ЗАМЕТКА ОБ ИСТОРИИ
С моей точки зрения глубинного психолога, те, кто имеет связь
с историями, находятся в лучшей форме и прогноз их состояния
лучше, чем у тех, кому только предстоит познакомиться с истори-
ей. Это серьёзное заявление, и я хотел бы разобрать его по частям.
Но я не хочу умалять это аподиктическое утверждение: «осознание
истории» само по себе психологически терапевтично. Оно позитив-
но влияет на душу.
с историями, находятся в лучшей форме и прогноз их состояния
лучше, чем у тех, кому только предстоит познакомиться с истори-
ей. Это серьёзное заявление, и я хотел бы разобрать его по частям.
Но я не хочу умалять это аподиктическое утверждение: «осознание
истории» само по себе психологически терапевтично. Оно позитив-
но влияет на душу.
Знакомство с какой-либо историей в детстве — и здесь я имею
в виду устную историю, рассказанную или прочитанную (ибо чте-
ние имеет устный аспект, даже если вы читаете про себя) вместо
того, чтобы смотреть историю на экране — даёт человеку в базо-
вое понимание и знакомство с разумной реальностью истории как
таковой. Это приходит в простом проживании, путём речи и обще-
ния, а не в чем-то более позднем, таком, как обучение и литература.
Появляясь в ранние периоды жизни, это уже даёт перспективу для
жизни дальнейшей. Человек интегрирует истории в жизнь, потому
что они обитают в глубине ума (бессознательного) как контейнеры
для организации событий в значимые переживания. Истории — это
средство рассказать себе о событиях, которые в противном случае
вообще не имели бы психологического смысла. (Экономические, на-
учные и исторические объяснения — это разновидности «историй»,
которые часто не дают душе образного смысла, который она ищет
для понимания своей психологической жизни.)
в виду устную историю, рассказанную или прочитанную (ибо чте-
ние имеет устный аспект, даже если вы читаете про себя) вместо
того, чтобы смотреть историю на экране — даёт человеку в базо-
вое понимание и знакомство с разумной реальностью истории как
таковой. Это приходит в простом проживании, путём речи и обще-
ния, а не в чем-то более позднем, таком, как обучение и литература.
Появляясь в ранние периоды жизни, это уже даёт перспективу для
жизни дальнейшей. Человек интегрирует истории в жизнь, потому
что они обитают в глубине ума (бессознательного) как контейнеры
для организации событий в значимые переживания. Истории — это
средство рассказать себе о событиях, которые в противном случае
вообще не имели бы психологического смысла. (Экономические, на-
учные и исторические объяснения — это разновидности «историй»,
которые часто не дают душе образного смысла, который она ищет
для понимания своей психологической жизни.)
Когда история закладывается в детстве, человек обычно находит-
ся в лучшем отношении с патологичным содержанием непристойных,
гротескных или жестоких образов, которые спонтанно появляются
во сне и фантазии. Те, кто придерживается рационалистической те-
ории разума, кто ставит разум против и выше воображения, утвер-
ждают, что, если бы мы не были помещены в такие мрачные истории
в ранние впечатлительные годы, то в последующем у нас было бы
меньше патологий и больше рациональности. Моя практика скорее
показывает, что, чем более выстроена и опытна образная сторона
личности, тем меньшую угрозу представляет иррациональное, тем
меньше необходимости в вытеснении и, следовательно, тем меньше
действительная патология проявляется в буквальных, повседневных
событиях. Другими словами, через историю символическое качество
патологических образов и тем обретает свое место, так, что эти об-
разы и темы с меньшей вероятностью будут рассматриваться нату-
ралистически, с клиническим буквализмом, как признаки болезни.
Эти образы находят место в разумной истории. Они принадлежат
мифам, легендам и сказкам, где, как и во сне, появляются всевоз-
можные странные фигуры и извращенные формы поведения. В кон-
це концов, «величайшая история, когда-либо рассказанная», как
некоторые любят называть Пасху, изобилует ужасными образами
с большим количеством патологических деталей.
ся в лучшем отношении с патологичным содержанием непристойных,
гротескных или жестоких образов, которые спонтанно появляются
во сне и фантазии. Те, кто придерживается рационалистической те-
ории разума, кто ставит разум против и выше воображения, утвер-
ждают, что, если бы мы не были помещены в такие мрачные истории
в ранние впечатлительные годы, то в последующем у нас было бы
меньше патологий и больше рациональности. Моя практика скорее
показывает, что, чем более выстроена и опытна образная сторона
личности, тем меньшую угрозу представляет иррациональное, тем
меньше необходимости в вытеснении и, следовательно, тем меньше
действительная патология проявляется в буквальных, повседневных
событиях. Другими словами, через историю символическое качество
патологических образов и тем обретает свое место, так, что эти об-
разы и темы с меньшей вероятностью будут рассматриваться нату-
ралистически, с клиническим буквализмом, как признаки болезни.
Эти образы находят место в разумной истории. Они принадлежат
мифам, легендам и сказкам, где, как и во сне, появляются всевоз-
можные странные фигуры и извращенные формы поведения. В кон-
це концов, «величайшая история, когда-либо рассказанная», как
некоторые любят называть Пасху, изобилует ужасными образами
с большим количеством патологических деталей.
Осведомлённость об истории обеспечивает лучший способ, чем
осведомленность о клинической картине, прийти к пониманию соб-
ственной истории болезни. История болезни — тоже вымышленная
форма, написанная тысячами рук в тысячах клиник и кабинетов, хра-
нящаяся в архивах и редко публикуемая. Эта вымышленная форма,
называемая «историей болезни», следует жанру соцреализма; она
верит в факты и события и воспринимает все сказки с чрезмерным
буквализмом. В глубоком анализе аналитик и пациент вместе пере-
писывают историю болезни в новую историю, создавая «фикцию»
в процессе совместного анализа. Некоторая часть лечения, может
быть, даже самая его суть, — это совместно создаваемая фикция,
помещение всех хаотических и трагических событий жизни в новую
историю. Юнг говорил, что пациенты нуждаются в «исцеляющих
выдумках», но нам трудно прийти к этой точке зрения, пока не по-
явится пристрастие к осознанию истории.
осведомленность о клинической картине, прийти к пониманию соб-
ственной истории болезни. История болезни — тоже вымышленная
форма, написанная тысячами рук в тысячах клиник и кабинетов, хра-
нящаяся в архивах и редко публикуемая. Эта вымышленная форма,
называемая «историей болезни», следует жанру соцреализма; она
верит в факты и события и воспринимает все сказки с чрезмерным
буквализмом. В глубоком анализе аналитик и пациент вместе пере-
писывают историю болезни в новую историю, создавая «фикцию»
в процессе совместного анализа. Некоторая часть лечения, может
быть, даже самая его суть, — это совместно создаваемая фикция,
помещение всех хаотических и трагических событий жизни в новую
историю. Юнг говорил, что пациенты нуждаются в «исцеляющих
выдумках», но нам трудно прийти к этой точке зрения, пока не по-
явится пристрастие к осознанию истории.
Юнгианская терапия, по крайней мере в том виде, в каком я её
практикую, приводит к осознанию того, что фантазия является до-
минирующей силой в жизни. В психотерапии человек узнает, что
фантазия — это процесс творческой деятельности, которая постоян-
но рассказывает человеку то одну историю, то другую. Когда мы ис-
следуем эти фантазии, то обнаруживаем, что они отражают великие
безличные темы человечества, представленные в трагедиях, эпосе,
сказках, легендах и мифах. Фантазия, на наш взгляд, является по-
пыткой самой психики ремифологизировать сознание; мы пытаемся
развивать эту деятельность, поощряя знакомство с мифом и сказкой.
Создание души идет рука об руку с делитерализацией сознания и вос-
становлением его связи с мифическими и метафорическими образами
мышления. Вместо того, чтобы интерпретировать истории как кон-
цепции и рационально объяснять их, мы предпочитаем рассматривать
концептуальные объяснения как вторичные в основных историях, ко-
торые несут контейнирующую и дающую жизненную силу функции.
Как писали Оуэн Барфилд и Норман Браун: «Буквализм — враг».
Я бы добавил: «буквализм — это болезнь». Всякий раз, когда мы
попадаем в ловушку буквального взгляда, буквального убеждения,
буквального утверждения, мы теряем образную метафорическую пер-
спективу для нас самих и нашего мира. История является профи-
лактической в том смысле, что она всегда представляет реальности,
в которой все «когда-то», «как будто», «понарошку». Это единствен-
ный способ учитывать или рассказывать о том, что не позиционирует
себя как реальное, истинное, фактическое, то есть буквальное.
практикую, приводит к осознанию того, что фантазия является до-
минирующей силой в жизни. В психотерапии человек узнает, что
фантазия — это процесс творческой деятельности, которая постоян-
но рассказывает человеку то одну историю, то другую. Когда мы ис-
следуем эти фантазии, то обнаруживаем, что они отражают великие
безличные темы человечества, представленные в трагедиях, эпосе,
сказках, легендах и мифах. Фантазия, на наш взгляд, является по-
пыткой самой психики ремифологизировать сознание; мы пытаемся
развивать эту деятельность, поощряя знакомство с мифом и сказкой.
Создание души идет рука об руку с делитерализацией сознания и вос-
становлением его связи с мифическими и метафорическими образами
мышления. Вместо того, чтобы интерпретировать истории как кон-
цепции и рационально объяснять их, мы предпочитаем рассматривать
концептуальные объяснения как вторичные в основных историях, ко-
торые несут контейнирующую и дающую жизненную силу функции.
Как писали Оуэн Барфилд и Норман Браун: «Буквализм — враг».
Я бы добавил: «буквализм — это болезнь». Всякий раз, когда мы
попадаем в ловушку буквального взгляда, буквального убеждения,
буквального утверждения, мы теряем образную метафорическую пер-
спективу для нас самих и нашего мира. История является профи-
лактической в том смысле, что она всегда представляет реальности,
в которой все «когда-то», «как будто», «понарошку». Это единствен-
ный способ учитывать или рассказывать о том, что не позиционирует
себя как реальное, истинное, фактическое, то есть буквальное.
Это подводит нас к вопросу о содержании. Какие истории нужно
рассказывать? Здесь я являюсь классиком, держащимся за старые,
традиционные истории из нашей собственной культуры: греческие,
римские, кельтские и скандинавские мифы; Библия; легенды и на-
родные сказки. Стоит избегать влияния современного маркетинга
(обновления, вычищения, редактирования и т.д.), то есть, вмеша-
тельства современного рационализма, который ведёт к узости со-
знания, которое истории расширили бы. Даже если мы не кельты,
не скандинавы и не греки по происхождению, их произведения —
основа нашей западной культуры, и они работают в нашей психи-
ке, нравится нам это или нет. Мы можем считать их искаженными
влиянием про-арийского, про-мужского или про-воинского склада
общества, но, если мы не поймем, что эти сказки изображают ос-
новные мотивы, касающиеся западной психики, то мы по-прежнему
останемся в неведении основных мотивов нашей психологической
динамике. В психологии нашего эго все еще звучат мотивы и моти-
вации героя, точно так же, как психология того, что мы сегодня на-
зываем «женским», отражает паттерны богинь и нимф из греческих
мифов. Эти сказки являются руслом для течения фантазии. Плато-
ники давным-давно, а позднее и Юнг, указывали на терапевтиче-
скую ценность великих мифов для наведения порядка в хаотичном,
фрагментированном аспекте фантазии. Основная масса библейских
и классических сказок направляет фантазию в организованные, да-
ющие глубину жизни психологические паттерны; эти истории пред-
ставляют архетипические способы переживания событий.
рассказывать? Здесь я являюсь классиком, держащимся за старые,
традиционные истории из нашей собственной культуры: греческие,
римские, кельтские и скандинавские мифы; Библия; легенды и на-
родные сказки. Стоит избегать влияния современного маркетинга
(обновления, вычищения, редактирования и т.д.), то есть, вмеша-
тельства современного рационализма, который ведёт к узости со-
знания, которое истории расширили бы. Даже если мы не кельты,
не скандинавы и не греки по происхождению, их произведения —
основа нашей западной культуры, и они работают в нашей психи-
ке, нравится нам это или нет. Мы можем считать их искаженными
влиянием про-арийского, про-мужского или про-воинского склада
общества, но, если мы не поймем, что эти сказки изображают ос-
новные мотивы, касающиеся западной психики, то мы по-прежнему
останемся в неведении основных мотивов нашей психологической
динамике. В психологии нашего эго все еще звучат мотивы и моти-
вации героя, точно так же, как психология того, что мы сегодня на-
зываем «женским», отражает паттерны богинь и нимф из греческих
мифов. Эти сказки являются руслом для течения фантазии. Плато-
ники давным-давно, а позднее и Юнг, указывали на терапевтиче-
скую ценность великих мифов для наведения порядка в хаотичном,
фрагментированном аспекте фантазии. Основная масса библейских
и классических сказок направляет фантазию в организованные, да-
ющие глубину жизни психологические паттерны; эти истории пред-
ставляют архетипические способы переживания событий.
Я думаю, что дети нуждаются в убеждении важности истории
меньше, чем взрослые. Быть взрослым — значит быть обманутым
рационалистическими объяснениями и отвергать то ребячество, ко-
торое мы находим в сказках. Я постарался показать в деталях, как
взрослый и ребенок вынуждены противостоять друг другу: детство,
как правило, ассоциируется с интересом, воображением, творческой
спонтанностью, к пониманию зрелого возраста эти качества уже
не применимы (см. ниже, «Отказ от ребенка»). Итак, первая зада-
ча, как я ее вижу, заключается в том, чтобы восстановить взросло-
го — учителя, родителя и прародителя — для того, чтобы вернуть
воображению первичное место в сознании каждого из нас, незави-
симо от возраста.
меньше, чем взрослые. Быть взрослым — значит быть обманутым
рационалистическими объяснениями и отвергать то ребячество, ко-
торое мы находим в сказках. Я постарался показать в деталях, как
взрослый и ребенок вынуждены противостоять друг другу: детство,
как правило, ассоциируется с интересом, воображением, творческой
спонтанностью, к пониманию зрелого возраста эти качества уже
не применимы (см. ниже, «Отказ от ребенка»). Итак, первая зада-
ча, как я ее вижу, заключается в том, чтобы восстановить взросло-
го — учителя, родителя и прародителя — для того, чтобы вернуть
воображению первичное место в сознании каждого из нас, незави-
симо от возраста.
Я пришел к этой точке зрения по поводу психологии, отчасти по-
тому, что я хочу избавиться от этой слишком тесной связи историй
с образованием и с литературой, чему учат и что изучают. Мой ин-
терес в истории как в чем-то прожитом и пережитом, как в способе,
которым душа находит себя в жизни.
тому, что я хочу избавиться от этой слишком тесной связи историй
с образованием и с литературой, чему учат и что изучают. Мой ин-
терес в истории как в чем-то прожитом и пережитом, как в способе,
которым душа находит себя в жизни.