма от Кроули в штаб-квартиру полиции, что находится в 16-м округе Парижа, объявляющего, что все это было ошибкой, что он нашел свои деньги, и что все это дело должно быть прекращено, и не выпустят ли они удостоверение личности для его секретаря, носителя этого письма. Мой ограниченный лексикон французского, приобретенный в средней школе, был совершенно недостаточным для поддержания диалога со служащими полиции, в высшей мере незаинтересованными в этом деле – таким образом, дело моей регистрации не осуществилось и сошло на нет.

Когда дело Комитета Общественной Безопасности, в конце концов, дошло до главы, через шесть месяцев после моего отбытия из Соединенных Штатов, это привело к кипящему кульминационному моменту при содействии человека по связям с общественностью, которого Кроули уволил, и весь ад вырвался на свободу. Решение об отказе в пребывании и виде на жительство было выдано Кроули в марте, за то, что он был германским шпионом и наркоманом; а также его нынешней любовнице Мари де Мирамар, которая позже стала его женой, и мне, за то, что я был в связи с ним, и не обладал подлинным удостоверением личности. Из соображений практической политики, Кроули незамедлительно заболел, так что ему удалось остаться в Париже, до выяснения, во что именно он был вовлечен, в то время как Мирамар и я были быстро изгнаны. Нам не было разрешено остановиться в Англии (несмотря на факт, что я родился в Лондоне). Мы были сочтены, как коллеги Кроули, «незваными чужаками», и были отправлены обратно на борту курсирующего парохода. В конечном счете, мы витиеватыми дорогами приехали в Брюссель, чтобы дождаться прибытия Кроули.

Эта высылка была для меня виной, в силу соучастия. В те дни, мое чувство виновности было таким огромным, что я чувствовал себя настолько глубоко пристыженным из-за отказа в месте жительства, как если бы я действительно был виновен в самых чудовищных преступлениях. Мое эмоциональное страдание в то время было заметным. Я рад, наконец, быть способным написать об этом. Дать этому нелепому делу оказаться обнародованным, полностью отдельно от факта, что оно представляет записи реальных фактов, имеющих отношение к изгнанию Кроули из Парижа.

Страхи и вина Любопытной Сплетницы привели в действие целую цепь событий, которых она не могла предвидеть. Возможно, что ее намерения и были хорошими; но такими же были они и у инквизиторов, которые приговаривали людей гореть у столбов, чтобы спасти их бессмертные души. Это характерно для носителей эмоциональной катастрофы. Моя жизнь на годы наполнилась ненужными сложностями этой цепи событий – так же как и жизнь каждого, кто был связан с Кроули в то самое время.

В тот период, что я оставался с ним и служил его секретарем, происходил ночной сеанс после вечерней трапезы – почти распорядок действий или ритуал – игра в шахматы. Через некоторое время я начал ненавидеть эту игру. Мне понадобилось много лет, чтобы я стал снова способен вернуться к ней с удовольствием. Кроули не только наслаждался этой игрой, он был компетентным игроком. К тому же, это было одно из его состязаний, в то время довольно непонятное для меня, и в котором, путем игры в шахматы с кем бы то ни было, он мог получить довольно ясную картину, как его оппонент действует психологически. Некоторые люди играют в осторожную игру, другие – более безрассудны в своем распоряжении фигурами. Одни начинают своеобразным стилем и сворачивают активность после дюжины ходов, не зная, что они хотят сделать, или куда они хотят пойти, или как сделать это. В то время как другие достигают своей наивысшей активности только ближе к завершению игры, после прохождения исследования обороны противника и агрессивных тактик. Эти установки являются базовыми для функционирования человека в целом, и действуют в большинстве сфер его жизни.

Он часто брал в руки одну из книг, написанную великими мастерами шахмат, и терпеливо разыгрывал на доске перед собой игру, описанную в тексте. Он анализировал произошедшую игру, стараясь увидеть, существуют ли основания выводам, сделанным автором, и как, играя в игру, он был способен усовершенствовать ход действий. Очень часто он приглашал меня принять участие в этом творческом процессе, чтобы сделать игру более интересной; иногда он играл без Рыцаря или Слона, иногда даже без Королевы. В большинстве случаев он выигрывал, и в тех редких случаях, когда я побеждал его, это было только потому, я уверен, что он позволял мне сделать это.

По случаям, когда Джеральд Йорк приезжал из Англии, или из Лондона, после того как мы бывали в Нокхольте в Кенте, мы устанавливали две доски. Кроули играл с нами обоими одновременно, переходя от одной доски к другой, и побеждал нас обоих.

Однако, мастерство, которому я дивился тогда, впрочем, как и теперь, это его шахматы с завязанными глазами. Он удобно устраивался в большом кресле, где раскуривал очень дорогие сигары, если они у него были, или большую трубку, наполненную черным табаком из Луизианы или крепким сирийским табаком из Латакии. Это эффективно создавало удушливую пелену дыма. И сквозь нее он был неясно различим, согревающим большой бутыль бренди в руках, вращающим его, вдыхающим букет его ароматов, и мягко попивающим его маленькими глоточками, со всем церемониальным искусством.

Йорк и я находились на некотором расстоянии от него, или позади него, с доской перед каждым из нас. Йорк называл «Пешка к Королю 4», и Кроули, выстроив воображаемую шахматную доску в своем уме, отвечал сообразным движением. Когда приходила моя очередь делать ход, я называл «Пешку к Королеве 4», или какое бы то ни было другое действие. Иногда я делал это иначе, нежели Йорк, с одной надеждой, что Кроули может оказаться сконфуженным. Но нет! Он был способен удерживать в уме две разных воображаемых доски. Более часто да, нежели нет, он был способен выиграть у нас обоих.

В те ранние дни в Париже, во мне порой поднимался спонтанный порыв тревоги. Задолго до того, как я покинул Соединенные Штаты, я прочитал низкосортную газету Херста, «разоблачающую» Кроули. И тем временем, как я стойко отказывался верить этой жалкой желтой журналистике, семена сомнения, все же, были надежно посеяны. Поэтому, с трепетом, я наполовину ожидал некой разновидности гомосексуальных действий с его стороны. На самом деле, ничего подобного никогда не произошло.

В один из выходных дней, зимой 1928-1929 года, Йорк отправился на поезде из Лондона на совещание с Кроули. Йорк и я никогда не имели особенно много общего. Были только эпизодические нейтрально-дружеские разговоры. Нашей единственной связью и основой для единения был наш общий интерес к Кроули, иначе, мы никогда бы не встретились. Однако, я припоминаю: как-то или он отпустил волосы, или я, и мы взаимно признались в наших скрытых опасениях касательно того, что «старина Кроули», как мы между собой называли его, может начать свои гомосексуальные приставания и выходки с кем-то из нас. Нам обоим стало легче на сердце, когда мы выяснили, что разделяем это беспокойство. Разделенность тревоги, как и чувства вины, растворяет ее, делая это бремя более выносимым. И нам еще больше полегчало оттого, что ничего на самом деле не случилось.

Я пришел к тому, что стал испытывать величайшее уважение к Кроули, за его свободные сексуальные воззрения. Он никогда не был, в сфере моего личного опыта, «дикарем», каким один из его недавних биографов, изображает с подлинным энтузиазмом.

Джон Саймондс, автор Великого Зверя, свидетельствовал, что Кроули соблазнял каждого молодого человека, который вступал с ним в контакт. Возможно, это иногда и было правдой. Но были и неисчислимые исключения. Я скорей представляю себе, как был взволновал Алан Беннет там, где никогда не было гомосексуальных отношений, хотя Алан жил с ним в Лондоне существенно более года. У Кроули всегда была целая галактика девушек внутри и за пределами его апартаментов. По всей видимости, Алан был девственником, или по своей воле, или вследствие своей сдержанности, я не знаю, что из этого истинно. Я чувствую определенную уверенность в том, что между ними не произошло никаких гомосексуальных отношений.

То, что Кроули действительно имел гомосексуальные составляющие своей натуры, это несомненно. Его книга Багх-и-Муаттар, которую я не видел более 30 лет, или около того, посвящена гомосексуальности. Эта тема вторгается даже в его самые возвышенные мистические тексты преданности. Существуют стихотворения, рассеянные по десятку книг, которые являются откровенными признаниями в сексуальном опыте с мужчинами и мальчиками.

Независимо от того, с чем это связано, это уравновешено его гетеросексуальностью. Его бисексуальность характеризуется неверностью и беспорядочными интимными связями. Казалось, он был не способен поддерживать единственную сексуальную привязанность в течение некоторого времени, без того, чтобы разнообразить ее другой. Он не делал из этого секрета. В этом отношении, он был верен волеизъявлению, данному ему в одной из его пророческих книг: «Не скрывай свои пороки в добродетельных словах».

Мне также напомнили о наставлении, которое Кроули дал мне в Париже. Мы обсуждали очевидный факт моей застенчивости. И решением, что он принял, было то, что на текущее время я должен отказаться от моих интересов в мистицизме, прогуляться и проработать мой путь в мире, чтобы ознакомиться с каждым мыслимым пороком. Эта же самая идея снова посетила его, когда он выразил ее в стихотворении в прозе, которое он написал приблизительно в 1907: «Иди в самые отдаленные места и подчини себе все вещи. Покори свой страх и отвращение. Тогда – собирай урожай!»

Я не сделал этого. Теперь, многими годами позднее, и будучи способным посмотреть назад, в прошлое, на этот инцидент, в достаточной мере объективно, я все еще рад, что не принял этого совета. Тем не менее, теперь я в состоянии воспринимать, что он имел ввиду. Я думаю, что его озарения были великолепными, но его техники обращения с невротическими проблемами были удручающе неадекватными. Несомненно, у него было понимание того, что сегодня я бы назвал броней личности, суммой всех защитных механизмов, которые заключают душу в закрытую когнитивную систему, или ракушку. Мотивом в данном случае является освобождение от замедляющего панциря. Практическое знакомство с пороками, по моей оценке, только повысило бы уже существующее чувство вины, и таким образом, в конце воспрепятствовало бы любой возможности достижения внутренней свободы. Лучшей рекомендацией была бы психотерапия того или иного вида. Но тогда он мало знал о психотерапии, а я знал еще меньше. Должны были минуть несколько лет, до того как я стал достаточно удачлив, чтобы оказаться введенным в психотерапию. И все же, нельзя отклонить без должного размышления все, что сказал этот человек. Например, в одной из его последующих книг, он существенно конкретизировал принципиальную точку зрения совета, который он однажды мне дал. Он написал:

«Маг должен изобрести для себя определенную технику разрушения «зла». Сущность этой практики будет состоять в тренировке ума и тела, для противостояния вещам, вызывающим страх, боль, отвращение, стыд и тому подобное. Он должен научиться выдерживать их, далее – становиться безразличным к ним, далее – анализировать их, до того момента, когда они подарят наслаждение и дадут наставление, и в результате, оценить их по существу, как аспекты Истины. Когда это сделано, он должен покинуть их, если они действительно вредоносны в отношении здоровья или комфорта. К тому же, наш выбор «зол» должен ограничиваться теми, которые не могут нанести нам непоправимый урон. Например, кому-то следует практиковаться в том, чтобы нюхать асафетиду, до тех пор, пока она ему понравится; но не арсин или синильную кислоту. Опять же, некто может иметь роман со старой неприглядной женщиной, пока он не распознает и не полюбит звезду, которой она является; но было бы слишком опасно преодолеть неприязнь к мошенничеству, заставляя себя становиться карманником. Действия, которые по-настоящему постыдны, не должны совершаться; они должны быть расцениваемы только спокойным созерцанием их корректности в абстрактных случаях.

Любовь – это добродетель, она становится все сильней и чище, и свободней от чувства собственности, в применении ее к тому, что она ненавидит; но воровство – это порок, связанный с рабовладельческой идеей, что чей-то сосед превосходит его самого. Это достойно похвалы только за свою силу развивать определенные моральные и ментальные качества в примитивных видах, с целью предотвращения атрофии таких способностей, как наша собственная бдительность, и за интерес, который она добавляет к «Трагедии Человека».[3]

В таком случае, становится ясным, что Алистер Кроули был странным человеком. Он воплощал в себе довольно откровенно и беззастенчиво все те движения и тенденции, которые таятся и скрываются в большинстве из нас. Следует оценить по достоинству и воздать ему должное за психологическое экспериментирование – не с лабораторными животными, а с самим собой, как с предметом исследования. Как результат этого, он открыл, что наше текущее социально приемлемое отношение к человеку – это масса абсурдных догм и иррациональных верований, которые бездумно навязывались нам на протяжение веков. Будучи робким и застенчивым человеком в своем детстве и ранней юности, он трансформировал себя самыми различными способами, через применение своих собственных индивидуальных методов, даже и при том, что некоторые из них могут оказаться нам не по нраву. Но, подобно многим учителям и мудрецам, жившим задолго до него, он обнаружил, что возможно, единственным ключевым словом, которое в прямом смысле и без преувеличения является истинным для человека, является трансформация – если он изволит.

Способный к высочайшей преданности и идеализму, он также индульгировал в распутствах и предавался самому изощренному разврату. Ехидность и мелочность временами казались второй его натурой. В то время как его мужество и бесстрашие являлись непревзойденными, я все еще вспоминаю об одном случае, когда я разбудил от послеполуденной дремы, чтобы он ответил на звонок. Ошарашенный, он спрыгнул с дивана, с видом самого унизительного ужаса на лице.

Он был обладателем замечательного чувства юмора. Временами он был вульгарным, непристойным, раблезианским; временами же – очень теплым и мягким. Его юмор и блистательные розыгрыши произрастали из жизнелюбия, которое соперничало с жизнелюбием пятилетнего ребенка. Он любил разыгрывать разные трюки и шалости. Но его всегда изумляло, столь велика была его наивность, когда люди не всегда понимали, что это были розыгрыши.

Я люблю историю, рассказанную П.Р. Стивенсоном в Легенде Алистера Кроули. Это касается памятника Эпштейна Оскару Уайльду, который должен был размещаться на выставке, в некрополе Пер ла Шез в Париже. Что он и делал, пока полиция не обнаружила, что Эпштейн изобразил гениталии статуи в очень ярко выраженной манере. Кроули всегда порицал англичан за их буржуазные отношения и жалкую ханжескую мораль, но это не распространялось на французов. Полиция отказалась дать разрешение оставить памятник неприкрытым. Это решение вызвало бурю негодования. В конечном итоге, был достигнут компромисс. Металлическая бабочка должна была оказаться прикрепленной к оскорбительной части, таким образом, представляя Оскара Уайльда чистым и благородным.

Тайно, под покровом ночи, Кроули вернул статуе прежний вид, применив военную хитрость «в интересах искусства». Он тайно вывез бабочку из Парижа и страны. Когда он вернулся в Лондон, он торжественно вошел в Кафе Ройал с этой металлической бабочкой, в качестве сатирической пародии, на своем вечернем фраке. Нам говорили, что это был настоящий фурор.

Кроули был хорошо известен в то время в этом любимом пристанище богемы. Время от времени он исчезал отсюда. Далее, по прошествии некоторого времени он театрально и сенсационно появлялся снова, являя собой олицетворение крепкого здоровья и сияния, энергия буквально изливалась из него – создавая заметный контраст с мягкотелой бледной вялостью обычных посетителей этого Кафе.

Далее следует восхитительная история, рассказанная Николасом Хероном (Годовой Прогноз, 1964):

«Пожалуйста, скажите мне», однажды спросила Алистера Кроули одна искренняя и благонамеренная дама, — «Как Вы думаете, какая школа будет наилучшей для моей дочери?» Кроули некоторое время переносил ее разговор с похвальным терпением, и едва ли он привык к вопросам такого рода. Тем не менее, он благородно предстал перед лицом случая.

«Мадам», — серьезно ответил он, — «пошлите ее к Рэдклифф Хэлл».

Мисс Рэдклифф Хэлл, спешит добавить Херон, была автором книги Колодец Одиночества, сапфическая тема которой, сделала ее в то время литературной сенсацией.

Вскоре по прибытии в Париж, я узнал, что у Кроули есть любовница. Я наполовину ожидал этого, но только наполовину; ибо в моем лицемерном состоянии псевдо-невинности, тех давно минувших дней, я не позволял себе размышлять о таких ужасных моральных возможностях. Так я узнал о ней, которую Саймондс называет Мирослава. Она была маленького роста, пухлой, и, с моей выгодной сегодняшней точки зрения, самая маловероятная персона из всех, кто мог бы оказаться любовницей Кроули. Но таковы были факты!

Субботним вечером, в первую неделю моего пребывания там, она пригласила меня пойти с ней в кино. Я с готовностью согласился. Я отчаянно нуждался в переменах – в изменении старого привычного формата действий, в пристанище или убежище, своего рода защите от всех новых, приводящих в замешательство событий, которые происходили во владениях Кроули.

Что это был за фильм, я сейчас не помню. Это было незадолго до появления звукового кино. Но я знаю, что я по-настоящему наслаждался им, и она была очень дружелюбной, и почти праздничной и компанейской. После фильма мы зашли в близлежащее кафе, выпить по чашечке кофе, или, возможно, более крепких напитков. Там, к моему искреннему изумлению, она сообщила мне, что она не собиралась возвращаться к Кроули. Меня так и не осенило спросить ее, почему, или вообще обсуждать с ней этот вопрос. В момент написания этих строк, я очень хотел бы знать ее отношение и ее мотивы, почему она покинула его. Но тогда, в очень прозаичном и деловитом тоне, я обещал передать ее послание Кроули.

На моем обратном пути в отель, мое такси остановилось возле квартиры на Авеню де Сюффрен, где я нашел его, все еще бодрствующим, читающим, как и обычно, детективные истории. Когда я сообщил ему, что случилось, его брови слегка приподнялись – правая, возможно, слегка больше, чем левая – и затем он мягко пробормотал:

«Бог дал. Бог взял. Да будет благословенно имя Бога!»

Вот, на этом и все!

Путем непрямых ассоциаций, это фигурирование детективных историй напоминает мне о совершенно другой разновидности опыта, который открыл совершенно другую сторону Кроули. По его собственному признанию, в его характере присутствовала заметная жилка настоящей злобности.

Как-то его посетил любопытный тип, по имени Алойсиус Комет, который раньше приезжал из Лондона, чтобы навестить Кроули, когда мы жили в Кенте. Кроули некоторое время находил его интересным. Комет мог довольно хорошо играть в шахматы, которые Кроули в то время чрезвычайно ценил, ибо он переживал один из своих рецидивирующих приступов воспаления вен, который держал его прикованным к дому. Комет был также достаточно хорошим рассказчиком, и любил поговорить об известном симптоме своего мазохистского невроза, флагелляции (самобичевании). Кроули считал его довольно забавным, хотя и жалким.

Однажды, играя в шахматы с Кроули, Комет признался, что только что заразился общей венерической болезнью. Он покраснел, говоря об этом, тем самым признаваясь в глубоком чувстве вины. Это было подобно тому, как чувствовать себя грязным и немытым большую часть времени, как он выразился. Поначалу, он получил легкое похлопывание по плечу от Кроули, который сказал: «Не волнуйся об этом. Это не страшней, чем простуда!»

В это время Кроули был заядлым читателем и ценителем детективных историй. Он жадно поглощал их, отчасти потому, что большую часть времени ему было скучно. Другой причиной было то, что он однажды сам написал серию детективных историй, основанную на идеализации самого себя – сыщика по имени Саймон Ифф. В одной из историй, которую он только что завершил читать, был персонаж по имени Бэдкок (дословно – Плохой Петух) – совершенно нормальное и допустимое английское имя.

Каждый раз, когда Комет появлялся в Нокхольте – что было достаточно часто, ибо он был из той разновидности учеников, которые преклоняют колена из преданности своему мастеру – его называли Бэдкок. Каждый раз звучало «Бэдкок, это!» и «Бэдкок, то!». Его называли этим именем в независимости от того, приходил ли он один, или вместе с другими людьми, посещавшими Кроули. Мастер думал, что это было невероятно смешно. Он приходил в восторг от возможности смутить и унизить Комета перед друзьями, во-первых, используя вымышленное имя, и потом, шутливо намекая на болезнь, которой Комет заразился.

Разоблачить Комета было необычайно жестоко. Бедняга сильно краснел и потел, несомненно, желая, чтобы земля под ним разверзлась и поглотила его целиком. Однажды, я взглянул на него сочувственно, но он мог только опустить глаза. В конце концов, несмотря на свой мазохизм, он больше не мог выдерживать этой желчности и нехватки уважения и внимания, и исчез. Кроули думал, что все это было великолепной шуткой!

В противоположность этому, я красочно помню один случай, где он проявил значительную степень сопереживания, заботы, нежелания ранить нежные чувства. Когда я присоединился к нему в Париже, я был робким, неоперенным и наивным. Поскольку мой внешний вид был довольно опрятным, критики быть не могло, за исключением одной незначительной, хотя и весьма очевидной детали, которую Кроули не упустил.

Однажды, когда он диктовал мне некоторые письма, он попросил меня взять одно письмо, но пропустить первую строку «Дорогой такой-то и такой-то». Я должен добавить, что во время жизни в Соединенных Штатах, я раздобыл стенограф и учебник, посвященный системе, и научился пользоваться им. В течение нескольких месяцев я овладел работоспособной скоростью – более ста слов в минуту.

Я расположился, со стенографом на столе перед собой, временами поглядывая на Кроули, или позволяя моим глазам и моему вниманию побродить по комнате, поскольку писал я более или менее автоматически. Он начал диктовать письмо, адресованное безымянному партнеру по переписке, но ближе к концу письма, в последнем параграфе, он добавил, довольно бесстрастно, что-то такое, что вы могли бы рассмотреть как возможность более пристального изучения ваших ногтей на руках. «… Другие люди действуют, и судят вас соответственно. Время от времени совершаемый маникюр может оказаться более чем полезным…», и так далее, и тому подобное.

В моей глупости и рассеянности, я все это напечатал, так и не поняв, что он делал это для моего блага, и что он не хотел ранить мои чувства, привлекая внимание к факту, что мои ногти на руках были недостаточно аккуратны, и что общая внешность моих рук может быть улучшена. Это не пришло мне в голову, пока несколько лет спустя не осуществился план, который он применил, чтобы помочь мне.

На основе биографии Джона Саймондса, и того, что он прочитал годами ранее в желтой прессе, мой друг недавно настаивал, что Кроули был совершенно патологической личностью, шизофреником. По общему признанию, не может быть никаких сомнений в наличии той или иной патологии. Но после должного рассмотрения того, какое имя нам следует дать ей, я едва ли могу сказать. Диагноз может быть слишком расплывчатым, слишком легким.

Я не верю, что шизофрения предполагает способность к огромной самодисциплине и интеллектуальной тренировке, которые осуществлял Кроули. Немного позже, я хотел бы описать и определить некоторые из этих тренировок, которые выполнял Кроули. Долгие часы, посвященные медитативным практикам, и сложное монотонное освоение пранаямы, интеллектуальное познание, и другие формы строжайшего самообразования, которые засвидетельствованы в столь многих произведениях, что он написал – несомненно, не являются свойственны шизофрении. Так же не свойственны ей ни альпинизм, ни большая охота, ни исследовательские походы. Как бы иногда ни заблуждался Кроули, я сомневаюсь, что его самоисследование оставило нетронутыми многочисленные уровни его бессознательной психической деятельности.

Мазохизм явно обозначен в следующем фрагменте речи, цитируемом Саймондсом по одному из самых ранних дневников Кроули:

«Для Тебя я блудница, коронованная ядом и золотом, в моей многоцветной одежде, запятнанной стыдом и замаранной кровью, которая ни за какую другую цену, иначе как собственное распутство, продала себя всем, кто вожделел меня; более того, та, кто сорвала нежеланные вуали, и соблазнением, подкупом и угрозой умножила свои изнасилования. Я сделала мою плоть гибельной, мою кровь – ядовитой, мои нервы – дьявольски истерзанными, мой мозг – местом катания ведьм. Я заразила весь мир коррупцией».

Но так же, как одна ласточка не делает лета, так же и это само по себе, не делает Кроули мазохистом. Во-первых, его способность к чистому удовольствию, приключениям и восхищению было слишком велико. Возможна еще одна точка зрения на этот «экстаз унижения», как Кроули назвал его в другом месте. Вещи не всегда являются тем, чем кажутся. То, что может, на первый взгляд, казаться нам мазохизмом, имеет для мистика другую ценность, совершенно альтернативную. Нам было бы неразумно полностью игнорировать это свидетельство. Ибо поскольку мистик все более и более причастен к трансформирующей природе Света, он часто оказывается погружен в острое осознание неадекватности и полнейшей мерзости низшего или «естественного» Я. Как выражала это Эвелин Андерхилл, величайшие из святых-созерцателей становились все более осведомлены о своем собственном унижении, по мере того, как они приближались к состоянию Единения. Истинный возлюбленный Божественного оказывается попеременно охватываем чувством своей величайшей недостойности, и чувством своей счастливой судьбы. Он переживает моменты, когда точно так же, как он уверен, что знамя над ним – Любовь, в равной мере он уверен, что все еще остается неискоренимая личность, затемняющая сияние вечности.

Вследствие этого, в отличие от мазохистского самоуничижения, в своем произведении, которое он назвал «Книга Сердца Обвитого Змеем», Кроули написал непосредственно следующее:

«Но Я пламенел в тебе и без масла, как чистое пламя. Ярче луны Я в полночь блистал; днем затмевал Я солнце своим сияньем; на тропах укромных сути твоей Я пылал, разгоняя туман иллюзий».

Маниакальный невротик может быть способен западать на любой задаче длительный период времени, на мелкие детали и на унылую рутину в течение многих лет подряд. Но во всей этой механистической работе нет и следа креативности. Его творческие порывы оказались бы потеряны и погружены в невротическую потребность компульсивного мышления и действия. Спонтанное поведение вообще находится за пределами его возможностей. Мистический опыт любой разновидности разрушил бы его полностью, потому что он сделал бы его защитную компульсивность совершенно бессмысленной. И это далеко от Алистера Кроули.

Всегда остается психиатрическая корзина для мусора у того, кто по своей природе является психопатом. Кажущаяся нехватка совести у Кроули, и недостаточность приспособляемости к реальному миру вокруг него, могли бы стать основанием для такого диагностического ярлыка – однако, только на первый взгляд. Изучение его истории раскрывает очень чувствительную и восприимчивую юность, захваченную совестливостью, которая работала и трудилась, чтобы дисциплинировать себя, чтобы избавиться от каждого следа этой совести, которую он презирал как пережиток христианской веры, что он отверг. Столь многое в его поведении можно понять, выраженное в определениях мятежа. И то, что поначалу может показаться негибким отсутствием адаптивности, скоро воспринимается как прямо противоположное. Человек, бесконечно гибкий, но целеустремленный и решительный, чтобы противостоять горькому концу, и сражаться до самой смерти против того, что он считал отвратительными симптомами умирающей и упаднической культуры. Не существует единого названия, которое могло бы подойти этой многогранной личности. Он весь был слишком созидательным, жизнелюбивым и спонтанным. Должен применяться другой набор стандартов, если мы хотим включить его под ограничения мелкого диагностического термина.

Какой разновидностью человека он решил быть сам для себя? В одной из своих поздних книг, на тему карт таро, Кроули выбрал одну карту, Принц Жезлов, как ракурс самопрезентации. Интересно сравнить это видение себя с биографическими составляющими, которые уже были детализированы.

«Моральные качества, свойственные данной фигуре – это скорость и сила. Но иногда он склонен действовать импульсивно; иногда – легко ведом внешними влияниями; иногда, особенно в мелочах, становится жертвой нерешительности. Он часто бывает агрессивным, особенно в выражении мнения, но он не обязательно придерживается мнения, в отношении которого он столь настойчив. Он выдвигает активные предложения, чтобы сделать это. В действительности же, он очень медленно подходит к полной реализации тех или иных намерений, но всегда видит обе стороны каждого вопроса. Он в высшей мере справедлив, но чувствует, что справедливость не может быть достигнута в интеллектуальном мире. По характеру он чрезвычайно благороден и щедр. Он может быть экстравагантным хвастуном, и в то же самое время лукаво посмеиваться и над объектом своего хвастовства, и над самим собой, за то, что он это делает. Он романтик, в особенности, в отношении истории и традиции, иной раз до безрассудства, и может изобретать трюки или устраивать сложные розыгрыши. Он может выбрать какого-то безобидного неприметного человека, и преследовать его в течение многих лет всеми видами оружия насмешек, подобно тому, как Свифт мучил несчастного Партриджа, и все это без малейшей враждебности, готовый отдать последнюю рубашку, если его жертва будет нуждаться в этом. Его чувство юмора – всепоглощающее, и может делать его таинственной фигурой, беспочвенно устрашающей людей, которые, в действительности, ничего не знают о нем, кроме его имени – как символа Ужаса. Это в силу влияния последнего астрологического декана Рака в этой карте.

Одно из его самых слабых мест – это гордость; он бесконечно презирает и высмеивает подлость и мелочность любого рода. Его мужество сильно до фанатизма, а его выносливость неутомима. Он всегда сражается против самых разных сложностей, и всегда побеждает – в долгосрочной, очень долгосрочной перспективе. Это, главным образом, в силу его неисчерпаемой трудоспособности, которую он совершает ради нее самой, «без вожделения к результату»; возможно, его надменное неуважение к миру в целом – которое, однако, сосуществует с глубоким и экстатичным уважением к «каждому мужчине и каждой женщине» как к «звезде» — ответственно за это».[4]

Даже во времена юности, жизнь Кроули характеризовалась чувством неисполненного долга, миссии, которая еще только должна быть выполнена. Он был очень амбициозным молодым человеком. Был ли это призыв к духовному предназначению, как таковой, или параноидальное проявление зарождающейся болезни эго, остается вопросом для обсуждения – но не здесь. Существует множество его стихотворений, написанных в ранние годы – задолго до того, как ему была продиктована Книга Закона в апреле 1904 – ясно иллюстрирующих эти амбиции. Например:

Я КЛЯНУСЬ

Я клянусь всеми потоками звезд,

Что струятся сквозь высшие листья в ночи:

Я клянусь гигантскими башнями,

Что высятся над Гранадской долиной цветов:

Я клянусь их неотвратимым сиянием,

Снежными мечами света Сьерры!

Всем жестоким и холодным отчаянием,

Что Мессия пронес по земле,

Девой и фальшью, слепой звериной

Ложью благопристойных священников:

Богом и смертью и ненавистью я клянусь,

Что человек восстанет, поймет.

Я клянусь этим моим лучезарным Оком,

Всей свободой, которую я завоевал,

Что люди научатся любить и размышлять,

Разрушат до корня веру и рабство,

И сильнокрылыми орлами, как и я,

Воспарят к сиянию Солнца Дня.[5]

Некоторые биографы размышляли с изумлением, чем же являлось то, что пламенело в Кроули, мотивируя его становиться учителем – совершенно независимо от предписаний Книги Закона[6], в соответствии с которой ему было заповедано учить.

Термин «Кроулианство» был изобретением покойного генерала Дж.Ф.К. Фуллера, одного из самых могущественных и важных из всех учеников Кроули. В ранние годы двадцатого века Кроули использовал фиктивное деловое название «Общество Для Распространения Религиозной Истины» — для издания своих Собраний Сочинений и других своих произведений. Он предложил приз в размере 150 долларов за лучшую статью о его работах, которая может быть использована обществом для рекламы своих публикаций. Из всех предложенных статей, очерк Фуллера наиболее сильно впечатлил Кроули. Они стали близкими друзьями на много долгих лет.

Статья Фуллера была издана под заглавием Звезда На Западе. Это был честолюбивый, пылкий и экстравагантный панегирик, посвященный существующим работам Кроули. И именно в нем он ввел в обращение термин «Кроулианство». Он никогда не был по-настоящему «принят», невзирая на факт, что любой случайный рецензент или критик могли, так или иначе, упомянуть его, иногда даже очень часто.

Но страсть и мотивация к миссии учителя существовала совершенно отдельно, и задолго до появления на свет формулировки Фуллера. Это было частью его психической структуры. Как я понимаю факты, отец Кроули, первоначально, квакер, стал странствующим адвокатом и «проповедником» Плимутского Братства. Он путешествовал здесь и там, бросая вызов религиозным верованиям всех, кого бы он ни встретил. По сути, он пытался расшатать их нынешние религиозные установки, чтобы обратить их внимание к Богу, в том, как это было истолковано им и Плимутской Братией. Кроули чувствовал, что его отец был невероятно красноречив, «говоря так, как говорил, от сердца. Но, будучи джентльменом, он не мог быть настоящим деятелем Возрождения, что означает манипулирование истерией психологии толпы».

Кроули сам говорит о своей привязанности и восхищении своим отцом. Существует достаточно данных в наличии, чтобы предположить, что в результате последовала идентификация.

Она оказалась достаточной, чтобы бессознательно мотивировать Кроули воспроизводить поведение своего отца и стать религиозным учителем. Это не вся история, в любом случае, но данный факт, несомненно, является одним из очень мощных определяющих факторов в истории этого человека.

Поскольку Плимутская Братия верила в то, что Библия была написана буквально под вдохновением Бога, не потерпелось бы никакое изменение ни буквы, ни слова, никакой ее части. Они никогда не приняли Пересмотренную Версию Библии. Все изначальные формулировки имели божественное предназначение и смысл. Даже это догматичное отношение стало частью дальнейших взглядов Кроули. Так, в Книге Закона, которая является доминантным творением целой жизни Кроули, было написано: «Изменению не подлежит даже стиль письма». Существует также и много других параллелей.

Хотя он идентифицировал себя со своим отцом, и таким образом, обладал чувством миссии, и хотя, вместе с этим, он полностью отвергал христианство, базовые установки действовали во всех религиозно-оккультных видах философии, к принятию которых он приходил или постепенно развивал его в себе. Было бы интересно проследить, в различных слоях его объемистых сочинений, некоторые из основных взглядов Плимутских Братьев, которых он так сильно и всецело ненавидел. Я вполне уверен, что такое расследование станет одновременно и информативным, и полезным.

Поскольку его потребность учить вызывает пристальное внимание, на основании многочисленных свидетельств ясно, что она предшествовала и Книге Закона, и Звезде на Западе. Она стала неотъемлемой частью структуры его сознания, в результате отождествления с отцом-евангелистом. Именно этот факт играл доминантную роль на протяжении всей его жизни, придавая значение великому числу явлений, которые в ином случае, имели бы крайне малое значение.

Есть две выдержки из его многообразных литературных произведений, которые следует процитировать здесь. Более чем что-либо еще, они свидетельствуют о том, за что он пришел стоять, и чему он пришел учить. Они выражают квинтэссенцию его религиозных и философских взглядов на жизнь. Хотя эти две выдержки не были написаны, чтобы находиться в прямом соотношении одна с другой, тем не менее, станет видно, что между ними присутствует логически неизбежная связь. Вторая из них озаглавлена «Права человека», основанная, конечно же, на Книге Закона, и являющаяся естественным продолжением первой, более риторической, которую я озаглавил «Кредо». Первая взята из его довольно позднего ритуала, который он называл «Ритуал Знака Зверя».

КРЕДО[7]

Я – Звезда во Вселенной, неповторимая и самосущностная, индивидуальная нетленная сущность; Я – единая Душа; Я идентичен со Всем и Ничем. Я во Всем, и все во Мне; Я существую, отдельный от всего, и являюсь господином всего, и един со всем.

Я – Бог, сам Бог самого Бога; я движусь своим путем, чтобы совершать свою волю; ибо я создал материю и движение, как зеркало для себя; Я провозгласил, во имя моего удовольствия, что Небытие должно позиционировать себя, как двойственность, которую я мог бы видеть во сне, как танец имен и видов жизни, и наслаждаться сущностью простоты, созерцая странствия моих теней. Я не то, что не существует; Я не знаю того, что не знает; Я не люблю того, что не любит. Ибо я есть Любовь, в которой разделение умирает в экстазе; Я есть Знание, в котором все части, интегрированные в целое, теряют формы и преображаются в совершенство; и Я есть то, что Я есть, существо, в котором Сущность потеряна в Несуществовании, сущее, что соизволяет быть лишь по Воле своей, побуждающей его раскрывать свою природу, лишь по присущей ему потребности выражать свое совершенство и все свои возможности в процессе, каждая ступень которого иллюзорна и неполна, но вместе с тем, неизбежна и абсолютна.

Я Всеведущ, ибо вещи для меня не существуют, пока я не познаю их. Я Всемогущ, ибо все происходящее свершается лишь в силу того, что душа моя испытывает потребность в самовыражении через мое желание существовать, действовать и подвергаться воздействию своих символических отображений. Я Вездесущ, ибо там, где меня нет, нет ничего: я сотворил пространство, как условие своего самоосознания; я – центр всего сущего, а моя окружность – граница моей собственной фантазии.

Я есть всё, ибо всё, что существует для меня – это необходимое выражение в мыслях тех или иных устремлений моей природы, и все мои мысли – это только буквы моего имени.

Я – Единственный, ибо все то, чем я являюсь – не является Абсолютным Полным Целым, все, что у меня есть – мое и не принадлежит никому больше; принадлежит мне, тому, кто воспринимает других, как себя – по сущности и естеству, но отличных от меня в своем проявлении в иллюзии.

Я – Никто, ибо все, чем я являюсь, – есть лишь несовершенный образ совершенства; каждая частная иллюзия должна погибнуть в объятиях своей противоположности; каждая форма выполняет свое предназначение, обретая равную себе противоположность и уничтожаясь вместе с нею, чтобы утолить тем самым свое стремление стать Абсолютом.

Далее следует вторая выдержка. Она основана на метафизической формуле из Книги Закона и выражает основные факторы его религиозных воззрений:

Делай что изволишь, в этом весь Закон.

Нет другого бога, кроме Человека.

Человек имеет право жить по своему собственному Закону.

Человек имеет право жить и идти путем, которым он изволит.

Человек имеет право одеваться, как он изволит.

Человек имеет право обитать там, где он изволит обитать.

Человек имеет право передвигаться, как он изволит, по всей Земле.

Человек имеет право вкушать, что он изволит.

Человек имеет право пить, что он изволит.

Человек имеет право думать, как он изволит.

Человек имеет право говорить, как он изволит.

Человек имеет право писать, что он изволит.

Человек имеет право ваять из глины, что он изволит.

Человек имеет право рисовать, как он изволит.

Человек имеет право высекать из камня, что он изволит.

Человек имеет право работать, как он изволит.

Человек имеет право любить и воссоединяться в любви, как он изволит, когда, где и с кем он изволит.

Человек имеет право умереть, когда и как он изволит.

Человек имеет право убить тех, кто препятствует ему в осуществлении этих прав.[8]

Перевод Кавайгару Рюити (Кришнапланской Раманты)

Регарди,
когда он впервые встретил Алистера Кроули, в октябре 1928

Отказ в месте жительства. Приказ о высылке из Франции

Алистер Кроули

Как он выглядел как раз во времена присоединения к Золотой Заре.