Роберт Антон Уилсон «Исторические хроники иллюминатов».

9. Вишневая долина

Мы не должны показывать тебе никакой скрытой реальности

Прекрасное название — Вишневая Долина. Оно напоминает о весне, о едва пробившихся молодых растениях, о солнечном свете, кукареканье петухов, пении жаворонков и, конечно же, о цветении вишни, лепестками столь же нежной, как и в рисунках японских художников, последователей Дзэн. Вишневая долина — это такое название, пробуждающее желание попасть туда, чтобы увидеть самому, насколько прекрасной может быть природа.

В ноябре 1778 года, когда полковник Шеймус Муаден въехал в Вишневую долину в Нью-Йорке, там не было ничего прекрасного.

Шеймуса послали в Вишневую долину с пятью офицерами-медиками и небольшим отрядом, чтобы оказать оставшимся в живых посильную помощь и защитить медиков на случай возвращения лоялистов. Он слышал о том, что произошло в Вишневой долине, и знал, что зрелище после бойни должно быть кошмарным, но спустя два года войны он полагал, что повидал достаточно крови и ужасов и имеет достаточно крепкие нервы для чего бы то ни было.

Лоялисты были искренними патриотами, они любили своего короля и твердо верили, что Бог на их стороне. Они считали Джефферсона сумасшедшим, Декларацию независимости — изменой, а генерала Вашингтона — воплощением сатаны. Вместе с союзниками из индейцев они намеревались показать на Вишневой долине пример, предупреждающий другие общины о том, что может случиться с теми, кто предоставляет помощь и убежище демонической повстанческой армии. Лоялисты изъяснились достаточно красноречиво, или, по крайней мере, что-то да объяснили.

Уже издалека Шеймус понял, что все гораздо хуже, чем он ожидал. Там почти не осталось ни одного целого дома. Все живые существа, которые не были застрелены или заколоты штыками, должно быть, погибли в огне, подумал он. У медработников будет очень мало работы.

— Иисусе, — сказал он. — Нам следовало бы взять с собой гробовщиков, а не врачей.

Но хотя он снова испытывал отвращение и печаль, как это часто бывало при виде последствий войны, его нервы и нутро уже не были такими восприимчивыми: два года сражений сделали его жестким. Он был уверен, что сможет перенести какое угодно плачевное зрелище, которое таила в себе Вишневая Долина.

Но затем, когда он и его люди подошли ближе, они услышали несколько жалобных, причитающих звуков. Несколько людей, или животных, в Вишневой долине были еще живы. Или полуживы.

Сперва показалось, что кричат раненые кошки…

Однажды, когда они сидели вместе и слушали журчание горячего желтого ручья, обратитель рассказал Мискасквомишу одну историю.

По ту сторону великой воды, сказал обратитель, были знахари, которые когда-то делали грандиозные типи. Они больше и величественнее, чем его собственный квадратный типи, и вместо дерева сделаны из богатого камня с прожилками, а знахари, создавшие эти чудеса, назывались свободными строителями. Эти свободные строители изучали многие секреты знахарства и были более честолюбивы, чем Мискасквомиш. Они хотели исцелить не только отдельных страдающих индивидуумов, но и всю страдающую расу человечества. Их целью было помочь всем людям пройти через врата четырех четвертей и стать подобными богам.

Затем, по словам обратителя, между строителями произошла ссора, и разделились надвое, перестав быть едиными. С тех пор они постоянно ссорились, и эти две группы стали тремя и четырьмя, когда возникли новые разногласия. Борьба эта продолжается и называется «историей», большинство людей являются ее жертвами и даже не знают, что постоянно ведется такая война.

Был один человек, — сказал обратитель, — который пытался остановить все столкновения. Он знал, что все знахари стали больны от плохого знахарства, которое гнев образует в их телах, и он пытался отрезвить их. Он очень старался. Он был очень добр и терпелив, и никогда не переставал стараться. Они убили его, прибив гвоздями к кресту и оставив на жарком полуденном солнце лета, чтобы тот медленно умирал.

Мискасквомиш размышлял над этой историей, пока они сидели и слушали журчание ручья и пение птиц. Ручей имеет желтый цвет, как однажды объяснил Мискасквомиш, потому что в нем обитает дух земли. Обратитель же сказал, просто от противного, что ручей был желтым, потому что в нем было какое-то вещество под названием «сера».

— Тот человек в этой истории был твоим отцом, — наконец сказал Мискасквомиш.

— Нет. Но это хорошая догадка. Можно сказать, он отец моего племени.

Тогда Мискасквомиш сказал:

— У каждого обратителя есть свои причины для изменения законов. Некоторые испытывают горечь от несправедливости этого мира. Некоторые из них были ранены так сильно, что сломаны внутри и больше не могут ясно мыслить. Некоторые из них подчиняются гневу. В каждом случае есть какая-то причина. Я знаю это, поэтому не осуждаю и не клеймлю. Но там, где проходит обратитель, он делает откаты, и мир не работает как должен, и все разваливается.

Обратитель встал и направился к месту с волшебной водой. Он опустил вниз одну веревку, и другая веревка поднялась с водой в ведре. Он выпил и предложил гостю.

Мискасквомиш видел эту магию так часто, что она больше не смущала его. Он выпил без всякого страха.

— Мне потребовалось пять лун, чтобы построить этот деревянный типи, — сказал тогда обратитель. — Это была тяжелая работа. Я думал, что у меня будет место, где мне больше не придется спорить со строителями или защищаться от их магии.

Мискасквомиш задумался над этим.

— Никто не просил тебя уходить, — осторожно сказал он.

— По-моему, у меня обычный нос, — сказал обратитель. — Но если бы ко мне много раз приходил знахарь и говорил о длинных носах, или если бы такой знахарь то и дело упоминал о длинных носах, независимо от того, какая тема была раньше, и в конечном итоге все разговоры всегда сводились бы к длинным носам, спустя некоторое время я начал бы думать, что либо у меня очень, очень длинный нос, либо знахарь просто одержим длинными носами.

— Но мы же говорили не о длинных носах, — резонно заметил Мискасквомиш.

— Я дал тебе меха. Я кормил тебя индейкой и ягодами. Я поделился с тобой своей водой. Я действовал с уважением.

— Обратители делают много хороших вещей просто чтобы поменять наши ожидания относительно действий обратителей.

Обратитель сказал что-то на своем языке. Это было похоже на mor taycreesto. Он встал, подошел к деревянному типи, зашел и вышел оттуда с длинной металлической палкой. Он указал палкой на ближайшее дерево. Внезапно раздался оглушительный раскат грома. С дерева упала ветка. Обратитель выглядел холодно и недружелюбно и повернулся, чтобы показать свой гнев Мискасквомишу. Затем он ткнул своей металлической палкой в другое дерево на другом конце поляны. Снова раздался раскат грома. С дерева упала птица.

— Пять лун я работал над этим типи, — сказал обратитель. – Это тяжелая работа. Типи принадлежит мне. Я остаюсь здесь.

— Никто не просил тебя уходить, — сказал Мискасквомиш, сохраняя спокойное выражение лица. Он старался не обращать внимания на пот, проступивший у него в тот момент, как палка прогремела во второй раз и птица умерла далеко на той стороне поляны. Но тут он встал.

— Возможно, мы встретимся в другой раз, — вежливо сказал он.

— Я почему-то уверен в этом, — сказал обратитель. Он все еще держал палку и выглядел хладнокровно сердитым, но ни разу не направил ее в сторону Мискасквомиша.

Иногда, — думал Мискасквамиш, уходя, — я хочу, чтобы я никогда не становился знахарем. Палка из металла – серьезная магия, но история о строителях, которые сражаются друг с другом, тревожит еще больше. Очевидно, среди белых людей не было настоящих знахарей. Все их знахари стали обратителями.

— Око за око, — твердил полковник Муаден. — Око за око. Око за око.

Лейтенант Бриан О`Мара принял командование на себя и приказал привязать Шеймуса к его лошади как раненого, потому что О`Мара не знал, что еще делать с полковником в таком состоянии.

— Врачи могут помочь в таком случае? — спросил сержант Лиам де Бурк, подъезжая к лейтенанту.

— Этого я не знаю, — спокойно ответил лейтенант О’Мара. — Я думаю, что только время лечит такие раны, ручаюсь.

— Око за око, — повторял Шеймус, не видя их. — Око за око. Господь — муж брани. Господь имя Ему.

— Господи, — сказал де Бурк. — Два года я служил под его началом. Я никогда не думал, что полковник Муаден дойдет до такого.

— Око за око, — говорил Шеймус, глядя на них пристально, но безучастно. — Младенцы их будут разбиты. Осия 13, стих 16. Господь — муж брани. Исход 15, стих 3. Око за око. Обособленное и равное положение, на которое право дано законами природы и Богом природы. Наша огромная машина для убийств и пыток создана нашим любящим Всевышним Отцом.

Однажды леди Мария Бэбкок обнаружила, что умирающий Пэдди Пес быстро и неожиданно выздоровел.

Пэдди Пес был огромным, дружелюбным, ясноглазым ирландским волкодавом, лет двенадцати от роду, с бездумным природным достоинством, которое можно было встретить только у больших собак или англиканских епископов. Когда прежний владелец Пэдди умер, Джон взял на себя заботу о бедном старом ясноглазом псе, не желая видеть, как несчастное животное усыпят. Тогда эту собаку звали просто Пэдди, но в связи с наплывом ирландских рабочих с ферм в районе Лусвортшира в округе появились десятки и десятки Пэдди, и все взяли за привычку называть собаку Бэбкока Пэдди Пес.

На следующий день после того, как Пэдди Пес заболел и внезапно выздоровел — похоже, у него было что-то вроде сердечного приступа, — Мария заметила, как разволновалась кухарка, когда Урсула проходила огородом мимо кухни вместе с огромным ирландским псом, который даже на четвереньках был на голову выше нее. Пэдди Пес всегда был терпим к детям и обычно держался с ними дружелюбно в деликатной, но надменной манере — все же он был «собакой одного человека», и особая связь у него всегда была только с Джоном. Теперь же животное, казалось, переключило свою неуклюжую громоздкую любовь на Урсулу.

За чаем Мария пригласила Урсулу присоединиться к ней в розовом зале, вместо того чтобы пить чай (как обычно) со своей гувернанткой Мисс Чейни.

— Мне сообщили, что вчера Пэдди Пес был нездоров, — сказала Мария после того, как они немного поговорили об уроках Урсулы.

Маленькая девочка с усмешкой подняла взгляд. Это нельзя было назвать улыбкой; такое самодовольство в сочетании с такой невинностью было возможно только в очень юном возрасте, и вместе они образовали дерзкую ухмылку.

— Я сделала ему лучше, — сказала Урсула, такая же бесхитростная, как и сам Пэдди Пес. Волосы у нее были такие же черные, как у Марии, но цвет лица выдавал англонорманское происхождение Джона. Броская, как Пенни, — часто говорила Кайт.

— А где же, скажи на милость, ты научилась быть ветеринаром? — строго спросила Мария.

— О, мама! — Урсула была слишком взрослой в свои семь лет, чтобы не замечать иронию. — Я не ветениран, мама. Я только сделала то, что ты делаешь, когда розам становится плохо.

— Ветеринар, — машинально поправила Мария. Она и не подозревала, что Урсула наблюдала за тем, как она использует ремесло в садоводстве. Но этот маленький «натурфилософ», как называл ее Джон, мало что упускал; она всегда пыталась понять, как все устроено.

— Ветеремар, — с надеждой поправилась Урсула.

— Ветеринар, дорогая.

— Ветеринар.

— Очень хорошо! А теперь еще раз.

— Ветеремар.

— Нет. Ты была права секунду назад, дорогая.

— Ве-те-ри-нар.

— Отлично. Хочешь еще немного джема?

— Да, мама.

Мария намазала джем на булочку и небрежно спросила:

— А что именно ты сделала для Пэдди Пса?

— Я же сказала тебе, мама. То, что ты делаешь для роз и других цветов. Я провела руками над ним и закрыла глаза, чтобы сосредоточиться.

— В каком состоянии было бедное животное?

— Как та кобыла, которую пришлось усыпить прошлой зимой. Он не мог ни ходить, ни вообще что-либо делать. Он просто лежал там, и глаза его были полны боли. Это заставило меня плакать, Мама, он выглядел таким жалким.

— И что же произошло, когда ты сосредоточилась? — Мария была очень рада, что они остались в чайной одни.

— О, это было великолепно, мама. Мои руки стали совсем теплыми, и я почувствовала, как из них исходит чудесный золотистый свет.

— А потом Пэдди Пес вскочил на ноги, начал бегать и вообще прекрасно проводить время, — просто сказала Мария. – Не так ли, дорогая?

— Да, мама. Я ведь быстро учусь?

— Броско, как пенни, — сказала Мария, цитируя Кайт. — А ты с кем-нибудь об этом говорила?

Урсула нахмурилась, пытаясь вспомнить.

— Мисс Чейни, — сказала она наконец.

— Только ей?

— Ах да, еще кухарке. Она спросила меня, лучше ли Пэдди Псу, и я сказала ей, что сделала ему лучше, потому что мне было жалко его.

Мария намазала еще немного джема на свой бисквит и задумалась. Кухарка была суеверна, но неистово предана Бэбкокам. С ней не возникнет никаких проблем. А Мисс Чейни, слава небесам, была догматичным рационалистом. Она приписала бы рассказ ребенка воображению. Даже если бы она видела исцеление, то назвала бы это «совпадением». Иногда, — подумала Мария, — ограниченный ум может быть нашим величайшим союзником, когда он отрицает, что мы есть.

— Дорогая, — осторожно сказала Мария, — ты знаешь, что такое секрет?

— О да, мама! — Урсула была заинтригована. – Вот например у близнецов Грейсток есть секретное общество для девочек. Ни мальчикам, ни взрослым туда нельзя. И они научили меня своему паролю, но я не могу сказать его тебе, потому что ты уже взрослая. Я расскажу тебе, когда ты снова станешь маленькой.

Урсула и раньше говорила подобные вещи, но Мария впервые поняла, что маленький философ вывел с помощью некой логики симметрии, будто подобно тому, как дети в конце концов вырастают, взрослые соответственно растут вниз. Сейчас было не время пытаться исправить эту умную, хотя и неверную биологическую теорию.

— Ну вот, — сказала Мария, — теперь мы с тобой создадим собственное секретное общество. Оно называется… э-э… Зеленорукавые Девочки. И первое правило состоит в том, что мы никогда, никогда не должны хвастаться или хвалиться чем-либо, и мы никогда, никогда не говорим об исцелениях, которые мы делаем…

— О, мама, — восторженно воскликнула Урсула, — каким будет наш пароль?

— Осия, — сказал Шеймус, глядя на больничный потолок, но ничего не видя. — Младенцы будут разбиты в день моего гнева. Хе-хе. Второзаконие. Я покрою эту землю кровью. Природа и ее Бог -прекрасная пара кровавых маньяков. Хе-хе-хе.

Доктор прописал еще опиумной настойки.

Мискасквомишу приснилось, что медвежий народ пошел к звездному народу жаловаться на него, и звездный народ согласился, что он сотворил дурную магию, поэтому они разрешили медвежьему народу убить его и съесть.

Он знал, что это был серьезный сон, и стал еще более серьезным, когда утром он обнаружил свежие медвежьи следы вокруг своего типи. Совсем скоро я совсем умру, несмотря ни на что.

Он быстро стер следы, чтобы племя не заметило их и не испугалось. В то утро он курил целебную траву, долго и тяжело размышляя. Все было именно так, как он и ожидал: обратитель начал переворачивать все законы. «Наша госпожа сошла с ума».

В тот же день он переоделся женщиной и снова пошел к обратителю. Он принес больше мехов, чем они обменялись с самого начала. Он также принес свои самые сильные травы, но не видел никакой настоятельной необходимости упоминать об этом факте вслух.

— Мишашамак, — сердечно сказал обратитель, делая рукой знак мира. Он сделал вид, будто не заметил, что старик одет как скво.

— Сигамунд.

Обратитель с радостными возгласами взял меха, а затем достал из своего поясного мешка еще несколько сверкающих красных и зеленых кристаллов.

— Это самые чудесные меха, — сказал он, — и ты очень щедрый человек.

Мискасквомиш взял драгоценности.

— Эти кристаллы прекрасны вне всяких слов, и ты более щедр, чем я.

Они сели, и Мискасквомиш набил трубку, взяв три травы истины. Он осторожно прикурил и учтиво передал ее, понимая весь ужас того риска, которому он подвергался, но твердо решил идти дальше. Отвлечение, искажение, свержение, отвлечение. Око за око.

Сигизмунд глубоко затянулся трубкой, делая вид, что не понимает происходящего, но ему было интересно, какие новые травы Мискасквомиш пробует на этот раз. Затем он вернул трубку обратно и прошел через период оледенений и междоусобиц с изумрудными троглодитами, чтобы добраться до кажущейся бесконечной череды типи, вигвамов, иглу, юрт, пагод, пирамид, гасиенд, геодезических куполов, мечетей, греческих храмов, готических соборов, термитных холмов, бобровых плотин, переходов через безымянные пустыни к запретным городам, медленно двигаясь мимо безглазых людоедов, людей-крабов, дхолов и шогготов, шоколадной мыши, гигантского кролика, фраммисгошей, любимых изношенных мехов, лошади другого цвета, мятных синусоидальных волн и находя во всем этом новый опыт и своего рода особый фнорд спирально закручивающего вовнутрь эффекта.

— Спасибо, — вежливо поблагодарил он, гадая, что же произойдет через несколько минут.

Доктор доброжелательно спросил Шеймуса, знает ли тот, где он находится.

— Я нахожусь в армейском полевом госпитале, — сказал Шеймус. — В колонии Нью-Йорк. Я вовсе не сумасшедший, сэр. Я просто чрезвычайно нервный. Можно сказать, сверхвозбудимый. Ты же знаешь, что Господь – муж брани. Око за око.

— Ты хоть знаешь, сколько дней ты здесь торчишь?

— Нет. — Шеймус удивился этому. — Сейчас я просто слабонервный, но, возможно, какое-то время я не вполне владел собой. Я видел и войну, и ад, доктор, и они очень похожи.

— А ты помнишь, как сюда попал?

— Око за око, — сказал Шеймус. — А вы знаете, как это делается, доктор? Око за око, говорим мы. Око за око — это весь наш закон и религия. Господь – муж брани. Исход. И такой путь мы избираем, око за око и око за око, и все мы в итоге оказываемся совершенно нахрен слепыми.

Доктор велел штабу держать полковника Муадена на опиуме еще несколько дней. Прогноз казался благоприятным, и он ожидал полного выздоровления.

— Что, черт возьми, бедолага увидел в Вишневой Долине? — спросил он у младшего офицера.

— Не знаю, сэр. И, честно говоря, я не хочу этого знать.

— Война, — сказал доктор. — Господи, как же я буду рад, когда все закончится!

— Они убили твоего отца, — сказал Мискасквомиш.

— Да. Я в комнате своей матери.

— Это была ужасная смерть. Я вижу его. Он похож на другого человека, которого столь же ужасно истязали — человека, оскорбившего народ ирокезов. Есть хорошие люди, плохие люди и очень плохие люди, а еще есть эти проклятые ирокезы.

— Мой отец попал в руки неаполитанцев. Они что-то вроде средиземноморских ирокезов.

— Ты ненавидел его.

— Да.

У него была кавалерия, именуемая процессией проклятых.

— Но ты ненавидел и то, как он умер.

Дети, сказал Шеймус. Маленькие дети. Некоторые из них — младенцы. Их крик походил на кошачий вой. Кошки так визжат, когда им отрывают хвосты.

Сигизмунд заплакал, но не как мужчина, а как мальчик. Он долго плакал. Мискасквомиш ждал.

Сигизмунд толкнул дверь М.М.М. «Мистических книг всех веков» и прошел через Парфенон, Собор Святого Петра, мрачные готические банки, университеты, монастыри, ирландские замки, химические лаборатории, ботанические сады, одну голую кошку, пряничные домики, орден паукообразных, пекарни, морских миног, орден хрящевых рыб, отца вод, полицию сороконожек, один ореховый скваттер, орден Мемфиса и Мицраима. И вот один за другим замаршировали муравьи. Миллион цветов радуги возникло в капле росы на единственном стебельке травы. И вот муравьи стали маршировать пара за парой. Сэр Джон Бэбкок вышел из бревенчатой хижины, неся камень, который Сигизмунд сам носил во время посвящения в отмеченного мастера четвертой степени, со словами Et in Arcadia ego. И тут муравьи замаршировали по трое. Он был на корабле, который плавал под водой, а не на поверхности воды. И тут муравьи стали маршировать по четверо.

Пеппино воспевал: «Мать Тана, которая есть сама зеленая земля! Мать Тана, которая есть наша красная ярость! Мать Тана, которую еще называют Изидой и Магдалиной!». Ты видишь это глядя на себя, дитя. Четыре гиганта на четырех углах. Материя, отметка, беглый взгляд, бледность.

Сигизмунда вырвало, и он вцепился в дерево, пока мир вращался. Процессия проклятых. У Хамнета, сына Шекспира, был мангуст. Сложные механизмы и рычаги ускользали от определения: быстрый коготь выхватил канапе.

Мискасквомиш ждал. Кин. Эйбл. Койн. Авель.

— Сын брата моего отца, — сказал Сигизмундо, — У него была болезнь злых речей. Он прыгнул в воду.

— Да. Ты говорил мне. Я вижу его.

— Он думал, что женщины-мужчины преследуют его. Он думал, что они повсюду.

— Да. В болезни злых речей ты нападаешь на мир, думая, что он нападает на тебя.

— У тебя есть эта болезнь, — резко сказал Сигизмунд.

— Нет. Теперь ты говоришь глупо.

— Это та же болезнь, что и у тебя, — тяжело дыша повторил Сигизмунд. — У Антонио врагами были женщины-мужчины. А у тебя — это люди-медведи. Это та же самая болезнь.

Это было так же безнадежно, как спорить с Пеппино. Все знахари были больны. Человечество было больным. Сама вселенная была больна. А я, подумал Сигизмунд, пожалуй, сейчас самый больной из всех.

— Нет. Люди-медведи ненавидят меня за магию, которую я однажды применил против них.

— Это ты сам себя ненавидишь. Люди-медведи не помнят твоей магии. Я не обратитель. Здесь нет никаких обратителей. Ты придумал обратителей, чтобы объяснить вещи, которые ты не смог понять. Это у тебя в голове.

Сигизмунд дышал все тяжелее, пытаясь вдохнуть побольше воздуха, как будто у него был тяжелый недуг, разрывающий сердце.

— Антонио и женщины-мужчины, ты и люди-медведи, я и мой проклятый отец-убийца. Это все та же болезнь. Мир болен, и мы пытаемся вылечить друг друга.

В тот момент он уже не мог сидеть прямо и растянулся на земле, все еще тяжело дыша, но уже не в силах плакать. Бродарморд: тысяча, десять и четыре. Муравьи маршировали по четыре в ряд.

Люди-медведи ходили по всей поляне, ворча и бормоча проклятия в адрес Мискасквомиша и племени махима. Мискасквомиш избегал смотреть прямо на них. Отвлечение, искажение, свержение, отвлечение.

— Во всех вещах есть один разум, — сказал Сигизмунд. — Тот самый Вакан.

Он хотел сказать: здесь нет людей-медведей, только Вакан.

— Нет. Вакан — это не разум. Если бы это был разум, то в этом был бы смысл. Вакан содержит все вещи, он и есть все вещи, поэтому он не нуждается в смысле. Ты хочешь, чтобы он имел смысл, и именно поэтому ты стал обратителем.

Он имел ввиду: медвежий народ и народ Махима, должно быть, находятся в состоянии войны. Вакан — это не Одно, а всё. Он включает в себя противоположности.

Как я понял, что он имел в виду? — подумал Сигизмунд. Но он сказал:

— Здесь нет настоящих медведей.

Когда законы объявлены вне закона, только у преступников будут законы.

— Ни одного.

Старик был напуган, но все еще храбр и упрям. Грозовые тучи и шаровые молнии полезны для нации. Обособленные и равные положения. Отсрочка. Распаление.

— Но ты видишь медведей и боишься, — сказал Сигизмунд, задыхаясь на земле. — После стольких лун я могу многое рассказать о тебе.

Мискасквомиш не мог отрицать этого, потому что в нем были травы истины.

— Теперь мы должны войти в желтый ручей и пропотеть, — сказал он.

Это был лучший способ для трав истины.

— Я не могу идти.

— Тогда ты будешь ползти.

Мискасквомиш прошел мимо людей-медведей. Они рычали и корчили гневные лица, но его магия не позволяла им полностью материализоваться, и они не могли причинить ему вреда. Он подошел к горячему желтому ручью и снял с себя женскую одежду. Он опустился в воду, горячую для его обнаженного тела, и покрылся испариной. Он начал сливаться с водой, землей, деревьями, облаками. Он помнил, что быть знахарем — забавная шутка. Иногда требовались травы истины, чтобы вспомнить такие вещи. Племя махима тоже было забавной шуткой. Все люди были смешными шутками: каждое племя было своего рода шуткой. Даже люди-медведи и обратитель были забавными шутками. Он рассмеялся.

Сигизмунд ползал вокруг земли над ним.

— Сними эту чертову рубашку, — говорил он. — Никак не могу снять эту чертову рубашку.

А потом он оказался раздет и проскользил по грязному берегу в горячий желтый ручей.

— Что это была за дрянь, которую мы курили? — спросил он. Индеец ничего не ответил — похоже, он был на другой стороне луны.

— Просто хочу жить в лесу и иметь немного покоя, — пожаловался Сигизмунд. – А тут приходит еще один чертов маг, чтобы провести мне очередную чертову экскурсию по опасной часовне. Розовый крест повсюду. Ну что ж, — философски заметил он, — смерть от воды. Таким было пророчество.

Каждый по-своему пропотел в горячей серной воде. Койн. Авель. Каин. Эппл. Огонь и вода — одно целое. Бротоубийство, закон.

— Антонио прыгнул, потому что вообразил, что содомиты объединились против него, — терпеливо объяснил Сигизмунд. – А ты воображаешь, что медведи объединяются против тебя. Все это — плод воображения. Я не нуждаюсь в лечении. Это тебя нужно вылечить.

Индеец потел, сидя с закрытыми глазами. На этот раз у него не было никакой надежды: это был уже третий удар. Сера, проклятие и один слабоумный.

Вся природа была определена как мангуст.

— Очень хорошо, — сказал Сигизмунд, готовый пойти на компромисс. — Мы оба нуждаемся в лечении.

Земля перестала двигаться. Они вместе вошли в вечность.

В ночь на середину зимы Мария и ее «женская исследовательская группа» делали исцеления для друзей, когда внезапно возник конус силы, и Мария полностью слилась с Зеленорукавой.

— Будущее будет очень сильно отличаться от прошлого, — драматично произнесла она.

Это никого не смутило: Зеленорукавая часто говорила подобные вещи, очевидно банальные до того момента, пока через несколько недель снова не вспомнишь о них и не поймешь, что они имеют не один смысл.

Мария танцевала по кругу, целуя двенадцать остальных женщин. Она поцеловала их эротически, чувственно, а потом, смеясь, бросилась прочь и смело сняла одежду, чтобы предстать обнаженной в экстазе.

— Ко мне, ко мне! — воскликнула она и заплясала как сумасшедшая.

В этом тоже не было ничего необычного. Все женщины знали, что Зеленорукавая временами бывала несколько свободна и распутна.

А потом Мария напугала их до чертиков.

— Бедные младенцы — закричала она. – В снегу.

Она начала истерически рыдать.

— Боже мой, что они делают с младенцами? — Пронзительно взвыла Мария, и в ее голосе прозвучал ужас, годный для новой песни Инферно Данте. Группа ждала, что Кайт направит их, но старая леди только пристально смотрела на Марию, пока плач не сменился гневом так же быстро, как только что сменил чувственность.

— Жестокие, ужасные люди, — закричала Мария. – Мы должны пойти в военное министерство в Лондоне и заставить их прекратить эту гнусную войну. Я поведу вас. Они будут слушать меня.

Это был прямой путь в «Бедлам» — больницу Святой Марии Вифлеемской для душевнобольных в Лондоне. Все посмотрели на Кайт, надеясь, что сейчас она начнет действовать. Кайт была единственной, кто знал, что делать, когда Зеленорукавая становилась слишком похожей на богиню любви и теряла всякую человеческую рациональность.

— Возьмитесь за руки, — просто сказала Кайт. — Пока что ей ничего не угрожает. Мы будем вести ее, не бойтесь. Это всего лишь переход через бездну.

Никто из других женщин прежде не видел «перехода через бездну», но Кайт была самой старой и опытной и, казалось, знала, что она делает. Никто из них не догадывался, что она так же напугана, как и каждая из них, поэтому они взялись за руки и запели, пока Кайт направляла их.

— Novus ordo seclorem, — начала петь Мария. — Наша госпожа сошла с ума. Novus ordo seclorem. Наша госпожа сошла с ума.

Кин. Эйбл. Койн. Авель. Каин. Эппл.

Высокий рыжеволосый мужчина вылез из желтой воды, стреляя:

— Клянусь Богом, вы будете подчиняться моим приказам, сэр, или я съем вашу печень, сэр! Вы меня слышите? Вы слабоумный, тупоголовый, пропитанный виски сын свиньи с кольчатым хвостом от раздутозадого шимпанзе!! Вы слышите меня, сэр?

У него есть лошадь по кличке Копенгаген, представляете?

Теперь Марии казалось, что Зеленорукавая, женское тело планеты, не только сошла с ума, но и превратилась в мужчину. Человек с бронзовой кожей, голый, в желтом журчащем ручье.

— Это класс всех разумов, — задумчиво произнес Сигизмунд.

— Наша госпожа сошла с ума. Иначе зачем бы она позволила так отвратительно изувечить несчастных младенцев? Око за око.

Мы не должны показывать тебе никакой скрытой реальности.

Процессия проклятых в комнате моей матери. Вся природа была отождествлена с лошадью по кличке Копенгаген, представляете? Хамнет, сын Шекспира, умер в возрасте одиннадцати лет. У него был мангуст по кличке четыреста слабоумных, попавших в твою ловушку. Но пещеры под Неаполем все еще были темны и населены людьми с козлиными головами, и Пеппино все еще протягивал дьявольскую книгу и колол палец Сигизмунда, чтобы тот пролил кровь, и направлял его руку, и так он отметил свою душу навсегда.

— Чертовски хороший знахарь, — слабо пожаловался измученный Сигизмунд. — Не хочет говорить со мной в самый ответственный момент. Оставляет меня разговаривать с самим собой. Ну что ж, очень хорошо. Всего, что я пережил, было недостаточно. Должно произойти большее. Пеппино никогда не покидал меня. Мне еще предстоит сразиться с ним в одной битве. Эдип терпит поражение.

Бог природы, обнаженный человек с бронзовой кожей, был покрыт испариной и сидел с закрытыми глазами, позволяя магии действовать без него. Мария придвинулась ближе, желая ощутить его внутри себя, забыв о Джоне, забыв о христианской цивилизации, оставшись наедине с природой и Богом природы.

Мужчина, женщина, мужчина, женщина. Енот. Вавилон. Четыре гигантских ангела по четырем углам в синем, красном, желтом и зеленом цветах. Просто нужно подождать еще немного, чтобы захлопнуть ловушку.

— Впервые я увидел тебя во сне двенадцать лет назад, — сказал Сигизмунд. — В тот год, когда я также встретил своего отца. Мне тогда было четырнадцать лет. 1764. Ты, мой отец и Франкенштейн — все за один год. В четырнадцать лет приходится иметь дело с чертовски большим количеством проблем. На самом деле, ты немного похож на Франкенштейна с густым загаром. Или это все из-за трав? Может быть, все похожи на Франкенштейна. Нельзя сказать. Нас здесь только двое.

Медведи кружили вокруг ручья, ворча и рыча. Далее мы услышим о свинье с крыльями.

— Уходите, — сказал Сигизмунд. — Вы должны быть в его голове, а не в моей. На самом деле у него очень простой ум. Он колдует против вас, а вы колдуете против него. Тогда он делает больше магии против вас, а вы делаете больше магии против него. Око за око. Круг за кругом по кругу, который никогда не кончается. Он думает, что это уравновешивает ситуацию, потому что Вакан все время находится с обеих сторон. Если бы он был цивилизованным человеком, то решил бы, что вы «зло», и решил бы уничтожить вас. Это и есть прогресс, если верить мудрейшим людям нашего века.

Сигизмунд вдруг увидел дороги, пролегающие через лес, и дороги эти были без булыжников, но гладкие, как английская лужайка, и люди ехали по ним без лошадей в его автокинотонах. И все они были американцами шотландско-ирландского происхождения, с акцентом, смешанным с нью-йоркскими и балтиморскими элементами, но когда они остановили свои автокинотоны и вошли в бревенчатую хижину (которую он назвал типи, потому что Мишашамк не знал слова «хижина»), и это оказалась пицца-ресторан, где подавали креветок и другие неаполитанские блюда. А знак гласил: «Дейтон, 20 миль».

— Я называю это разумом, — сказал он, — потому что это больше похоже на разум, чем на что-либо другое, но на самом деле это не разум.

— Это человеческий разум в человеческой голове, — неожиданно сказал Мискасквомиш. — В еноте он енотий. В скале – от скалы. Но вообще это не разум, потому что он не должен производить смысл. Ему нужно только выживать, а это легко, потому что он никогда не умирает, а только меняется. Тот самый вакан. Я называю его так потому, что никто не знает его настоящего имени.

Эппл. Койн. Хабэл. Каин. Искажение, отвлечение, экскурсия, искажение.

— Это класс всех умов, — задумчиво сказал Сигизмунд, — который не является умом по той же причине, по которой класс всех неаполитанских скрипачей не является неаполитанским скрипачом. Или класс всех кругов — это не круг. И это все?

Доктор Кипрский поднялся из колодца и отчетливо произнес: — Путь наверх — это путь вниз. Путь вперед — это путь назад. Вселенная внутри — это снаружи, но Вселенная снаружи — это внутри. Я очень полезен государственным чиновникам.

Он надел сибирскую шубу, зажал нос и нырнул обратно в колодец. Его рука поднялась из воды, держа в воздухе меч с рукоятью, подобной пламени, и на ней были начертаны инициалы. С. Б.

Мария снова завыла над крошечными детскими тельцами на красном снегу. Для Мискасквомиша это был решающий момент путешествия трех трав истины: увидеть мать медвежьего народа, древнейшую богиню племени, рыдающую в муках. Вот что его магия сделала с ней и ее народом. Он только хотел защитить племя махима, а не причинять столько страданий медвежьему народу.

Он протянул ей руку в знак мира. Он вылез из ручья, голый, и встал безоружный перед ней. Он примет правосудие, каким бы оно ни было. Он сознавал свою вину.

— Око за око, и мы все ослепнем, — сказал он.

— Помоги бедным детям, умершим в снегу, — воскликнула она, рыдая.

Пэдди Пес поднял голову и протяжно завыл, как баньши.

— Это черное проклятие О’тулов, — сказал Шеймус.

Сигизмунд посмотрел в глаза Марии и понял, что она сошла с ума от того, что Мискасквомиш обычно называл болезнью злых речей, но Мискасквомиш сейчас, похоже, думал, что она Артемида или местный эквивалент Артемиды – то ли медвежья богиня, то ли разоблаченная богиня… и в то же время, подумал Сигизмунд, теперь мы наконец-то обнажены вместе, как если бы все фантазии его юности стали реальностью.

— И вот я снова здесь, — сказал он вслух. — Два сумасшедших и не совсем уверенных в моем собственном здравомыслии за компанию. Актеон. Артемида и Гермес. Том, Дик и Гарри. Сим, Хам и Иафет – трое проходимцев. Святая троица. Я тот, кто я есть: Et in Arcedia ego. Или еще что-нибудь.

Мискасквомиш больше не был Франкенштейном; теперь он был старым Авраамом Орфали. Соратник из Розового Креста. Первый учитель Сигизмунда в Каббале. Авраам вручил Сигизмунду ритуальный кинжал.

— Смерть от воды, — произнес он с ритуальной торжественностью. — Пророчество было двусмысленным, но теперь оно должно исполниться.

— Ты хочешь сказать, что я должен…

— Да, — сказал старый каббалист. — Это единственный способ спасти ее. Ты должен принести высшую магическую жертву. Самое свое сердце.

Каждое посвящение в каждой степени масонства имело в себе некое символическое эхо распятия. Сигизмунд вдруг понял, что постепенно символизм становится реальностью. Ты не станешь един со Христом, пока не будешь пригвожден к розовому кресту.

Сигизмунд снова посмотрел на обнаженную красоту Марии. Он знал, что просто хочет взять ее сексуально. Он не был ни Иисусом, ни даже Дон Кихотом. Он не хотел умирать за нее. Романтическая любовь его юности всегда была просто похотью, а ненависть к Пеппино – желанием быть таким же жестоким, как Пеппино. Зачем обманывать себя еще больше и претендовать на грандиозные вещи? Он не был ни Спасителем, ни даже героем романа — он просто музыкант, который хотел, чтобы все его оставили в покое и дали писать музыку. Теперь я наконец свободен от этих проклятых романтических книжек.

— Сейчас, — сказал Авраам. — Больше никаких колебаний. Через несколько мгновений будет уже слишком поздно, и она навсегда сойдет с ума, как Антонио.

Сигизмунд поднес кинжал к своей груди. Я совершил много смелых поступков, подумал он бесстрастно, поскольку мне было стыдно, что люди считают меня трусом. Сохраню ли я маску до конца и скорее убью себя, чем признаюсь, что все, что бы я ни делал, продиктовано эгоизмом и жаждой восхищения? Его рука дрожала. Теперь в его чувстве к Марии было нечто большее, чем похоть; если это чувство не было романтической любовью из книги, то, возможно, это было человеческое сострадание. Она была в ужасной опасности, и только он мог спасти ее. Такова была логика вещей здесь, за пределами пространства, времени и материи, в самом сердце творения.

Люди-медведи стали меняться. Одни были китайцами, другие — индусами, третьи — арабами, четвертые — европейцами, и многие — знахарями из соседних или из далеких африканских племен. В этот решающий момент они все помогали друг другу. Сигизмунд видел ряды и ряды летящих бомб — бомб, которые существовали, когда его автокинотон обрел крылья и летал по небу, а затем потерял крылья, чтобы летать быстрее. Автокинотон будущего полетит на Луну и обратно, но сумасшедшие люди предпочтут использовать его для бомб. И все летающие бомбы будут взорваны одновременно, и жизнь на земле прекратится, если только история не изменится.

— Бедные дети в снегу, — кричала Мария.

Сигизмунд рассек свою грудь. Потекла кровь. Это была неуверенная царапина, не более того. Он понимал, что его трусость сильнее желания быть хорошим или казаться хорошим другим, и даже сильнее жалости к безумной женщине, которую он когда-то считал своей любимой.

— Чтобы спасти Марию, — сказал Авраам. — Чтобы спасти мир от летающих бомб.

— Нет, — воскликнул Сигизмунд. — Нет. Нет. Нет. Нет. Я же обратитель, черт побери. Мне вовсе не обязательно быть все время чертовым героем этой истории. Я мог бы стать чертовски хорошим злодеем, если бы решился на это. С меня хватит магии и посвящений. А теперь я хочу жить. Это мой путь. Tenebo, illegitimati: perdurabo!

— Всегда есть еще одно посвящение, — сказал Авраам.

— Ха! — Это был голос Пеппино Бальзамо, истинного отца Сигизмунда. — Не забывай, что ты мой сын. Ты подписался в книге дьявола, когда я приказал. Наконец-то ты пришел в себя. Все время это я был твоим настоящим учителем. К черту эту христианскую сентиментальность, мальчик. Лучше пусть весь мир сгорит дотла и его сдует ветром, чем свободный человек откажется от своих желаний. Возьми эту сучку и трахни ее.

Будущее будет очень сильно отличаться от прошлого.

На кого же ты возлагаешь свою веру? — Спросил Абрахам шесть лет назад.

На себя самого, ответил Сигизмунд.

Магический обет не может быть нарушен. Можно подумать, что это возможно, но это не так.

Сигизмунд повернулся к Аврааму:

— Постройте могилу, — быстро сказал он. — Напишите на ней Сигизмунд Бальзамо. Только не Челине и не Малатеста, черт бы побрал их. Бальзамо. И оставьте надпись, Отец живет в сыне.

Для Пеппино он добавил, принимая все противоположности:

— Отец, все кончено.

Затем он вырезал свое сердце одним быстрым красным ударом поперек груди и упал замертво к ногам Марии, проваливаясь внутрь и вниз по бесконечной спирали.

Побледневшая Мария Бэбкок опустилась на колени и дотронулась до окровавленного сердца, все еще бьющегося на земле. Когда ее пальцы коснулись влажного органа, он превратился всего лишь в осенний лист. Мертвый желтый лист, трепещущий на ветру. Она медленно огляделась вокруг. Старая Кайт и остальные члены ковена наблюдали за ней.

— Нельзя познать богиню, — просто сказала Мария, — пока ты не будешь страдать вместе с ней за всех ее сыновей и дочерей.

Ее глаза снова стали нормальными.

И старая Кайт безмятежно улыбнулась, ибо Мария пересекла бездну, и теперь Кайт точно знала, кто станет ее преемницей на посту Верховной Жрицы.

Сигизмунд Бальзамо сидел в медитации.

В Египте он узнал, что медитация, когда ты близок к ясному уму, может быть прервана взрывными вспышками сновидения души. Он знал психологическую основу того, как святой Антоний подвергся нападению демонов в пустыне, Будда был атакован повелителем галлюцинаций перед пробуждением, поход Парсифаля в опасную часовню, прежде чем он нашел Грааль. Такова была логика Сына Вдовы: можно подняться над обычным умом лишь настолько высоко, насколько ты можешь опуститься ниже его.

Он всегда считал сумасшедшего шамана Мискасквомиша частью самого себя, частью своего собственного разума, которая нуждалась в очищении.

Теперь же его медитация была довольно грубо нарушена последней встречей с Мискасквомишем и травами истины. В этот раз были вовлечены Мария и Авраам Орфали, Пеппино и все те фигуры, которых он любил и ненавидел до своего пробуждения в Египте, и он все еще был привязан к ним своими эмоциями. Очевидно, большая часть того, что он видел, была галлюцинацией. Или это было последнее посвящение? Что бы ни случилось с ним, сидящим под этим деревом, он сделал настоящий выбор. Он решил, что знает, что такое обратитель, и на самом деле не хотел быть одним из них. Теперь ему было любопытно, как много из этого было игрой его разума — все или только часть?

В тот вечер Сигизмунд застрелил индейку, чтобы съесть ее, а затем отправился на поиски местных индейцев.

Он шел пешком весь день, а потом разжег костер. В одиночестве он чистил и ощипывал мертвую индейку, прислушиваясь к пению ночных птиц. Один, под звездами, вдали от Европы и герметических обществ, он думал об индейцах и их собственной магии, пока ел индейку. Он проделал долгий-долгий путь от мальчика из Неаполя, который хотел писать великую музыку и держаться подальше от всевозможных неприятностей. Небо было больше, чем когда-либо, и в нем таилось много порядков разума.

Он встал на рассвете и снова отправился в путь. К полудню он нашел лагерь кочующих махима. Он владел их языком не так хорошо, как казалось, когда он вел свой духовный диалог с Мискасквомишем, но они были дружелюбны и охотно обменивались новостями и сплетнями. К тому времени в Огайо уже было много белых поселенцев, и махима не удивлялись ни коже Сигизмунда, ни его странной одежде.

Они рассказали ему, что да, у них был когда-то знахарь по имени Мискасквомиш. Но это было очень давно.

Мискасквомиш был убит медведем более пятидесяти лет назад, в 1730 году по календарю Сигизмунда. Он ужасно кричал, потому что, несмотря на всю свою храбрость, всегда боялся медведей.