17.02.2021
0

Поделиться

Радикальная смена перспективы

Глава 1
Радикальная смена перспективы
Сновидение — самая абсолютная и непосредственная форма
воплощенного воображения. Оно моментально погружает вас в це-
лостный мир, настолько реальный, что вы убеждены — вы бодр
ствуете. Вы не просто так думаете, вы знаете, что все реально точно
так же, как вы знаете это сейчас, когда читаете эту книгу. Сколько
я помню себя, меня всегда восхищало это постоянное миротворение,
вокруг этого простого инсайта организована вся моя жизнь. Я ду-
маю, что этот постоянный акт созидания — чудо, сравнимое с соз-
данием самой Вселенной. Благодаря этому интересу я объездил весь
мир, исследуя, как другие люди видят сны. Всеобъемлющая сила
сновидения работает одинаково для всех, с кем мне довелось раз-
говаривать об этом: когда мы спим, то, что нас окружает, настоль-
ко реально, что мы можем назвать это сном, только проснувшись.
Просыпаемся мы в определенный культурный контекст, и именно
он определяет, какой смысл мы вкладываем в слова, что видели сон.
Ученый-позитивист просыпается с убеждением, что опыт, которые
он только что получил — совершенно бессмысленная попытка моз-
га извлечь смысл из случайной электрической активности нервной
системы, австралийский абориген просыпается с посланием от пред-
ков, психолог может считать, что получил зашифрованное символи-
ческое послание, касающееся повседневной жизни или вытесненных
эпизодов прошлого, нуждающееся в декодировании. Но каковы бы
ни были их бодрствующие убеждения и культурный контекст, перед
тем, как проснуться, все они испытывали одно и то же: они нахо-
дились в реальном, физически воспринимаемом мире, населенном
другими существами, обладающими собственной волей, и они ис-
пытывали физические ощущения (сердцебиение, дыхание) иногда
достаточно интенсивные, чтобы от них проснуться.

Я называю эту миро-созидающую силу воплощенное вообра-
жение. Она проявляется не только во снах. Но везде в этой книге,
когда я говорю о травме, физическом и психическом здоровье, духе
места, театре или философии, именно сновидение, а не бодрствование
остается моей парадигмой для творческого активного воображения.

С точки зрения сновидческого восприятия, образ — это место,
окружение, в котором мы находимся. Когда мы спим, это окружение
представляется нам физически существующим, но когда сновидение
заканчивается, при пробуждении, эта «реальность» тает. Таким об-
разом, образы сновидения имеют квази-материальную природу, мы
их воспринимаем так же, как воспринимаем нечто в материальном
мире. Тело реагирует на это квази-материальное окружение, таким
образом получаются воплощенные состояния. В мире творческого
активного воображения мы встречаем квази-материальные присут-
ствия, часто в виде людей, которых мы знаем. С точки зрения сно-
видения, они ведут себя, как существа, обладающие собственной
волей, они совершенно самостоятельны.

У меня есть несколько причин, чтобы называть этот набор фе-
номенов воплощенным воображением. Прежде всего, как я указал
выше, творческое воображение на уровне сновидения обычно имеет
квази-материальное качество. Когда во сне кто-либо входит в ком-
нату, и комната, и человек, который в нее входит, воспринимаются
как материальные. Это воплощенные присутствия. Этот факт совер-
шенно непостижим, и в то же время это чрезвычайно просто и оче-
видно каждому, чье внимание вы на это обратите.

Во-вторых, воображение воспринимается телом. Не-воплощен-
ное воображение может существовать, но, даже встречаясь с ним,
мы находимся в теле, так что у нас просто нет возможности воспри-
нимать его в полностью развоплощенном виде.

В третьих, важно, что воображение воплощается в нас, что оно
таким образом получает физическое тело. Взгляните на сутулую по-
ходку человека, который постоянно чувствует мир серым, унылым
и мрачным, каковы бы ни были его текущие обстоятельства. Такой
человек постоянно живет в воображаемом окружении настолько же
реальном, как сновидение, и оно сокрушает его. В конце концов
его спина сгибается навсегда, и этот изгиб становится воплощением
унылости и мрачности.

Последний, самый удивительный момент, в том, что образы —
воплощение их собственного ума[1]. Это не так очевидно, как пре-
дыдущие пункты. На самом деле, мне понадобились десятилетия,
чтобы начать понимать это. Идея независимого разума присутству-
ющих образов, не в качестве субличностей сновидца, но на правах
независимых созданий, медленно начала зарождаться во мне в бе-
седах с Анри Корбеном на берегах озера Лаго-Маджоре в Швей-
царии, где я жил в начале 70-х, примерно тогда, когда родились
мои дети. Он страстно говорил о катаклизме, постигшем западную
культуру 800 лет назад, и я инстинктивно сравнивал его с космиче-
ской драмой, которая привела к исчезновению динозавров. Корбе-
ну тогда было за 70, и он был признанным на Западе авторитетом
в области ирано-исламской философии. Мне было едва за двадцать,
я только что окончил юридический факультет, мой ум был полон
вдохновленной наркотиками мудрости хиппи, но какие-либо следы
эрудиции в нем трудно было отыскать. Поэтому большая часть того,
что говорил Анри, улетала мимо моих ушей прямиком в прекрас-
ные закаты над озером. Но, по всей видимости, его привлекали моя
юность и свеже-проснувшаяся жажда интеллектуального познания,
и он благоволил ко мне. Мне было очевидно, что разум — чело-
веческое свойство, что он локализован преимущественно в мозге,
и мы используем его для того, чтобы придавать смысл окружаю-
щему миру. Вся разумная деятельность исходит от нас, в наших
бесконечных попытках загнать вселенную в рамки человеческого
понимания. Но в присутствии Корбена мой разум давал трещины,
и я начал допускать возможность того, что мы окружены независи-
мыми интеллектами, которые являют нам свои тела, как делают это
фигуры сновидения во сне. Когда через много лет после его смерти
я читал его работы1,, я слышал в голове эхо его слов, обращенных
ко мне: «Мы только что обратили внимание на метафизическую тра-
гедию, вовлеченную, с этой точки зрения, в исчезновение мира…
независимых образов, органом познания которого было активное
воображение». Я помню его страсть, печаль и ярость, относящиеся
к исчезновению этого мира из западного сознания, но на то, чтобы
получить непосредственный опыт контакта с этим миром и на самом
деле понять, о чем он говорил, у меня ушло много лет.

Что же это за самостоятельные образы, воплощающие свой соб-
ственный активный интеллект? Это не вымыслы, не фрагменты ре-
конструированных воспоминаний, не следы дневных впечатлений,
хотя иногда они способны принимать облик событий минувшего дня.
Как я уже сказал, это не субличности. Визионеры, работы которых
изучал Корбен, считали эти образы формой интеллекта, которая яв-
ляет себя в качестве независимого существа творческому активному
воображению как органу восприятия. Мир независимых образов
считался таким же реальным, как физический мир, воспринимаемый
чувствами, и как выход за пределы этого чувственного опыта при по-
мощи размышления, или формальная красота структур, рожденных
умами математиков. Это реальный мир, находящийся между мате-
рией и духом, между телом и умом, реальный мир творческого вооб-
ражения, который на западе перестали осознавать около 13-го века,
в результате чего за восемь веков воображение превратилось в проти-
воположность «реальности». Эта книга — страстная попытка внести
вклад в восстановление осознавания реального существования этого
мира независимых разумов, воспринимаемых творческим воображе-
нием — воплощенных образов, обладающих собственным созна-
нием
, и показать, что наша привычная перспектива, с точки зрения
которой есть только один интеллект, гораздо беднее. Я не прошу вас
поверить в летающие блюдца, но если мне удастся пробудить в вас
чувствительность к этой промежуточной реальности независимых
воплощенных разумов, которая не является ни физическим телом,
ни умственной аллегорией, вы сможете уловить отблеск места, кото-
рое находится вне дихотомии тело-ум, как это случилось со мной
в разговорах с Корбеном. Возможно, как и в моем случае, это при-
ведет к тому, что вы обнаружите себя в незнакомом мире, не в том,
в котором мозг — единственный носитель разума, и не в том, кото-
рый создан невидимым Богом. Таким образом, эта книга принадле-
жит к психоаналитической традиции, которая с самого начала была
проектом по отстранению предмета путем помещения его в окруже-
ние бессознательного. Психоаналитические школы при этом пыта-
лись сделать предмет снова узнаваемым, разрабатывая тщательные
описания того, как именно устроено королевство бессознательного,
заявляя на него свои права, в лучших традициях западной колони-
альной мысли. Разные психоаналитические школы при этом играли
роль конкурирующих наций-колонизаторов. Однако, так или иначе,
сначала нужно избавиться от привычных представлений и забыть все,
что мы знаем о предмете, только так обычное сознание может рас-
шириться в достаточной степени, чтобы вместить новое понимание.

Я рассматриваю наше привычное сознание как приобретенный на-
бор феноменов. В юности я выучил, что я сын моих родителей, брат
моего брата, мужчина-еврей с определенным положением в голланд-
ском обществе, не вполне уверенный в себе, амбициозный, полный
чувства неполноценности, которое нуждается в гиперкомпенсации,
в теле, образ которого сложился благодаря зеркалу и тому, что обо
мне говорят другие. Это один из моих многочисленных выученных
паттернов сознания, который я неявно идентифицирую с собой, когда
произношу слово «я» или показываю пальцем на свое тело.

Всякий раз, когда я использую слова «я» и «другой», мне при-
ходится прибегать к общеупотребимому способу говорить. Я упо-
требляю эти слова в контексте «наивного жанра», уподобляясь
художнику-примитивисту, который работает в намеренно упрощен-
ном стиле. Я рассматриваю это обычное «я» как вторичный фе-
номен. Оно возникает благодаря нашей врожденной способности
к идентификации. То, что мы обычно называем своим «я», я пони-
маю как базовую идентификацию с определенным набором привы-
чек сознания.

Какого же нового понимания может ожидать читатель, привет-
ствующий такой сдвиг парадигмы и готовый последовать за мной
в моем более чем 30-летнем квесте по исследованию мира независи-
мых воплощенных интеллектов? На самом деле, хорошим результа-
том будет отсутствие понимания. Мы начинаем понимать все меньше
и меньше, оставляя место эпифании, продолжающемуся саморас-
крытию иных реальностей уму, не имеющему предрассудков, только

такой подход позволит нам испытать «Визионерский
инициации… мир, находящийся между материальным и духовным со-

стояниями, орган познания которого — активное воображение[2]». Для
меня это противостояние чуждым сознаниям, эта возможность встре-
чи и диалога с квази-физическим телом, обладающим собственным
умом, оказались устрашающим и глубоко удовлетворяющим опытом.

В течение тех десятилетий, когда я пытался как-то переварить
(возможно, неправильно интерпретировав) свои диалоги с Корбе-
ном, я разработал, в духе К. Г. Юнга и при помощи моих аналитиков
Аниэлы Яффе и Джеймса Хиллмана (а также многих других учите-
лей) метод исследования воплощенного воображения.

Чтобы оказаться в поле воплощенного воображения, я начну еще
раз сначала, и отдам должное царапинам на стенах времени, остав-
ленных моими предшественниками и современниками, помещая свою
работу таким образом в рамки традиции.

В начале был Фрейд, работы которого оставили четкое впечат-
ление неоценимой важности снов в психотерапии. Подобно своему
вымышленному современнику, Шерлоку Холмсу, он был сыщиком,
который подошел к сновидческому воображению как к гигантской
загадке, которую нужно разгадать. Подход, который он разделял
с героями его любимой истории, умным Эдипом и загадывающим
загадки Сфинксом. Насколько я понимаю, он предположил, что
сновидение и бодрствование связаны, как входная и выходная пе-
ременная математической функции, и, что эту функцию можно вы-
числить при помощи ассоциативных паттернов, которые могут нам
помочь понять, что образы сновидения означают для бодрствующего
самосознания. От Фрейда я унаследовал тесную связь между вооб-
ражением сновидения и остатками дневных событий, — моментами
дневной памяти, переработанными сновидением. Из этого родилась
моя идея намеренного сновидения, техники, которая используется
для стимуляции творческого воображения, о которой я буду под-
робно рассказывать в 10 главе, посвященной театру. Я не разделяю
подход Фрейда, согласно которому сновидение рассматривается
как искажение чего-то более базового. Для меня сны — такие же
самостоятельные явления, как деревья, дома или мир, в котором мы
обитаем. Нет ничего, что бы скрывал сон, как нет ничего, что скры-
вает пространство.

Фрейд анализировал свои собственные сны. Первый, рабо-
ту над которым он описывает в «Интерпретации сновидений»
(1899/1900) — знаменитый сон об инъекции Ирме. В нем паци-
ентка говорит Фрейду, что ее лечение потерпело неудачу и ее состо-
яние сильно ухудшилось. Мне это говорит о том, что воплощенное
воображение реагирует на нашу работу с людьми, создавая поле
векторов, которое в одних кругах называют переносом/контрпе-
реносом, а в других отношениями. Гарольд Сирлс очень помог мне
в понимании этих динамик. Меня также утешает тот факт, что когда
Фрейд сталкивался со снами, он испытывал полную потерю контро-
ля. Я часто описывал испытываемое Фрейдом чувство неполноцен-
ности в начале столкновения со сновидением как «панику встречи
со сновидением», состояние полной беспомощности в момент входа
в мир неконтролируемого бессознательного.

Я не принимаю точку зрения, ни Фрейда, ни чью-либо еще, что
мета-психология объясняет феномены. В моем видении, феномены,
при достаточно тщательном наблюдении, являют свой смысл сами,
мы при этом не должны точно знать, что они означают. Я рассма-
триваю мета-психологию как паттерн для концептуального пред-
ставления образов, которые могут усилить изначальный сигнал,
представленный наблюдаемым феноменом, этот принцип называется
«амплификацией», и это приводит нас к Юнгу.

До тех пор, пока Юнг не растворяется в буквальности своей
собственной мета-психологии, к которой я отношусь так же, как
к мета-психологии Фрейда, он способен не говорить в терминах
«это-значит-то». Иногда он говорит на языке главного технологи-
ческого достижения его времени, радиопередатчика. Он говорит, что
бессознательные образы излучают слабый сигнал, который не пре-
одолевает порога сознательного восприятия. Этот слабый сигнал
может быть усилен, так что сознание может принять его, если вос-
поминания об образах сновидения сталкиваются с коллективно су-
ществующими культурными структурами образов, которые можно
найти в мифах, ритуалах искусстве и т.д.

В моей жизни прекрасным усилителем служили путешествия, они
помогали воспринимать множество сигналов, которые иначе оста-
лись бы незамеченными. Путешествие, предпринятое с целью на са-
мом деле встретиться с чуждой культурой, служит как мембрана,
усиливающая сигнал; поэтому в подзаголовке этой книги есть слово
«путешествия». Когда вы некоторое время находитесь в незнакомом
месте, начинает происходить нечто вроде осмоса. Медленно незна-
комый мир вокруг начинает прорастать внутри вас. Вы не можете
описать это словами, это просто происходит, окружение становится
более понятным, и вы это чувствуете. Новое место делает вас чув-
ствительным к другим способам восприятия, отличным от тех, что
были вам привычны ранее, и то, что казалось непреодолимым барье-
ром, исчезает. Вы должны ждать, пока незнакомое место не прорас-
тет внутри вас так, чтобы ваша встреча действительно произошла.
И когда это случается, вы начинаете слышать частоты, которые
не различали ранее.

Амплификация не обязательно ведет к прямому пониманию, ско-
рее она запускает процесс ферментации, благодаря которому подсо-
знательные сигналы-образы становятся сильнее, и в конце концов
преодолевают порог сознательного восприятия. Юнг был страстным
собирателем амплифицирующих образов. Он исследовал культуры,
мифы, истории и ритуалы как профессиональный путешественник,
становясь мастером во всем, что касается коллективно разделяемых
образов. Однако в одной области он стал поистине великим масте-
ром — в алхимии. Юнговские исследования алхимии, которые он
начал, когда ему было 50, в 1925, и продолжал до самой своей смер-
ти в 86 лет в 1961, повлияли на меня чрезвычайно сильно. Несмотря
на то, что Фрейд тоже использовал некоторые алхимические тер-
мины, такие, как сублимация или конденсация, он никогда не рас-
сматривал эту древнюю технологию как метафорическую систему,
относящуюся к его работе с образами коллективного бессознатель-
ного. Юнг вложил в это всю свою страсть. В этой книге вы встрети-
те отсылки к алхимии как к метафорической системе, появляющиеся
в творческом воображении, когда оно сталкивается с алхимической
задачей трансмутации природы металлов. Глава 9 полностью посвя-
щена метафорам цвета в алхимическом процессе. Алхимия кажется
мне наиболее подходящим культурным фоном для амплификации
при нашем современном столкновении с воплощенными образами
в психотерапии, медицине и искусстве. Она позволяет нам услышать
неразличимые иначе сигналы, излучаемые материалом.

Юнг, кроме того, был моим гидом в поле, которое он сам называл
«активным воображением», активном сознательном взаимодействии
со спонтанными воплощенными присутствиями творческого вообра-
жения. Он рассматривал воплощенные образы, спонтанно вторга-
ющиеся в сознание в состоянии между сном и бодрствованием, как
автономные компоненты сущности, которую он называл душой,
или анимой. Эти присутствия в его представлении были несводимы
к концептуальной схеме. В этом смысле он был феноменалистом,
и мне это нравится. Конечно, я использую слова «феноменалист»
и «феноменальный» в прямом значении: «относящийся к феномену,
нечто, постигаемое чувствами, а не умом».

Я частично согласен с Юнгом, когда он говорит о Самости
с большой буквы С, как о центральном организующем принципе
души. Влияние, которое в конце концов увело меня в сторону от юн-
говской Самости исходит от моего учителя и аналитика, Джеймса
Хиллмана. Я думаю, что книга Хиллмана «Пересмотр психологии»,
изданная в 1975, была его главной работой. Но, может быть, мне так
кажется потому, что я был рядом с ним, когда она создавалась. Хил-
лман приезжал из Цюриха на Лаго-Маджоре, чтобы остановить-
ся в Эраносе, маленьком очаровательном конференц-центре, где,
начиная с 1933 многие идеи обсуждались ведущими европейскими
интеллектуалами двадцатого столетия. Он останавливался в своей
комнате в Каса Габриэла, в то время мы с семьей жили по сосед-
ству, в Каса Шанти. Наши пути часто пересекались и помимо до-
вольно частых психоаналитических сессий, обычно в большой кухне

|
| |
конференц-зала, где он потакал своей любви к чечевичному супу.
ся к тому, чтобы прочитать лекции Терри в Йельском университете
в 1972 и к последовавшему затем изданию книги в 1975. Он тогда
был высоким худощавым элегантным джентльменом чуть старше
40, с хищным лицом, как у ястреба, с огромными очками и про-
ницательным взглядом светлых глаз и жилистым стройным телом,
каким вряд ли могли похвастаться большинство аналитиков, кото-
рых можно было встретить на августовской конференции. Когда он
жил в Каса Габриэла, мы часто плавали вместе в озере. Многие идеи
пришли в голову во время этих заплывов, прямо в воде или когда мы
забирались на буй, покачивавшийся на водах этого огромного гор-
ного озера, расположенного в южных Альпах, в итальянской части
Швейцарии.

Хиллман возражал против юнговской концепции Самости, счи-
тая, что Юнг придавал слишком большое значение всего лишь од-
ному из возможных структурообразующих голосов. Для Хиллмана
это был монотеизм в психологическом одеянии. Он был сторонни-
ком противоположного, децентрализующего процесса, который он
называл распадом, что, конечно, многих отпугивало. Хиллман, как
горячий поклонник Ренессансной Италии и, в особенности, Фло-
ренции, был инстинктивным политеистом. Он верил, что психика
населена сонмом тех, кого ренессансный ученый мог бы назвать
божественными существами, и феноменологический подход мо-
жет вызвать воплощение образов. Эти образы проживают в одно
и то же время множество историй, не имея единого организующего
центра. Хиллман рассматривал опыт монотеистического центри-
рования, примером которого является мандала, всего лишь одной
из возможных историй, которые могут быть прожиты в мире об-
разов. Он предупреждал, что ошибочно делать из того факта, что
монотеистические центрирующие образы существуют вывод, что
такое центральная ось обязательно должна существовать. Вслед-
ствие этой ошибки, юнговская преувеличенная Самость захватила
власть над психикой, которая и так полна полярных представле-
ний — добро и зло, Бог и Дьявол, мужское и женское, свет и тьма,
сознательное действие и бессознательная компенсация — все это
противоположные силы, которыми управляет закон баланса. В своем
ревизионистском гимне Хиллман говорит об этой ошибке, предлагая
взамен рассматривать психику как лоскутное одеяло из самостоя-
тельных городов-государств, не объединенных в единую империю.
В 1981 году Хиллман был награжден медалью сообщества Фло-
ренции.

Институт Санта-Фе в Калифорнии — одно из примечательных
мест на американском научном ландшафте. В этом институте была
разработана гипотеза существования самоорганизующихся спонтан-
но возникающих сложных систем живых организмов, существую-
щих без какого-либо единого организующего центра. Я был согласен
с Хиллманом по поводу отсутствия в психике центрального органи-
зующего начала — я всегда с недоверием относился к восхвалению
империй, — но в то же время мне было очевидно, что массив обра-
зов, с которым я имею дело день за днем, определенным образом
самопроизвольно структурируется, это происходит самопроизволь-
но и внезапно. Хиллмановский распад — это интересная возмож-
ность, но какие еще организующие принципы, кроме юнговского
балансирования вокруг метафизической Самости могут быть воз-
можны? Здесь как раз мне приходит на подмогу теория сложности,
разработанная в институте Санта-Фе в 1980—90. Теория сложно-
сти утверждает, что на границе между порядком и хаосом — когда
все готово выйти из-под контроля, но пока не выходит, — в столь
разных областях, как биология, математика, физика, экономика
и искусственный интеллект можно наблюдать самоорганизацию
процессов. Когда элементы системы испытывают одновременно
две противоположные тенденции, — с одной стороны, тенденция
дезинтеграции и потери баланса, с другой стороны, тенденция к упо-
рядочиванию, — они внезапно образуют относительно стабильные
паттерны на более высоком уровне сложности, чем тот, которым си-
стема обладала прежде без какого-либо вмешательства со стороны.

Это послужило теоретической основой моей практики одновремен-
ного удерживания в сознании экстрагированных из воплощенного
воображения состояний тела, которое приводит к реорганизации
конфликтующих элементов в более сложный паттерн, который соз-
дает более эластичный медиум. Линии напряжения, которые грозили
разрушением системе, исчезают, и система обретает большую устой-
чивость. Говоря в математических терминах, проблема, решение ко-
торой невозможно найти в двух измерениях, в трех легко может быть
разрешена. Увеличение сложности вблизи точки распада структуры
добавляет еще одно измерение, что приводит к более многосторон-
нему чувству самости; я пишу самость с маленькой буквы, чтобы
подчеркнуть отсутствие организующего центра.

Я стал придавать особое значение телу после того, как со мной
случилась серьезная болезнь, изменившая мою жизнь. Работа с те-
лом стала значить для меня еще больше, когда моей женой стала

Дин Лемле Боснак, танцевально-двигательный терапевт. Она об
учалась танцу и расслаблению у Милтона Фехера в

Когда я пишу эти строки, ему за 90, но он все еще продолжает обу-
чать движению и танцу. Дин начала свою терапевтическую практику
в отделении двигательной терапии в клинике Цюрихберг, психиа-
трической больнице юнгианской направленности, в которой мы оба
получали клинический опыт. Я даже не могу оценить, до какой сте-
пени я подвергся ее влиянию.

Кроме того, моим учителем была Илана Рубенфельд, дирижер,
она училась у Фрица Перлза и стала гештальт-терапевтом и пре-
подавателем техники Александра. Из моей практической работы
с ней стало ясно, что множество эмоционально заряженных теле-
сных состояний могут существовать одновременно. Я учился тому,
как можно идентифицироваться с этими состояниями. Однако, как
будет видно в дальнейшем, мой подход отличается от гештальт-
терапии. Я предпочитаю феноменологический подход к проявле-
ниям присутствий воображения, я не могу сказать, являются ли они
субличностями, частями всеобъемлющей личности, как утвержда-
ет гештальт-психология. Перлз, как и Юнг, считал все элементы
сновидения проявлениями самого сновидца. Я не знаю, так это или
нет. Из того, как сами феномены являют себя в воплощенном вооб-
ражении, такой вывод сделать невозможно. Я считаю перлзовские
«субличности» мета-психологическим культурно-специфическим
осмыслением, которое вовсе не обязательно имеет отношение к са-
мому наблюдаемому феномену.

В начале 70-х я прошел интенсивный курс психодрамы Морено.
На нем я узнал, как персонажи могут действовать через тело. Я на-
чал чувствовать в моем теле жажду персонажа проявить себя, и это
сделало глубже любовь к театру, которую я испытывал всю жизнь.
В тоже время я видел, что в классе происходит что-то неправиль-
ное. Недостаток актерских способностей участников не позволял
им как следует выразить персонажей воображения. Особенно это
было очевидно, когда надо было изобразить нечеловеческие сущно-
сти. Нетренированным телам не хватало пластичности для транс-
формации в персонажей, которые желали воплотиться. С годами
мне удалось уменьшить амплитуду движений желающих воплоще-
ния персонажей и научиться чувствовать их импульсы в намеренно
неподвижном теле, так, чтобы тонкие воплощенные импульсы мог-
ли проявить себя полностью, не будучи искаженными недостатком
телесной пластичности.

В книге исследователя театра Майкла Тауссига «Подражание
и изменчивость» я встретил идею, что, если персонаж желает обре-
сти существование, с этим всегда связано компульсивное стремле-
ние стать как другие, подчиняющая сила, проявление которой легко
наблюдать на обезьянах, у нас есть даже глагол «обезьянничать»
в языке. Эта сила появилась раньше, чем появились млекопитаю-
щие, величайший мастер подражания — это рептилия, хамелеон.

Тауссиг заимствовал эту идею о компульсивном стремлении под-
ражать, мимикрии, у Вальтера Беньямина, великого литературно-
го критика 30-х, который видел это компульсивное подражание,
смотря в окно — там Нацистская Германия дружно печатала шаг.
Когда мы начинаем подражать персонажам, которых мы встреча-
ем в воплощенном воображении, эта компульсивная сила втягивает
наше сознание в них, мы как бы становимся ими. Мимикрия вклю-
чает бессознательный рефлекс идентификации, который заставляет
нас испытывать присутствие воплощенного образа так же как, как
до того мы идентифицировались с повседневным сознанием, с обыч-
ным «я». Это делает возможным непосредственное переживание
воплощенных образов во всей их инаковости. Если бы мы стано-
вились
этими присутствиями, — как Берта быком, — их инаковость
терялась бы, и мы уже не были бы верны наблюдаемому феноме-
ну, потому что эта инаковость, его отличие от обычного «я» — его
неотъемлемая часть.

Я никогда не читал работ Юджина Гендлина, видимо, это упу-
щение. Но некоторые из его студентов приходили учиться моему
методу работы со снами, и они приносили с собой тонкие методы

фокусировки Гендлина. С их помощью можно проследить испытыва-
емые в теле ощущения до тех пор, пока они не локализуются в одном
конкретном месте. Это напоминает мое внимание к точкам в теле,
где чувствуемый опыт локализуется в виде сенсорных ощущений,
которые могут быть вызваны немедленно переключением внимания
к этой точке. Мое отличие от Гендлина, — насколько я понял его
методы из того, что делали его студенты, — в том, что я удерживаю
во внимании множество разных контрастирующих состояний, лока-
лизованных в разных частях тела, концентрируясь на их взаимодей-
ствии, вместо того, чтобы концентрироваться на каком-либо одном
определенном состоянии.

Понятие сенсорной памяти впервые было введено ранее в двад-
цатом столетии пионером театра Константином Станиславским.
Позднее это развилось в то, что в США называется «Методом»,
хорошим примером последователя этого подхода является Марлон
Брандо. Метод основывается на том, что с помощью чувственно-
го исследования памяти можно испытать воплощенное состояние,
включающее все чувства. В главе 5, рассказывая про свои идеи,
касающиеся внезапных ре-переживаний, я буду говорить об этом
подробнее.

Мой коллега однажды рассказал мне историю об одной из своих
пациенток, у которой был рецидив физического симптома. Ее пра-
вая рука краснела, как только разговор касался определенных тем.
После долгих исследований стало понятно, что эта краснеющая рука
воплощает воспоминание, которое стерлось из сознания, в котором
она, будучи маленьким ребенком, была принуждена трогать этой
рукой нечто непроизносимое. Воплощенные воспоминания привяза-
ны к месту в теле, это хранилища чувственного опыта, часто недо-
ступного сознанию. Я широко применяю воплощенные чувственные
воспоминания в своей работе, находя способы искусственно имплан-
тировать их в тело в качестве психоактивных импульсов.

К этому моменту читателю должно быть очевидно, что я стрем-
люсь придерживаться феноменологического подхода. Инстинктивно
мой склад ума напоминает радикальный агностицизм Сократа. Как

Сократ, я постоянно стою перед лицом факта, что я ничего не знаю.
Я полагаюсь на свои чувства, но я не имею представления о том, что
стоит за феноменами, которые они позволяют мне воспринимать,
и я не верю, что мой опыт доказывает некие метафизические истины,
некую мета-психологию. В формулировке такой позиции мне очень
помог Морис Мерло-Понти, в его работе «Первичность воспри-
ятия». Он напоминает нам, что до того, как концептуализировать
что-либо, мы воспринимаем все чувствами самым наивным образом.
Феномены, нечто, воспринимаемое чувствами, всегда предшествуют
интерпретациям. Все ментальные действия основаны на них, всем
обязаны им. Замечание Мерло-Понти, что феномены, восприни-
маемые чувствами, даже при тщательном наблюдении являют себя
частично, подтверждается моим собственным опытом. Феномены
никогда не раскрываются целиком, но лишь частично, феноменаль-
ное знание всегда неполно.

Поэтому давайте наблюдать феномены.

Воплощенные образы, если смотреть на них с точки зрения сно-
видения — это окружение, в котором мы обнаруживаем себя. Такой
образ-окружение — это место. На следующих страницах я покажу,
что воплощенные образы ведут себя как экосистемы. Каждый эле-
мент такого образа-места зависит от другого, точно так же, как это
бывает в настоящих физических местах. Каждая частица говорит
нечто о целой системе, как в рисунках на песке австралийских або-
ригенов. Мы видим на красном песке следы предков, спускающиеся
из левого верхнего угла к очагу, где женщины сидят, держа в руках
свои палки-копалки, образуя круги, составленные из полукругов ря-
дом с продолговатыми формами. В то же время, предки-змеи при-
ближаются со всех сторон, вооружаясь к битве. В другом месте мы
видим следы другого предка, который совершил набег и украл еду.
Повсюду следы хозяина еды, который преследовал его. Все это за-
ключено в подобие ландшафта. Все это происходит одновременно
в одном и том же месте, мы смотрим сверху на всю картину целиком.

На фронтиспис своей книги «Творческое активное воображение
в суфизме Аль-Араби» Корбен поместил миниатюру 14 века, изо-
бражающую Каабу в Мекке. Она весьма напоминает рисунки або-
ригенов, это тоже вид сверху, заключающий в себе одновременно
каждый элемент места и истории. Корбен комментирует[3]: «…созер-
цать их значит войти в мир, обладающий множеством измерений.
И целое образует единство квалитативного времени, в котором про-
шлое и будущее присутствуют одновременно в настоящем. Такая
иконография не имеет ничего общего с перспективой исторического
сознания».

Я в дальнейшем покажу очень детально, что метод воплощен-
ного воображения дает доступ к этому царству квалитативного вре-
мени, в котором в одном и том же месте одновременно происходит
несколько историй. Такое восприятие идет в разрез с нашим при-
вычным пониманием истории, которое сводит более поздние события
к предыдущим, это перспектива наиболее современной психологии.

В нашем методе такое место, где сходятся многие истории — это
тело. Мне напомнили об этой одновременности событий в мире во-
площенного воображения, когда мы были приглашены в соломенную
хижину зулусской сангомы в Южной Африке, целительницы, кото-
рая рассказывала нам, что с ней происходило в трансе. Все духи яви-
лись одновременно. Они вошли в нее, и ее тело тряслось. Иногда она
теряла сознание. Духи входят в нее, используя ее тело, чтобы иметь
моментальный доступ к физическому присутствию, все одновре-
менно. Квалитативное время мира образов являет себя в странных
движениях ее тела. В нашей работе с воплощенным воображением
я наблюдал подобные движения тела, происходящие при попытке
удержать одновременно различные конфликтующие импульсы, из-
влеченные из сновидения.

[1] Боснак употребляет выражение Independant intelligence of images. Очень хочется перевести
это как «независимое сознание», но, если бы он хотел сказать «сознание», он бы употребил
слово consciousness. Intelligence — это именно ум или интеллект. В дальнейшем, там, где Бо-
снак употребляет слово mind, я буду писать «ум», а Intelligence переводить, в зависимости
от конкретного контекста, как сознание, разум или интеллект.Henry Corbin, Creative Imagination in the Su®sm of Ibn ‘Arabi, Princeton, Princeton University
Press, 1969, pp. 13±14.[2] Ibid., p. 47[3] Ibid., p. 91, footnote 34