Как ветер в ночи; Играя в игрушки; Законодатели

Как ветер в ночи

Все мы знаем, что такое неподвижность, или, по крайней мере,
мы полагаем, что знаем.

Она означает покой и удовольствие. Лежание под солнцем полча-
са с мыслями, которые проносятся в нашем уме о следующих планах
на день, о том, чем мы займёмся дальше этим днём.

И если мы будем честны, мы, скорее всего, признаем, что утверж-
дение о Парменеиде, которого Амений привёл к неподвижности,
звучит нелепо. Если бы дело было в том, что великий Парменеид по-
лучал знания об истинах вселенной, метафизике и природе мужчины
и женщины — это бы не было проблемой. Но когда нам говорят, что
единственное, что он узнал от учителя, была неподвижность — это
какой-то абсурдистская антикульминация.

Абсурдность — это предупреждение: точный знак того, насколь-
ко безнадёжны попытки поместить Парменеида или мир, в котором
он жил, в привычные рамки нормальности. Насколько же мы будем
серьёзны в следовании этому предупреждению, другой вопрос. Для
греков неподвижность имела одну сторону, которую они находили
беспокоящей — и не только беспокойной, но и чуждой, зловещей,
глубоко нечеловеческой.

Вот почему они ассоциировали неподвижность и молчание с про-
цессом приближения богов. И вот почему маленькое сообщение
об Амении не является единственным древним текстом, который
соединяет тему неподвижности и героев воедино, ставит их рядом.

Странный текст был написан через столетия после Парменеида.
Он называется «пифагорейские мемуары». Чтобы прочесть его, вам
нужно оставаться настороже. Стиль повествования кажется настоль-
ко обыденным и гладким, что вы можете легко пропустить после-
довательность идей, не заметить все нити, которые удерживают их
на местах. На первый взгляд, вы можете подумать, что чистой слу-
чайностью является то, что один пассаж в биографии упоминает две
темы, героев и неподвижности, вместе — обращаясь то к неподвижно-
сти, то к героям, а затем обратно к неподвижности и снова к героям.

На самом деле, это совершенно не случайно. Именно непод-
вижность обладает силой перенести человека в другую реальность:
в мир пророчеств, где находятся будущее, прошлое и настоящее,
и где герои, а не люди, пребывают у себя дома. Но неподвижность
ассоциировалась не только с героями. За героями были боги. И ког-
да греки хотели описать в ярких словах непохожесть людей и богов,
они указывали на одно конкретное качество, которое приписывали
богам по контрасту с людьми.

Это была сверхъестественная неподвижность. Боги оставались
совершенно спокойными, когда люди паниковали. Они даже не ме-
няли выражения своих лиц, в то время как у людей сменялся весь
спектр эмоций от радости к ужасу. Они оставались совершенно оди-
наковыми: загадочными. Даже самые драматичные чудеса и про-
явления силы не были настолько эффективными для демонстрации
разницы между людьми и богами, как совершенная неколебимость
божественной неподвижности.

И это настоящая причина того, что инкубация практиковалась
в неподвижности. Таков был способ максимально приблизиться к бо-
жественному миру. Именно поэтому, согласно обычным понятиям
греческой религии, инкубация проводилась в специальных, священных
местах — на территории, где главенствовали боги и герои, а не люди.
Неподвижность сама по себе принадлежала героям и богам.

С определенной точки зрения достаточно справедливо будет утвер-
ждать, что неподвижность инкубации является лишь техникой, ус-
ловностью, способа контакта с божественным. Но всё же, это только
наше представление.

На самом деле она была ценна сама по себе, конечный предел
парадокса, который присутствовал с самого начала.

С одной точки зрения писатель пифагорейских мемуаров вы-
сказывает утверждение, которое звучит невероятно. Он говорит,
что неподвижность совершенно невозможна для человеческих су-
ществ. Мужчина и женщина могут стараться, и даже добиваться
определённых результатов. Но неподвижность — это нечто вне
их власти.

Но всё же, эта точка зрения не так уж невероятна, особенно для
пифагорейца. В записях, оставленных людьми, известных как пи-
фагорейцы, основными фактами жизни считаются определённые
вещи. Одной из них является то, что люди всегда безостановочно
меняются. Наши тела всё время двигаются — и не только наши тел,
но и наши мысли, а также наши желания. Любой, кто мог сохранять
визуально большую степень неподвижности, чем люди в основной
своей массе, считался божественным: считался тем, кто стал чем-то
большим, чем человек, принадлежащим к другому миру.

Теперь нам должно быть понятно, почему Парменеид нуждался
в ком-то очень особенном и очень могущественном, чтобы тот привёл
его к неподвижности. И отсюда же становится совершенно понятно,
почему он построил святилище для Амения — почему он создал его
культ как существа мистического и божественного.

Он создал геройское святилище потому, что неподвижность, к ко-
торой его привели, сама по себе является мистической и божествен-
ной. Она совсем не человеческая.

И в то же самое время, нет ничего более человеческого, чем непод-
вижность.

Для нас жизнь стала бесконечной попыткой самосовершенство-
вания.

Добиваться большего и делать большее, учиться большему, всегда
стараться узнать больше. Процесс учения и обучения превратился
просто в потребление фактов и информации — получение того, чего
у нас до этого не было, всегда получение того, что отлично от нас.

Вот почему, чему бы мы не учились, это никогда не затрагивает
нас слишком глубоко, никогда по-настоящему не удовлетворяет нас.
И чем больше мы это чувствуем, тем больше мы стремимся и пыта-
емся найти другие подмены, чтобы заполнить пустоту, которую мы
до сих пор чувствуем внутри. Всё толкает нас из самих себя — даль-
ше от простоты нашей собственной человечности.

Достаточно справедливо, что пифагорейцы также обладали сво-
ими знаниями. Но кое-что о пифагорейской традиции совершенно
отличается, как движение против течения, в совершенно противо-
положную сторону.

Это нечто, что едва ли кто-то замечал и упоминал по той простой
причине, что эта деталь кажется бессмысленной. Пифагорейцы были
известны не только благодаря своему учению, но также и благодаря
его секретности. Тем не менее, когда вы начинаете приглядываться
к тому, что считается самой эзотерической из их доктрин, оказывает-
ся, что она вовсе не была секретной. Она была не более, чем занаве-
сом. Они служили очень важной цели, пробуждали освобождённый
интерес, привлекали людей, которые, в конечном итоге, могли стать
пифагорейцами.

Но, как только кто-то становился пифагорейцем, речь всё меньше
и меньше шла об учении как таковом. Становилось меньше ответов
и больше загадок. Передавались техники для входа в другие состо-
яния сознания. Что до всего остального, акцент смещался от пере-
дачи знаний всё больше и больше в сторону раскрытия внутреннего
ресурса для поиска своих собственных ответов внутри себя.

Вот почему обучение через загадки было такой важной частью
пифагорейской традиции. Вместо того, чтобы скармивать тебе гото-
вые ответы, тебе просто давали зародыш, семя ответа — ведь любая
загадка содержит решение внутри неё самой. Твоей задачей было
питать и вскармливать загадку. Считалось, что через такой процесс
заботы и внимания загадка станет органической частью тебя. По мере
роста, у неё появлялась сила, чтобы изменить тебя. Она могла даже
разрушить, уничтожить тебя. Но цель загадки была ясной и изящ-
ной — сместить фокус внимания от поверхностных ответов к поиску
того, что ты, не зная об этом, уже несёшь в самом себе.

Вы можете увидеть пример этой ситуации в случае с человеком
из Посидонии, который помог фокейцам, когда они были полностью
потеряны. Фокейцы получили своё предстказания от Аполлона —
вместе с указанием, которое оно в себе заключало. Но несмотря
на это, а скорее даже благодаря этому, они совершенно потеряли
надежду. И дело не в том, что предсказание превратилось в бес-
смысленную загадку. Всё их существование превратилось в одну
живую загадку. В каком-то смысле вы могли бы сказать, что че-
ловек из Посидонии сделал им дар: что он дал им ответ, который
они не заметили. Но это справедливо лишь на очень поверхностном
уровне. В действительности, он не добавил ничего к их ситуации.
Он просто был там, в правильном месте в правильное время, чтобы
указать, что решение уже содержится в загадке, которую они при-
везли с собой — загадке ,которой они стали.

Точно так же было и с Амением. Всё было подготовлено для
Парменеида. В качестве оулиада он занимал своё место в тради-
ции, которая простиралась вплоть до тех дней, когда фокейцы даже
не покидали Анатолию — традиции, которая опиралась на техники
неподвижности и инкубации.

Очевидным становится вопрос о том, как Амений вообще впи-
сывается в эту картину. Ответ очень прост. Он не вписывается. Ло-
гически понятно, что Парменеид не нуждался в чьём-либо учении,
по крайней мере, в учении никому неизвестного Амения. Но таким
образом мы забываем одну фундаментальную вещь. Знание, которое
у нас уже есть, бесполезно, пока мы не проживём его, внутри и сквозь
нас самих. Иначе оно становится бременем, которое тянет нас вниз
или даже разрушает нас, как в случае с пророчеством фокейцев.

У нас уже есть всё необходимое. Просто нужно показать, что мы
этим обладаем. То же самое и с традициями. Даже самые сильные
из них нужно оживлять, потому как они очень легко могут отяжелеть.

Жизнь из них может уйти совершенно незаметно для окружающих,
или даже вопреки их желанию. И обычно нужен совершеннейший
незнакомец, никто — кто-то, кто не вписывается, кто логически
не необходим — чтобы привнести необходимую жизнь.

Вот почему зачастую самые великие учителя — совершеннейшие
никто. Никто, который не даёт ничего. Но это ничего стоит больше,
чем всё остальное. В некоторых случаях они могут представить вам
новую систему знания, или потребовать изменить образ жизни —
но всё же это не то, с чем обычно ассоциируется обучение. Это про-
сто уловка, чтобы занять ум, тогда как настоящая работа происходит
на другом уровне, в другом месте.

Настоящие учителя не оставляют следов. Они как ветер в ночи
проносятся прямо сквозь тебя и меняют тебя, но оставляют всё осталь-
ное неизменным — даже твои основные слабости; сдувая прочь лю-
бую идею того, что ты считал собой и оставляя тебя таковым, которым
ты был всегда, с самого начала.

Играя в игрушки

29 февраля 1968 года.

«Assolutamente sicura» — совершенно точно. В этом нет никаких
сомнений. Она была там всё время, именно там, где вы ожидали её
найти.

Я нашёл его голову! Вы можете мне не верить. Любой может по-
нять, насколько идеально она подходит. Каждая трещинка, каждый
след подтверждает это.

Но, конечно, люди бесполезно продолжали сомневаться. Так как
всё, что Марио Наполи писал в своём письме знаменитому историку
искусства из Швейцарии было правдой, после практически двух ты-
сяч лет — лето за летом терпеливых раскопок в итальянской почве —
голова Парменеида, наконец-то, была воссоединена с основанием.

Но, как всегда, в ситуации была некоторая доля иронии. Вам по-
кажется довольно естественным предположить, что лицо на скульпту-
ре должно быть лицом человека, чьё имя написано на её основании.
Но это не так.

Тонкие черты глаз, носа и волос, вырезанные на чистом белом
мраморе, являются просто стандартными, стереотипными черта-
ми лица. Они вовсе не показывают Парменеида. Когда, примерно
во времена Христа, скульптура была создана, люди совершенно за-
были, как он выглядел.

Забыто было гораздо больше, чем только лицо. То, что все эти
надписи о Парменеиде и лекарях-оулисах вместе со скульптурами
были произведены в одно и то же время, больше всего напоми-
нает портретную галерею или музей восковых фигур. Очевидно,
что всё это являлось частью системного проекта, направленного
на увековечивание памяти о древней велийской традиции. Про-
блема в том, что когда вы таким образом пытаетесь увековечить
прошлое и сохранить ему жизнь, это происходит тогда, когда про-
шлое уже мертво.

Неудивительно, что так быстро — всего через несколько лет после
их создания — эти мемориалы были разбиты, перевёрнуты, погребены
в земле и попираемы ногами. Детали, которые сохранились на надпи-
сях, были совершенно точными и информативными; но суть тради-
ции, которую они показывали, живой реальности — была утрачена.

Времена поменялись. На Западе фокус интереса начал переме-
щаться на другие вещи. Любовь к мудрости была заменена фило-
софией, стала интересна и доступна для любопытствующего ума.
То, что раньше требовало тебя всего целиком, постепенно преврати-
лось в прошлое людей, которые любили играть в игрушки.

Собственное учение Парменеида было отделено от своего кон-
текста, который давал ему смысл и жизнь. То, что изначально пред-
полагало участие каждой фибры души, было превращено в сухую
логику, годящуюся только, чтобы усложнять и пытать наши умы.

Сейчас мы даже не помним, что произошло тогда, и уже не можем
увидеть разницу.

Это всё послужило своим целям — как всегда и происходит. Нет
ни правды, ни ошибки. Люди делают только то, что согласуется
с временем. Можно сказать, что Платон и Аристотель, в частно-
сти — просто сделали свою работу: они создали возможность для
нас развить свой интеллект в определённых направлениях, изучить
аспекты нас самих, которые мы ранее не знали. Но пришло время
двигаться дальше.

И прежде, чем это произойдёт, мы должны увидеть, что привело
нас в это положение. Так как история — это не только факты и пер-
соналии, о которых мы читаем в учебниках; и варианты прошлого,
к которым мы так привыкли, подобны вуалям и покрывалам, кото-
рые скрывают больше, чем показывают.

Часто говорят, как многим мы обязаны древним Афинам. Это
правда — но не совсем так, как нас убеждают.

Афины были важным культурным центром Средиземноморья.
Одним из многих; были так же и другие. Но он для людей, которые
были умны и амбициозны, он стал настолько важным центром, что
они заставили запад считать, что они обязаны всем именно им. Мы
до сих пор им верим; история античного мира до сих пор строится
на афинской пропаганде.

Именно люди Афин изобрели вымысел о единой Греции. На са-
мом деле никакой единой Греции не существовало, так как очень
мало греков хотели иметь какие-то общие дела с Афинами. Несколь-
ко талантливых афинян разработали странную игру под названием
«демократия». Они предложили другим греческим городам поиграть
в неё — в обмен на их подчинение. Если же они отказывались, то их
разрушали. Многие греческие центры культуры предпочитали за-
ключать союзы с персами, чем с Афинами — их считали более ци-
вилизованными.

А так же были греки, по утверждению одного историка, которые
приходили к решению «чтобы совместными усилиями уничтожить
раз и навсегда то, что осталось от афинян». Эти люди могли бы рас-
сказать историю, очень сильно отличающейся от той, к которой мы
привыкли. Это довольно странная история, сохранившаяся в незна
чительных фрагментах в латинских текстах, или на клочках, спря
танных в таких местах, которые никто не удосужился проверить.

Она странна не только тем, что в ней происходит, но и тем, на-
сколько нам необходимо до сих пор верить в другую версию.

По крайней мере, на первый взгляд, некоторые греки казались
более умеренными и дипломатичными в их отношении к Афинам.
Существует одно маленькое утверждение об известном гражданине
Велии — последователе Парменеида, Зеноне. Едва ли это утверж-
дение можно назвать драматичным. Всё, что оно говорит:

Он питал большую любовь к своему родному горо-
ду — простому, неизвестному местечку, которое было
хорошо только тем, что производило достойных лю-
дей — чем к высокомерным афинянам. Поэтому он
не часто приезжал в Афины, а проводил своё время
дома.

Мы на западе настолько подсознательно привыкли полностью
отождествлять себя с Афинами, что чтобы объяснить такой стран-
ный выпад, нам приходилось говорить, что подобное утверждение
было написано писателем под влиянием его личных обид, чтобы за-
рыть в землю топор войны. Но всё же в данном случае есть нечто
большее, чем чьё-то личное неприятие.

Контраст между великим городом Афины и Велией с её просто-
той кажется настолько удобным, что вы можете предположить в нём
один лишь трогательный риторический жест, в котором не содержится
никакой исторической ценности. И вы ошибётесь, потому что в этом
контрасте — значительно больше. В действительности, Велия была
построена так же, как и её братский город Марсель или сама Фо-
кея — на куске земли рядом с морем, насколько пустом и никчёмном,
что едва ли другие греки хотели бы селиться там. Грубость всех трёх
поселений, скудность земли были общеизвестными фактами об этих
местах. Но даже сейчас по руинам можно утверждать, насколько
фокейцам нравилось придерживаться этой основы — строить свои
города в сложных местах, выражавших аскетизм и строгость.

Что же касается отношения Зенона к Афинам, в своей собствен-
ной простой и спокойной форме, оно бьёт в самое сердце нашего
взлелеянного предположения, что Афины были средоточием антич-
ного мира. Ещё более информативным, чем само это утверждение,
является то, как его воспринимали — и те способы, которым люди
дискредитировали его, отвергали его, противостояли ему.

Учёные настаивали, что нужно ни больше, ни меньше как по-
менять греческий текст. Были и те, которые намеренно переводили
этот отрывок неправильно. Вместо «высокомерных афинян» они пе-
реводили так, что Зенон предпочитал свой родной город «величию

Афин», или «всему великолепию Афин»: небольшие подтверждения
того, как глубока до сих пор привязанность к Афинам. Также были
попытки изменения текста оригинала. Очень интересная задумка.

Греческие манускрипты ясно говорят, что Зенон «нечасто посещал
Афины». Но более ста лет назад один редактор решил поменять
текст и заменить его на «он никогда не посещал Афины». Все, кто
когда-либо переводил этот текст или комментировали его, с тех пор
приняли это изменение без вопросов.

Однако не было никакой реальной причины для того, чтобы ме-
нять текст. Разве, кроме того, что такое изменение создаёт одну
особенную возможность.

Если отрывок утверждает, что Зенон никогда не посещал Афи-
ны, то он будет напрямую противоречить словам Платона, который
в диалоге Парменеид говорит, что Зенон посещает Афины вместе
со своим учителем. А, учитывая невероятный авторитет Платона,
который тот умудрился заработать — как авторитетный источник
информации об античном мире — это противоречие доказывает, что
весь отрывок про нелюбовь Зенона к афинянам есть не что иное, как
намеренная подделка.

Но, конечно же, никакого противоречия не было, кроме того, ко-
торое было изобретено. Но это ещё не конец разговора.

Так как в случае Платоновского описания Парменеида и Зенона
в Афинах содержится больше, чем видно на первый взгляд.

Когда Платон писал своего Парменеида, он знал, что он пишет
первосортную историческую фантазию, вкладывая воображаемый
диалог, потрясающе жизненный, в уста настоящих людей, которые
жили примерно за сто лет до него.

И он был не единственным писателем своего времени, который
был экспертом в создании настолько правдоподобных вымышленных
диалогов. Но едва ли он мог представлять, насколько серьёзно люди
последующих поколений будут относиться к тому, что он написал.

С помощью платоников, в особенности, вымысел в «Парменеиде»
и других диалогах начал расти как снежный ком. В скором времени
все уже даже знали имена тех афинян, которых учил Зенон — а так же
и то, чему он их учил. Люди начали разбираться и в глубоком сим-
волизме «Парменеида»: заключавшемся в том, что философы были
вынуждены путешествовать в Афины, чтобы их учения могли бы
быть проанализированы, исправлены и приведены к окончательному
виду Сократом и Платоном.

Но есть и другой смысл, весьма отличный от этого, по которому
мы можем понять, что этот диалог символизирует.

Если вы приглядитесь к картине, которую нарисовал Платон, ста-
нут заметны трещины. И если — как сделало несколько учёных — вы
посмотрите через эти трещины, вы увидите что-то, скрывающееся
за этой сценой. Так как существуют свидетельства, которые позво-
ляют предположить, что Парменеид и Зенон приезжали в Афины
не за тем, чтобы поговорить об идеях Платона, но в качестве закон-
ной и политической силы: как послы Велии и переговорщики о мире.

Эти свидетельства позволяют нам предположить, что они не прие-
хали в Афины за помощью или поддержкой, но их целью было — сде-
лать всё возможное, чтобы помешать Афинам вмешиваться в хрупкий
баланс сил южной Италии. И главной целью их приезда не были
разговоры о философии. Она была гораздо более практичной —
практичнее, чем мы могли предположить.

Законодатели

«Он дал законы гражданам».

Несколько писателей античного мира говорили это о Пармене-
иде. Некоторые из них также упоминали, что каждый год лидеры
Велии приводили граждан к клятве, что они будут следовать этим
изначальным законам — и что Зенон, в свою очередь, был ответ-
ственным за управление городом.

Одним из этих писателей был племянник Платона. Немного лю-
дей разбирались в этом лучше, чем он. Он путешествовал на запад
вместе с Платоном, и умудрился получить больше прямого доступа
к политической и законодательной жизни южной Италии и Сици-
лии, чем любой другой известный нам писатель.

Это не самая предсказуемая вещь, которую можно представить
в связи с именами Парменеида или Зенона, но в то же время прак-
тически всё о них настолько же непредсказуемо. Большинство исто-
риков не имеют ни малейшего представления о том, что из этого
следует. Если быть достаточно настойчивым, они, как правило, го-
ворят, что это не может иметь какого-то действительного значения
потому, что оно совершенно не отражено в философии Парменеида:
в том, о чём учит его поэма.

Ничего не может быть дальше от истины. Прямо-таки поража-
ет, насколько учёные озабочены тем, чтобы выжать абстрактный,
теоретический смысл из поэмы Парменеида — настолько, что они
умудряются не замечать очень простого факта. Центральная, самая
важная часть его поэмы представлена как запись судебного процес-
са, с фразами из стандартной судебной терминологии.

И уже этот незамеченный факт позволяет нам увидеть тайную
античную драму. Моисей принёс свои законы с горы Синай; Пар-
менеид принёс свои из глубин ада.

Чтобы что-то понять, надо начать разбираться откуда-то. У нас
есть откуда начать. Парменеид был оулиадом, лично участвовавшим
в службах Аполлону; а Аполлон имеет сильнейшие и ближайшие
связи с законодательством.

Вы можете увидеть прекрасный пример этого в Милете — из-
вестном древнем карийском городе, где обитали люди, известные
как мольпы.

Мольпы не только заведовали передачей мистерий Аполлона
и древних традиций куроса из века в век. Они также были законо-
дателями города. Внутри Милета они занимались домашними су-
дебными вопросами. В отношениях с другими городами они играли
другую роль, которая описывается очень просто. Они выступали как
послы, проводившие переговоры о мире.

И это не только вопрос связей между Аполлоном и законодатель-
ством — хотя и это достаточно важно. Нам больше всего нравится
рассматривать вещи по отдельности друг от друга. Однако греки
действовали не так, как мы, и до сих пор существует много тому
доказательств. На Сицилии некогда жил великий философ. Он был
под сильным влиянием пифагорейцев, и, в частности, Парменеида.
Он был не только магом, но и ятромантом: лекарем-пророком, ле-
карем, лечившим с помощью пророчеств.

Он написал поэму, так же, как и Парменеид. И в этой поэме он
упоминает традицию, которая, в конце концов, оказалась в Египте —
когда пифагорейцы начали покидать Италию и Сицилию, чтобы пе-
реселиться в великий новый город — Александрию. Согласно этой
традиции, существует четыре основных занятия, которые даруют
человеку особую близость к божественному. Это — пророк, поэт,
лекарь и политический деятель, или законодатель.

Для нас это может выглядеть как совершенно случайный набор.
Но на самом деле каждое из этих занятий связано с другим. И са-
мым явным признаком их объединённости является тот факт, что
всем этим видам деятельности покровительствует один и тот же
бог — Аполлон.

В случае с этим философом-ятромантом из Сицилии люди давным-
давно обратили внимание на то, что когда он описывает эти четыре
занятия, он описывает самого себя. Он занимался каждым из них.

Но сейчас мы уже находимся в той позиции, чтобы понимать, что
он был не только человеком, который содержал в себе все эти роли.
Из находок в Велии вместе с остатками поэмы Парменеида, а также
теми традициями, к которыми принадлежал этот философ, становится
ясно, что это было также справедливо и по отношению к тем людям,
которыми он восхищался и под чьих влиянием находился.

Дело не только в интересных биографических деталях из жизни
Парменеида. Фактически, только в этот момент мы начинаем заме-
чать, как роль ятроманта и законодателя глубоко повлияла на малей-
шие аспекты его поэзии, и теперь мы действительно можем начинать
понимать, что он говорил.

В очередной раз мы должны обратиться к Платону, к самой по-
следней его работе. Она называется «Законы». В центре всего произ-
ведения — образ идеального города. Прямо в сердце города, ключом
к его существованию, расположены его органы управления.

Платон очень точен по поводу основных деталей его управления.
Высшими авторитетами, занимающимися справедливостью и сле-
дящими за законом, должны быть жрецы — но не любые жрецы.
А именно, они должны быть жрецами «Аполлона и Солнца».

Он продолжает объяснять, теперь уже довольно пространно, что
после их смерти к ним нужно будет относиться как к героям и соот-
ветственно почитать их. И всё это описание — жизни жрецов и их
смерти — вовсе не являются его выдумкой. Недавно было показано,
что они происходят из тех знаний, которые он получил из первых
рук во время своих визитов в южную Италию и Сицилию: по факту,
они довольно верно отражают пифагорейские традиции и практики.

Вовсе не стоит удивляться тому, что в своей последней работе он
отдаёт центральное место пифагорейским традициям. Пифагорей-
цы управляли целыми городами в южной Италии согласно своим
собственным принципам. Они умудрились соединить внутреннее
и внешнее, политику и любовь к мудрости, теорию и практику так,
как самому Платону никогда не удавалось. С поры своего визита
к ним в достаточно раннем возрасте он очень много заимствовал
у них — особенно мифы и мифические образы.

Именно среди пифагорейцев он вживую увидел реализованным —
свой собственный нереализованный идеал философа, так же являю-
щегося и законодателем.

Больше, чем однажды в своей жизни, Платон утверждает в очень
точных терминах, что последним конечным авторитетом для насто-
ящего законодателя должен быть Аполлон. «Если мы знаем, что
творим» — то Аполлон это тот бог, которому мы должны доверить
все фундаментальные вопросы законов.

Он был достаточно внимательным для того, чтобы включить —
среди самых нужных и необходимых из этих вопросов — одну кон-
кретную деталь, которая должна нам быть уже хорошо знакома. Это
вопрос о точных процедурах, которым должен следовать законо-
датель в строительстве геройских святилищ и установлении нового
геройского культа.

Платон также описывает так точно, как это только возможно, что
требовалось от законодателей, определяет их роль и функцию. Они
совсем не таковы, какие мы можем себе представить.

Одна из самых важных вещей, которую они должны совершать,
такова: просто следовать руководству, которое даётся людям «через
божественные видения, или через вдохновение, полученное кем-то
от богов, и затем открытое остальным». Несмотря на их высокое по-
ложение, на всё их влияние и силу, которую мы предполагаем у них,
законодатели не должны проявлять никакой инициативы в вопросах
величайшей важности, не должны совершать вещи, которые сами
считают верными. Им это даже запрещено.

Их работа заключается в том, чтобы следовать и принимать, об-
ращать внимание и подчиняться. По сути, они просто должны быть
руководимы вдохновением или видениями, которые к ним приходят,
сопротивляясь любому соблазну вмешаться. «Во всех подобных ве-
щах законодатель не должен менять ни одной мельчайшей детали».

Нет никаких сомнений в том, какой вид практики Платон держал
в уме. Так как, по факту, он обращался к чему-то очень конкретному.

До сих пор сохранились легенды о величайших из античных зако-
нодателей южной Италии — законодателей, которые пифагорейцы
считали особенно важными персонажами. По социальным меркам
они могли быть никем, беднейшими из бедных. Но это не мешало
другим воспринимать их серьёзно и относиться к ним со всем воз-
можным почтением, когда они открывали другим то, что сегодня
кажется немыслимым: что боги приходили к ним в сновидении и да-
вали им законы.

Нам до сих пор известно достаточно немного имён греков —
и не толкько греков — которые были известны тем, что к ним при-
ходили законы в видениях или снах. Вы можете найти их имена
в современных книгах рядом с именем Парменеида — потому что
точно так же, как он описывал в начале своей поэмы, как он получил
свои знания о реальности, встретив богиню, так же и они утвержда-
ли, что получили свои законы через встречи с богиней или богом.

Но кое-что было упущено при составлении этих списков. Среди
греков Парменеид имел репутацию не только как вдохновлённый
философ или поэт. Он и сам был законодателем.

И если мы присмотримся, мы начнём понимать причины этого.

В конце своих «Законов», в самых последних строчках, когда-либо
написанных им, Платон добавляет одно дополнительное измерение
к своему образу идеального города.

С тех пор это место является причиной постоянной неразбери-
хи. Историки предлагали самые необычные объяснения для этого;
другие отклонили его как совершенно невероятное, избыточное, по-
казывающее старческое слабоумие.

Он описал, что над органом управления, наиболее авторитетным
в вопросах закона, должен существовать другая, ещё более могу-
щественная группа людей, также собранная из жрецов Аполлона
и Солнца. И эта группа будет отвечать не только за создание и ис-
полнение законов, но и за последовательным углублением понимания
их предназначения и их источника.

Но самым странным было имя, которое он решил дать этой группе
людей — так же, как и время, которое он обозначил для их встреч.

Он назвал их Ночным Собранием — и, вопреки имени, настаивал
на том, что они должны собираться каждый день, и не в начале или
середине ночи, но в течении периода «от ранних сумерек до рассвета».

Конечно же, он объяснил, почему они должны были встречаться
в это, а не в какое-то либо другое время: «пока каждый всего более
свободен от своих личных и от государственных дел».

Но что бы не думали учёные о Платоновской идее ночного собра-
ния, они не могли не заподозрить, что это рассуждение о расписа-
нии и свободном времени всего лишь упрощение — слабая попытка
рационализировать что-то совершенно иное.

Они достаточно правы. Чтобы понять, с чем это связано, нам
нужно всего лишь вспомнить пифагорейцев южной Италии, и их
понимание того урока, который получил Орфей, когда спустился
посредством инкубации в мир мёртвых: что Аполлон фундамен-
тально привязан к ночи, потому что их силы происходят из одного
и того же источника.

Но это ещё не всё. Одно из самых древних упоминаний о нис-
хождении Орфея в подземный мир является также и древнейшим
отрывком, в котором Аполлон отождествляется с солнцем. Отры-
вок описывает, что Орфей — жрец Аполлона и Солнца — начал со-
вершать после того, когда он спустился в подземный мир и увидел,
что там находится. Он объясняет, что после своего путешествия
он «просыпался ночью», когда люди ещё спали, забирался на гору

и «ждал ранних предрассветных сумерек, чтобы быть первым, кто

|
| |

И когда солнце вставало, он видел не просто объект в небе. Ему
показывали другой мир.

Платона всегда восхваляют за его необычайную изобретательность
как писателя, за замечательное вдохновляющее качество его мифов
и мифических образов. Что никогда не замечают, так это то, что он
использует более старую мифологическую традицию и — в связи
с отсутствием интереса, или просто из-за недопонимания — затем-
няет её значение, путает детали, размывает грани того, что когда-то
было точнейшими определениями. Никогда также не упоминается
то, сколько всего при этом было утеряно и сокрыто.

И вы можете спросить: неужели тот факт, что Орфей был жрецом
Аполлона и Солнца, это единственная причина, по которой Платон
говорит о нём в самом конце своей книги «Законы»? А может, была
какая-то ещё причина?

И ответом будет — да.

Те самые вазы южной Италии, которые показывают Орфея в под-
земном мире, также показывают его вместе с богиней Правосудия.
Когда он встречается лицом к лицу с Персефоной, Правосудие стоит
на заднем плане. Некоторые отрывки из орфической поэзии добав-
ляют новые подробности про эту затенённую фигуру.

Имя её отца было Закон. И кроме неё, рядом с входом в пещеру
Ночи, была другая богиня, стоявшая на страже. В то время, как ра-
ботой Правосудия является следить за тем, чтобы законы уважали
и правосудие осуществлялось, другая богиня — создатель законов.
Она божественный законодатель всей вселенной.

Поэтому, когда Парменеид продолжает своё путешествие в под-
земный мир к владениям Ночи и богини Правосудия, он прибывает
именно к тому месту, из которого берутся все законы — к мифиче-
скому источнику законодательства, откуда законодатели черпают
свои законы.

Богиня Правосудия Парменеида для современных учёных выгля-
дит не более, чем философской абстракцией — символом строгости
и правильности его рассуждений. Но она обладает большим значе-
нием. И это уже не только вопрос отдельных фрагментов в легендах
об Орфее.

Так же мы можем вспомнить человека с Крита, названного ку-
росом: о нём говорилось, что он спал в пещере годами, а затем, став
известым, объяснил, что его учителем были его сновидения.

Это тот человек, который должен был узнать о мире мёртвых
и суде над мёртвыми; «встретить в сновидении богов и учение бо-
гов», и Справедливость, и Истину». Мы уже увидели, насколько
это связано с собственным путешествием Парменеида в подземный
мир, с тем, что он узнал о Правосудии и Истине — и с его встречами
с богинями, включая саму Правосудие, охраняющую вход в Черто-
ги Ночи.

Но в этих мифических деталях скрывается гораздо больше, чем
вы можете предположить. Согласно легенде, после встречи с Пра-
восудием и Истиной, этот человек с Крита был призван в древние
Афины, чтобы избавить город от страшной чумы. И старые рассказы
о нём — его имя было Епименид — помогают понять, что представ-
ляло из себя это лечение.

Частично оно было в форме ритуалов, требующих терпения: вклю-
чающих в себя способность наблюдения за животными и следования
за их движениями. Частично оно было связано с тем, чтобы побудить
афинян покончить с варварским подчинением женщин и плохому
обращению с ними.

Но, кроме всего прочего, излечение афинян Эпименидом объ-
яснялось как принесение нового «правосудия» городу через демон-
страцию новых способов составления законов. И это не какая-то
сомнительная идея: напротив, здесь вы можете увидеть, как глубока
связь между излечением и законодательством для ятроманта: необ-
ходимо дать хорошие законы, чтобы исцелить город.

Что же касается внутренней логики и допущений, которые содер-
жит вся эта последовательность действий, они должны быть доволь-
но очевидны. Богиня Правосудия открывает путь для правосудия.
Именно через встречу с Правосудием в другом мире, в другом со-
стоянии сознания, вы можете привнести правосудие в этот.

Вы могли бы сказать, что все эти речи о правосудии, законода-
тельстве, другом мире не являются ничем, кроме образов и мифо-
логии — той субстанции, из которой создаются сновидения. И вы
имеете на это право.

Но вы бы ошиблись.

Есть и другие традиции, которые показывают нам, что Епименид
был не единственным человеком с Крита, который был известен как
обретший понимание правосудия через сновидения. И, что гораздо
важнее, они совершено ясно указывают на то, что легендарный опыт
Епименида, заснувшего в критской пещере, не является простой
случайностью.

Так как, согласно этим традициям, великие законодатели Крита
были куросами, которым открывались законы в пещерах, через ри-
туальную практику инкубации.

Мифы — это не только мифы. Они указывают на настоящее
применение техник инкубации как подготовку к законодательству.
И они предоставляют нам замечательные примеры того, что позд-
ние греческие писатели имели в виду, когда говорили, что инкуба-
ция дала людям два великих благословения — исцеление и хорошие
законы.

Итак, нас снова привело к теме инкубации. Снова, за завесой аб
стракции, мы вынуждены признать, что всё существующее, с чем мы
сталкиваемся, несёт на себе следы другой реальности: реальности,
в которую раньше попадали люди, знавшие способ.

Достаточно важно и то обстоятельство, что эти свидетельства
о прямой связи между инкубацией и законодательством происходят
из Крита, особенно — в контексте разговора о Парменеиде. Во всём
греческом мире существовало два особенных места, в которых луч-
ше всего прослеживаются параллели с ритуалами куросов, когда-то
практиковавшихся на Крите. Первое — это Милет.

Второе — это город Фокея.

Традиции куросов, некогда известные на Крите и в других ме-
стах — никогда не умирали. В конце концов, было бы странно, если бы
то, что имеет дело с неизменными вещами, не оставалось бы само
по своей сути неизменным.

Вы можете найти их снова на востоке, переросшими в традицию,
вокруг персонажа, известного на персидском языке как йаванмарди,
на арабском как фата. Оба слова обозначают «молодой человек»,
так же, как и греческое курос — .

Дословно они использовались так же, как и курос — в древнегре-
ческом — для обращения к кому-то младше тридцати лет. Но на деле
эти слова также имели более широкое и гораздо более техническое
значение. Фата или яванмарди — был человеком любого возраста,
который прошёл сквозь время, который с помошью интенсивного
стремления совершил путешествие посвящения вне времени и про-
странства, и попал в средоточие реальности; тот, кто нашёл то, что
не стареет и не умирает.

Среди суфиев и других мистиков, особенно в Персии, это объяс-
нялось тем, что не было времени, когда бы эти «юноши» не существо-
вали бы на земле. Традиция, к которой они принадлежат, сохранялась
в линии преемственности, которая не привязана к какой-либо стране
или религии, и она сохраняется по одной-единственной причине: по-
тому что мир, в котором мы живём, не мог бы выжить без них. Они
пророки, часто игнорируемые и практически всегда неправильно по-
нимаемые, которые продолжают существовать потому, что обязаны.

Именно благодаря им остаётся нетронутой нить, соединяющая
человечество с реальностью. На них лежит ответственность в совер-
шении героического путешествия в другой мир, к источнику света
в темноте, и в принесении безвременного знания, которое они там
находят. Без этого знания или руководства люди совершенно оглохнут
и ослепнут. Они будут полностью потеряны в своих заблуждениях.

По большому счёту, этот персонаж — йаванмарди или фата —
происходит от древней героической традиции иранцев. Но и у неё
существовали свои истоки. Один из самых значимых — это традиции
раннегреческой философии, которые были перенесены из Алексан-
дрии в египетскую пустыню, и иногда веками хранились в маленьких
группах алхимиков, прежде чем быть переданными на запад — в араб-
ские и персидские миры.

Даже глазами арабских алхимиков или персидских мистиков ран-
негреческие философы не казались только лишь рациональными
мыслителями. Они были частью цепочки наследования посвящений.
Только в более поздний период их учение постепенно поглотилось ин-
теллектуализмом: когда «следы дорог древних отшельников исчезли»,
и «их направления были либо стёрты, либо повреждены и рассеяны».

Что же касается того, что те философы написали, оно было вы-
ражено в загадках, потому что они не были заинтересованы в том,
чтобы дать хорошие теоретические ответы. Их заботой было дать
самостоятельно понять внутри себя то, о чём другие могут лишь
думать и говорить. У них была сила менять людей, вести их через
смерть и возрождение к тому, что лежит за пределами человече-
ского состояния; вести сирот обратно в семьи, которым они всегда
принадлежали.

В дополнение к этому, они считались исполняющими одну опре-
делённую роль.

Говорится, что они были законодателями — не просто законо-
дателями, но законодателями-пророками, которые получили свои
законы из другого мира.