08.09.2020
0

Поделиться

Часть первая, вторая и третья

Энтони Стивенс

Личные мифы

I Поэтическая машина

Когда намерение создать эту книгу было близко к осуществлению, мне приснился сон, в котором Каролус Олдфилд, Джон Боулби и мужчина в белом халате (который, как я предполагаю, мог бы оказаться учёным или лаборантом) спорили из — за какого – то устройства. На вид это было что – то похожее на прибор для снятия электроэнцефалограммы, так как там были электроды для присоединения к коже головы и провода, идущие к самописцам, которые выводили зубчатые линии на вращающемся барабане с бумагой; однако Каролус, говоря об этом приборе, назвал его «поэтической машиной». В соседней комнате в это время пела девушка, и я, тронутый простой красотой её песни, проснулся.

Что это значило? Почему все эти персонажи из сна пришли ко мне как раз тогда, когда я собирался начать книгу? И почему один из них говорил об электроэнцефалографе как о «поэтической машине»? Кто, вы можете думать, были все эти люди?

Каролус Олдфилд был профессор обеих кафедр психологии в университетах, где мне приходилось учиться в пятидесятых: сначала в Университете Рединга, а потом в Оксфорде. Добрый и великодушный учитель, он научил меня применять научный подход по отношению к исследованиям феноменов психики. Позже, когда моё обучение медицине было завершено, он вдохновил меня на защиту докторской диссертации, основанной на исследовании привязанности новорожденных в афинском Metera Babies Centre. Тогда он спросил у Джона Боулби, не хотел бы он курировать мою работу. К моему величайшему удовлетворению, Боулби согласился.

Для подающего больше надежды аналитика, коим я и являлся в то время, это было невероятно удачное стечение обстоятельств. Признанная во многих странах работа Боулби о привязанности между матерью и ребёнком усовершенствовала психоаналитическую теорию. На тот момент моей жизни он был необходимым наставником.

Самое главное его отличие, в моих глазах, был его успех в работе над фрейдовской идеей внедрить психоанализ в самое сердце биологических наук. К сожалению, не все аналитики были воодушевлены этим, поэтому они так и продолжали закладывать свою систему представлений, основываясь не на собственных исследованиях, а на основании «священных» незапятнанных работ мастера. В результате, среди масс психоанализ был больше известен как секта, а не как наука.

Так как я смотрел на свою работу с точки зрения юнгианского анализа (а обучение Боулби проходило в кляйнианской традиции), он не поддерживал меня в моей идее соединить юнгианский анализ с его теорией привязанности и с исследованиями в области этологии ( ответвление биологии, занимающееся изучением поведения приматов в дикой природе). Но, тем не менее, его действительно искренний отзыв на мою работу «Архетип: естественная история Самости», опубликованную в 1982 году, много значит для меня.

В процессе размышления над своим сном, я обратил внимание на то, что он пришёл в процессе подготовки к созданию этой книги. Какое послание он нёс?

Я понял, что сон подчёркивает необходимость принять во внимание научный подход, который олицетворяли Боулби и Олдфилд. Но, в то же самое время, это дало мне идею, что Творец Снов является поэтом. Молодая девушка в соседней комнате – знакомая каждого мужчины, связанного с юнгианским анализом – его анима, феминный комплекс в его собственной душе, связующее звено всех бессознательных коммуникаций; она – та, кто стоит на стороне Эроса, поэзии, музыки и жизни. Анима, как однажды подчеркнул Юнг, — это архетип самой жизни. Её песня служила тому, чтобы я обратил внимание на послание, которое нёс Каролус. Мужчина в белом пальто/ халате был связан с обслуживанием поэтической машины и следил за корректностью записываемого материала.

Большинство исследований в области сна за последние сорок лет (год написания книги – 1995 прим. перев.) были сделаны с помощью ЭЭГ (как мы увидим в главе 4); в дальнейшем это привело к открытиям, значимость которых трудно переоценить. К сожалению, только несколько книг, связанных с интерпретацией снов, обратили должное внимание на эти исследования. Тогда как основная масса книг, основанных на научном подходе, фокусируется на нейрофизиологии как таковой, но не на психическом содержимом, которое можно исследовать благодаря результатам. Так происходит потому, что это потенциальное содержимое изначально отклоняется как не содержащее ни важности, ни значения. Такой взгляд абсолютно недальновиден и более не может иметь место.

Мы достигли такой точки в развитии онейрологии (науки о сне), в которой просто сказать, что сны имеют исключительно психическую или исключительно нейрофизиологическую природу, было бы неверно: абсолютно ясно, что они имеют и ту, и ту.

Любой значительный вклад в изучение снов должен стремиться к тому, чтобы отразить действительность с обеих точек зрения: психологической и нейробиологической. Сны – это психонейрофизиологические события и, как я надеюсь показать, они имеют свои собственные истоки с эволюционным развитием точно так же, как отдельные виды животных внесли свой вклад в нашу личную историю как индивидуальностей.

Сны должны быть объектом систематического изучения, что в наше время делается лишь частично; психоанализ уже достиг такого уровня, когда он слишком часто подвергается нападкам за свои столь шаткие позиции полноценной науки. Серьезный упадок репутации Фрейда как учёного в последнее годы также повлёк за собой потерю уважения ко всем психоаналитическим школам, так как в общественных умах они все несут на себе его отпечаток. Как результат, это стало крайне необходимо (для всех тех, чьё будущее связано с психотерапией) формулировать и обрамлять тезисы так, чтобы они могли быть опробированы и «выдержали проверку на прочность», а также описывать исследования таким образом, чтобы их достоверность могла быть оценена публично. Однако нам также важно не забывать, в интересах науки, что сновидящий мозг – это нечто большее, чем электрохимическая система, ответственная за обработку информации и что, даже если это машина, то это, как сказал Каролус об электроэнцефаографе в моём сне, — поэтическая машина. Психотерапия и анализ сновидений являются и всегда будут искусством больше, чем наукой. В то же время, пока мы будем ставить нашу проделываемую работу на твёрдую почву, мы не должны отказываться от собственного потенциала к пониманию, состраданию и мудрости, которые приходят как с опытом, так и ввиду личного стремления к этим качествам.

Одно из стремлений, которое вдохновляет меня на протяжении всей моей профессиональной жизни, — это желание поспособствовать разработке целостной теории о человеческой природе. Под влиянием Боулби я пришёл к выводу, что использование сравнительного метода – объединение сведений глубинной психологии, эволюционной биологии, социологии и антропологии – это необходимое условие для разработки теории, подобной такой. Сопоставление знаний о сновидениях является центральной точкой опоры для этого исследования, потому что, как я надеюсь ответить, сны напрямую соединяют нас с общечеловеческими проблемами. Исследования в области психологии, аналитики, этологии и нейронаук продвинулись достаточно для того, чтобы объединиться в синтезе и дать старт чему – то новому, что может ознаменовать переход к наиболее захватывающему и креативному периоду во всей истории онейрологии.

Среди всех достижений второй половины двадцатого века революция в области этологии, скомбинированная с возможностями ЭЭГ, трансформировала наше понимание природы и функций снов. Также прошло много времени для того, чтобы подтвердилась клиническая интуиция Юнга, еще в начале двадцатого века, что кровное родство видов представлено не только в генах и наших телах, но также в наших мифах, снах, психозах и культурных артефактах. Фундаментальные структуры, на основе которых базируется человеческое развитие, названные Юнгом архетипами коллективного бессознательного, становятся явными в играх и лингвистических проявлениях у детей, в историях и повествованиях, которыми наслаждаются люди всех культур, ритуальных практиках, песнях, религиозных верованиях и танцах, которые человек всегда чувствовал необходимость осуществлять. Антропология, психиатрия, нейрология и глубинная психология – все они представляют собой возможность для открытия важных инсайтов на пути, где наши личные реальности пересекаются с более глубокой архетипической реальностью. Юнг говорил об этой реальности как о «двухмиллионнолетней Самости» и видел, как она проявляется во всём, что мы делаем, говорим или думаем. Нигде больше этот Изначальный и Переживший время не является так явно, как во снах, которые соединяют нас, что продемонстрировали нейроучёные, с наиболее древними структурами нашего мозга. Каждую ночь мы вступаем в мифическое царство, тёмный, первобытный лабиринт, населённый богами и призраками наших предков, и черпаем оттуда старинную мудрость, принадлежащую нашему роду. Такие персонажи обычно принимают современное обличье, и новые мифы, представленные в наших снах, — это древние мифы человечества, переодетые в современную одежду. Исконная Самость, настолько естественная для наших снов, есть воплощение нашего эволюционного наследия.

Из трёх фигур, представленных во сне, я смог идентифицировать двух ( Каролуса и Боулби) как «гуру», персонификацию юнговского «мудрого старого мужчины». Но что по поводу третьего, одетого в белый халат? Перебирая ассоциации на него, я совершенно ясно понял, что это была современная фигура «героя» — настоящий учёный, решивший продвинуть границы знаний с помощью исключительного применения экспериментального метода и использования дедукционной логики, основанной на возобновляемых и подтверждаемых фактах. Хорошей практикой является взаимодействие с незнакомой фигурой из сна посредством воображаемого диалога. Когда я воспользовался этим методом, я узнал, что мой учёный считает сны бессмысленной чепухой, полностью объясняемой понятиями нейрохимии. Я заявил ему, что он придерживается такого взгляда потому, что он никогда не участвовал в рассмотрении снов как реальных психологических событий и что он потерпел неудачу в установлении личной связи с ними. Если бы он только попробовал сделать это, сказал я ему, он бы совсем скоро смог обнаружить, насколько сны богаты смыслом. Он ответил, довольно раздражённо, что у него есть дела поважнее. Исследователи, занимающиеся нейрофизиологией снов и одновременно игнорирующие их психологическую составляющую, — это не столь уж редкое явление. Они как инженеры, занимающиеся телевизионными технологиями, но абсолютно не интересующиеся передачами, которые транслируются.

Обывательский взгляд, мне представляется, действительно настолько покрыт пеленой, и многие относятся к своим снам как к телевизору, работающему самому по себе, без внимания, где – то в углу комнаты; программы что – то передают, но больше на бессознательном уровне. Так как они не имеют ясного представления о том, что́ вещают эти программы, они не потрудятся над тем, чтобы уделить им должное внимание, чтобы глубже вникнуть в суть. Как учёный из моего сна, они чувствуют, что у них есть дела поинтереснее. Но таким образом они выбрасывают ценный актив, пренебрегая ресурсом, к которому мы имеем доступ через сны, представляющим значительную личностную ценность.

Представляя доступ к глубинным слоям человеческого опыта, сны могут способствовать нашему оздоровлению и личному развитию, а также могут сделать нас более восприимчивыми к тому, что́ это действительно значит – быть живым. Cны – это никакой не эзотерический феномен, с которыми могут работать якобы только высококвалифицированные аналитики. Я намерен показать, что искусство работы со снами с пользой для себя – это нечто такое, что каждый может освоить, если действительно хочет этого.

Так как состояние снови́дения способствует возрастанию уровня креативности во многих сферах человеческой активности, это было необходимостью охватить многие темы в этой книге. Начиная с самых ранних зафиксированных снов, известных истории, главы 2 и 3 затрагивают обсуждение теорий, связанных со снами и техник, разработанных для поиска сокрытого в них смысла, начиная со времён, когда люди занимались охотой и собирательством, и по наши дни. Глава 4 охватывает открытия в области науки о сне, её отношение к аналитическим теориям Фрейда и Юнга, к нейрологической модели триединого мозга Пола МакЛина, к нейродарвинистической теории памяти и сознания Эдельмана. Глава 5 содержит в себе наброски юнговских концепций об архетипе и комплексе и рассматривает их роль в формировании сновидения в свете биологической теории. Непосредственный процесс создания сна рассмотрен в главе 6, где «работа над сном» сравнивается и противопоставляется с такими возможностями человеческой креативности как: язык, поэзия, рассказывание историй, память, игра, формирование симптома, магия и ритуал. Гений, содержащийся в человеческой психе, который создаёт образы, заряженные смыслом, обсуждается в главе 7 «Символизм». Глава 8 описывает использование работы со сновидениями в аналитической практике, тогда как глава 9 представляет собой детальное описание самостоятельной работы со сном. Типичные сны, возникающие в аналитическом процессе, разобраны в главе 10. Необычайно обширный вклад, который сны внесли в науку и искусство, разбирается в главе 11, в то время как потенциальная возможность снов изменять ход истории обсуждается в главе 12. Наконец, роль снов в развитии индивидуального сознания рассматривается в двух главах: об отношении снов к выживанию видов (глава 13) и благосостояние души (глава 14).

В процессе создания столь всеобъемлющей книги, я вдруг осознал, что я могу однажды быть обвинён в уходе из своего окружения и в отказе от некоторой доли ответственности за принятие тех или иных решений. Но я готов взять на себя этот риск, так как чувствую, что время этой книги пришло. Так как сны несут глубокий смысл для каждого из нас лично, в том числе и для будущего цивилизации тоже, я предпочитаю думать, что то, о чём я скажу на страницах этой книги, представит интерес для неспециалистов и для профессионалов по обе стороны эпистемологического разделения между обеспечением доступа к принципам интерпретации снов для учёных и научными исследованиями снови́дения для практических аналитиков; а также сделать доступ к этим принципам и исследованиям доступными для любого, кто заинтересован в этом.

Первостепенная задача, которая вела меня на протяжении всей книги, — это передать моим читателям возможность прочувствовать сон, инициировав их в секреты языка и синтаксиса снов, чтобы они смогли начать ценить послание, вложенное в это богатое и вдохновляющее взаимодействие; в своих же собственных интересах. Представление исторической, герменевтической и научной информации не сколько необходимо, сколько оказывает второстепенную поддержку для этой цели.

Полный анализ снов требует времени и пространства. Множество примеров, проиллюстрировавших собой доказательства, приведены кратко и по делу. Однако, дабы предоставить читателям особый опыт взаимодействия с исключительно богатой сетью смыслов, умозаключений и задач, неявно представленной в этих «документах души», я уделил больше времени на анализ конкретного кейса, чем обычно в книге такого типа. Если понимание исключительной тонкости и искусности сновидящей Самости присутствует, то здесь не может быть поставлен вопрос об излишнем объёме или детальном разборе каждого отдельного сна, определяющих их личный, культурный и архетипический контекст. Для таких описательных разборов я выбрал экземпляры, которые сыграли ключевую роль не только в истории анализа, но и культуры: сон Фрейда об инъекции, сделанной Ирме, сон Юнга о таможенном инспекторе и об убийстве Зигфрида, сон Гитлера о погребении живым и Большой сон Рене Декарта.

Все эти примеры имели преимущество быть в открытом доступе и присниться тем, кого уже более нет в живых на данный момент. Публичный анализ снов личности, которая всё ещё жива, порождает множество проблем, связанных с конфиденциальностью и профессиональной этикой. Сны – это наиболее личная из всех вещей, и это может быть достаточно неприятным опытом для сновидца видеть настолько интимные вещи в печати, даже когда, как в случае с этой книгой, их личности скрыты и они были ознакомлены со всем материалом до публикации. Хочу выразить самую искреннюю благодарность тем, кто, тем не менее, подарил мне такую возможность, потому что, надо признаться, без их сопричастности было бы невозможно создать эту книгу.

Хочу также добавить, что я позволил себе следовать примеру, установленному Юнгом и Фрейдом, — использовать мои собственные сны, где это допустимо, чтобы проиллюстрировать положения, которые я хотел бы осветить. Это неизбежно при написании такого рода книги – сновидеть о самом процессе работы. Некоторые из снов, связанных с этой книгой, были настолько подходящими по контексту, будто это было то последнее недостающее звено, связывающее все разрозненные элементы. Они включены в текст, но это сделано не из хвастовства, а для того, чтобы лишний раз показать, как сны предоставляют свежие и конструктивные вливания бессознательного, пришедшему на помощь Эго, когда оно пытается решить задачу, лежащую за пределами его возможностей.

II От Гильгамеша до Фрейда

…король обнесённого стеной Урука,
изменивший неизменяемый порядок,
надругался над привычным ходом вещей.
Эпос о Гильгамеше
Судя по всеми, даже еще до конца не овладев всеми тонкостями письма, люди уже записывали сны. Во втором веке н. э. римский прорицатель Артемидор странствовал по миру, собирая материал для своего большого труда «Oneirocritica («Интерпретация снов»)». В библиотеке царя Ашурбанипала в Ниневии он нашёл глиняные таблички с записями снов, датированных, как мы знаем уже сейчас, около 3000 г. до н. э., и даже ещё более ранние. Когда в середине 19 в. были произведены раскопки в этих местах, среди большого количества записанных снов были также найдены фрагменты вавилонского Эпоса о Гильгамеше, царе Урука. Остальные недостающие таблички были обнаружены в руинах храма, посвящённого Набу – шумерскому богу мудрости. Из этих источников, тщательно собранных, составленных воедино и переведённых, мы узнали о Гильгамеше. В самом начале Эпоса подробно описывается его высокомерное поведение и приводится его ночной кошмар. Он решил поделиться им со своей матерью Нинсун, которая рассказала ему, что он значит: что кто – то, равный по силе Гильгамешу, скоро окажется в его жизни. Гильгамеш будет бороться, чтобы установить контроль над ним, но потерпит неудачу, так как им предписано судьбой стать друзьями и вместе совершать великие подвиги.

Это самая первая задокументированная интерпретация сна в истории, и, как и большинство дальнейших интерпретаций, в контексте того времени это был один из форматов пророчества.

Но, оглядываясь на поступки Гильгамеша, мы можем понять его сон как стремление его психики компенсировать его маниакальную грандиозность. Нинсун слишком хорошо знала, что власть вскружила ему голову: он владел огромными богатствами, принуждал людей возводить всё более и более высокий крепостной вал вокруг Урука, систематически спал с девственницами города. Прибытие нового компаньона, согласно пророчеству, вселяет надежду на трансформацию в психике Гильгамеша. Энкиду, чьё имя уже определяло его качества (одно из возможных значений имени «Энкиду» — «творение бога Энки», бога воды в шумерской мифологии. – прим. перев.), оказался «диким человеком» созданием природы, который вырос в лесу вместе с животными (и который считал себя одним из них). Он является воплощением человеческого первобытного Я, и он нужен Гильгамешу для заземления его раздувшегося Эго, которое сбросило с себя исконную сдержанность и скромность природного человека, дабы возвеличиться, сколько бы это ни стоило в ценах «естественного порядка вещей». Делая так, он «изменил неизменяемый путь, надругался над привычным ходом вещей». Во снах Гильгамеша и в его последующих отношениях с Энкиду мы можем найти самое раннее проявление конфликта, до сих пор бушующего в каждом из нас между нашим цивилизованным сознанием и «диким человеком», которого Юнг назвал «двухмиллионолетним». Как Нинсун предостерегла Гильгамеша, так и Юнг предупредил, что каждому из нас необходимо постоянно взаимодействовать с мощной силой внутри и превратить его (или её) в готового помочь компаньона, если мы хотим добиться чего – то действительно стоящего в нашей жизни. «Вместе, пациент и я, мы наравляем наше внимание к двухмиллионолетнему человеку, что в каждом из нас» — писал Юнг.

«В конечном счёте, большинство наших проблем происходит из – за потери контакта с нашими инстинктами, со старой как мир мудростью, запакованной внутри нас. И где же мы соединяемся с нашим древним человеком? Во снах (Якоби, 1953, 76 стр.)[1]».

Каждое общество, известное антропологии, имело теории снов и техники их интерпретации.

Мы не можем знать, на какой стадии нашей эволюции это стало вырабатываться, но мы можем быть уверены, что начало было положено во времена задолго до рассвета самой истории как таковой. Огромные объёмы литературы, накопленные с того времени, как Гильгамеш решил проконсультироваться у Нинсун, не только демонстрируют извечное увлечение человека снами, но также показывают последовательность и согласованность понимания герменевтики.

Теории сна

Без теории факты ничего за себя не говорят.
Лорд Хайек
Говоря в общем, можно выделить три основные теории:

1) Сны вызваны сверхъестественными силами, богами или демонами, и должны быть поняты как послания. Сны, посланные богами, являются «хорошими», они направляют нас; сны, посланные демонами – «плохие», они разрушают нас. Задачей толкователя снов является умение отличить «плохие» сны от «хороших». Интересно отметить, что идея о том, что сны приходят извне или от Бога, до сих пор присутствуют в умах детей в нашей культуре до тех пор, пока они не будут научены обратному.

2) Сны являются непосредственным опытом души во время её блужданий во внешнем мире, пока тело спит. Это важные, но потенциально опасные хождения, которые могут иметь глубокое влияние на судьбу сновидца: с одной стороны, они могут позволить нам видеть и делать вещи, которые находятся за пределами наших возможностей в состоянии сознания. Но, с другой стороны, они также таят в себе опасность, если сновидец разбужен до того, как закончится сон: душе может не хватить времени вернуться в свою обитель, и это может привести впоследствии к лишению рассудка. Функция толкователя заключается в том, чтобы понять, что за опыт получила душа, и, если это необходимо, определить её местонахождение и вернуть её назад, если она потерялась. Хоть эта точка зрения и была уже довольно давно сброшена со счетов на Западе, о чувстве покидания тела во время сна заявляют многие сновидцы настоящего времени, кто уже имел «внетелесный» опыт: иногда у них возникали сложности с возвращением назад в тело, или они даже отмечают нежелание делать это.

3) Сны являются естественным феноменом, результатом нормальной ментальной активности в то время, когда человек спит. Те, кто поддерживает эту теорию, не согласны с тем, что сны что – либо значат, или что они могут быть как – либо интерпретированы.

Из этих трёх основных направлений первые два, безусловно, самые древние и наиболее почитаемые. Только в двух цивилизациях и на протяжении двух относительно коротких периодов в их истории третья теория считалась приемлемой: в античной Греции между третьим и первым веком до н. э. и на Западе, начиная с 19 в. н. э.

В то время как фольклорный интерес к снам присутствовал всегда, особенно в магическом использовании, западная интеллигенция, начиная со времён Рима, имела тенденцию дистанцироваться от взглядов «обычных» людей; и когда научные круги стали интересоваться изучением «дикарей» в 18 и 19 вв., они были характерно пренебрежительны к универсальным паттернам преданий о снах и к найденным интерпретациям. Однако так или иначе такое пренебрежение ко снам сохранялось на протяжении некоторого времени вплоть до наших дней. Влияние фрейдовских теорий, особенно в Америке в первой половине двадцатого века, привело к возрождению этнографических исследований примитивной онейрологии. Тем более, что наблюдения в этой области претерпели искажения вследствие пропускания через психоаналитическое решето, дабы быть втиснутыми в когнитивные стереотипы, столь популярные в наши дни.

В 1950ых этнография снов стала частью индустрии «культуры и индивидуальности». Это совпало со снижением фрейдистского влияния и отказ от межкультурных исследований в пользу тщательного изучения отдельных культур, которые можно было выделить из общей массы. В результате, этнографические интерпретации стали гораздо более сдержанными, в соответствии с экологическим детерминизмом и доктринерским бихевиоризмом, что увело на задний план социальные науки, за некоторым исключением, ради лучшего периода двадцатого века.

Это невозможно — в одной главе презентовать исчерпывающий отчёт об онейрологии с древних времён до наших дней; возможно лишь только выбрать определённые моменты, которые сыграли ключевую роль в понимании снови́дения и которые вошли в мейнстрим истории. Они будут представлены хронологически.

Первобытные сообщества

Человеческий ум имеет тенденцию всегда и везде думать одинаково.
Джексон Стюард Линкольн.
Антропологи, придерживаясь официальной позиции и постоянно подчёркивая разность культур, не добились успеха в признании интерпретации снов универсальной концепцией. Но ни один даже самый самоотверженный релятивист не будет отрицать, что во всех изученных сообществах существует образование в виде преданий о снах (онейрология), свод положений об их интерпретации (онейрокритика) и практические способы их использования (онейромантия).

Совершенно универсальными являются также и поверья, что сны – результат ночных скитаний души и визитов бестелесных духов. Все примитивные люди верят, что сны несут отдельное значение в их жизни, и поэтому воздают отдельные почести тем, чья сновидческая жизнь очень насыщенна и тем, кто обладает уникальным даром толкования.Антропологи не сомневаются не в том, насколько вклад в исследование снов был важен для развития культуры всех древних сообществ.Дж. С. Линкольн привёл заключение в своей книге «Сны в примитивном сообществе», опубликованной в 1935 году, которая оказала огромное влияние, что сны примитивных людей доступны для тех же принципов интерпретации, что и сны современного западного человека.

Обобщая все антропологические исследования, можно сделать предположение, что существуют четыре базовых типа снов, которые можно различить:
1) «большие сны», обладающие значением на уровне культуры;

2) пророческие сны, которые предсказывают или дают совет относительно последующих событий;

3) целительные сны, обладающие лечебным воздействием;

4) «малые сны», имеющие актуальное значение исключительно в жизни сновидца.

Несмотря на то, что примитивные люди ценят все сны, «большие» сны являются особенно значительными для них. Это мощные сны, которые антропологи называют «снами культурных паттернов (Линкольн)», или «официальными снами (Малинковский)», были охарактеризованы Юнгом как архетипические проявления человеческого коллективного бессознательного. И, как он заметил, они чаще всего идут в ногу с субъективным и иногда сверхсильным чувством благоговения, ужаса, очарования или удивления, которые Рудольф Отто описал как нуминозные – самая суть подлинного религиозного опыта (1917)[2]. То, что нуминозные сны очевидно были так широко почитаемы, было не только результатом их мощного влияния, но и благодаря общечеловеческому представлению, что они открывают доступ к вселенской мудрости и руководству свыше. Поэтому они имели важнейшее значение для шаманов и знахарей, которые наделяли их силой исцеления, могли прочитать с их помощью будущее и лечили души. Существовал определённый «запрос» на нуминозный сон перед вступлением на определённый путь или перед действием, связанным с идентификацией, например, когда молодой мужчина должен был пройти инициацию в воины или в шаманы, или в так называемом ритуале «созерцательного испытания (vision quest[3])» (на контрасте с тем, как сны были изучены некоторыми современными исследователями и психоаналитиками, которые сочли их незначительными, и с людьми в общей массе, которые считают это слишком банальным, чтобы задумываться об этом).

Исследование архетипических снов обнаружено во многих различных культурах, и это удивительно, учитывая насколько они редки в нашем обществе, и чаще всего они остаются непонятыми. По всей видимости, по мере того, как человеческое общество проходило стадии от примитивных племён, занимающихся кочеванием или собирательством, от самых ранних поселений до искусно выстроенных сообществ настоящего времени, где произошло снижение количества и силы архетипических снов, которые заместились «малыми» личными снами. Эта правда открылась Юнгу, когда он был в Кении в середине двадцатых годов в племени Elgonyi. Диалог с местным целителем плотно вошёл в его сознание. Тот сказал Юнгу, что люди его племени всегда уважительно относились к снам и уделяли им большое внимание, так как они направляли их через все важные решения в их жизни. Но сейчас племя больше не нуждается в их снах, потому что белый человек, который управляет Землёй, знает ответы на все вопросы.

Почему люди, занимающиеся охотой и собирательством, были подвержены опыту архетипического снови́дения, можно объяснить их близостью к богам, их взаимодействиями с миром духов и наполнением природы вокруг анимистическими импульсами. Это повсеместно известно, что, пока мы ещё дети, даже в нашем высоко урбанистическом обществе мы идентифицируем себя со зверями, птицами, ветром, огнём, землёй и водой в нашем воображении, — предрасположенность, которую поэты – романтики проносят во взрослую жизнь и возносят до культа «природного мистицизма». Более того, дети, как и люди, не владеющие грамотой, всегда верят в то, что их сны являются реальным опытом, что все произошедшие события были на самом деле. Эти детские склонности, несомненно, сохранились бы в нас, если бы наши родители не убедили нас в том, что наши похождения во время сна и фантазии наяву – это только лишь выдумки. Если мы разрушим эту видимость, то мы выявим ту исконную позицию, находящуюся во всех нас.

Ранние цивилизации

И богиня Иштар явилась каждому во сне и сказала: «Я буду идти впереди Ашурбанипала – короля, которого я создала»
Солдаты армии Ашурбанипала

Самые главные события, отмеченные на карте истории самых первых теорий и практик, касающихся сна, у ранних цивилизаций – это:

1) включение толкования снов в институциональную религию;

2) осознанное изучение снов (инкубация) в интересах исцеления в специально отведённых для этого священных сооружениях – темени (temeni);

3) записывание снов и их интерпретация на глиняных табличках или папирусе;

4) развитие техник для различения «хороших» и «плохих» снов и создание правил, от которых можно отталкиваться, чтобы найти значение сновидения.

Наиболее ранние записанные сны были найдены в ассирийских и вавилонских книгах, которые, как мы уже увидели, были найдены в Ниневии в библиотеке ассирийского короля Ашурбанипала, который правил между 669 и 626 гг. до н. э. Многие из них описывают проблему появления опасного персонажа во сне, посланного демонами или духами умерших. Чтобы оградить себя от пагубных влияний таких снов, вавилоняне возводили храмы в честь Маму, богини снов, и совершали определённые ритуалы, дабы умилостивить её. Первичный интерес заключался в понимании того, что сны могут представлять собой оповещения относительно событий будущего. Многие интерпертации удивляют нас тем, что Фрейд называл «диким анализом», хотя неоторые из них до сих пор имеют место: например, пить воду во сне означает долго жить, а пить вино – к короткой жизни (одно из самых ранних предостережений об алкоголизме). Сновидеть о полёте предупреждало о надвигающемся неминуемом бедствии («Гордыня до добра не доведёт» — урок, который Икар преподал грекам. Египятне, как ассирийцы и вавилоняне, также относились ко снам как к предостережениям, так как они верили, что сны приходят напрямую от богов, а не от демонов или духов. И,несмотря на то, что боги требовали покаяния и жертв для того, чтобы отвратить события, они также были обязаны отвечать на вопросы, поставленные сновидцем.

Египтяне считали сны не только полезными, но и неблагоприятными. Они были первыми цивилизованными людьми, известными истории, кто практиковал «инкубацию» в целях призывания снов в виду определённых проблем и нужд, например, болезнь или исцеление. Египетскому богу сновидений Серапису было посвящено множество храмов на территории всего Египта, самый известный из которых был в Мемфисе, построенный около 3000 гг. до н. э. Самый ранний документ, содержащий толкования, — это папирус Честера Битти, находящийся в Британском Музее. Датированный 1350 г. до н. э., он был обнаружен в Фивах в Верхнем Египте, и содержит в себе более 200 снов, некоторые из которых относятся к более раннему времени. Стиль толкования весь мА интересен, если отметить, что он соответствует ступеням интерпретации по Фрейду (выявление визуальных и смысловых каламбуров, работа с ассоциациями, использование противоположного значения тому, что приснилось (как, например, если больному снится, что он умирает, то это, скорее всего, к выздоровлению)). Толкователи Египта и других древних культур заметили, что сны можно понять через каламбуры. Несмотря на то, что интерпретация игры слов и образов даёт хороший результат, последующие поколения мало этим занимались, однако это не отменило дальнейшего появления толкования этого феномена в древних сонниках. В папирусе Честера Битти, например, приводится такое толкование: если сновидец увидел во сне, что он обнаруживает кого – то у себя за спиной, это значит, что его ждёт потеря одного из родителей. Такое толкование совершенно необъяснимо, пока кто – либо не узнает, что египетское слово обозначающее зад, очень напоминает слово, обозначающее сироту. Многие случайные и очевидно абсурдные интерпретации, записанные в сонниках, появились благодаря некогда существовавшей игре слов в языках, которые сейчас мертвы. Но до сих пор существующие примеры будут приведены в дальнейших главах.

Несмотря на развитие отдельных традиций интерпретации снов в Вавилоне, Персии, Египте и Греции, многие идеи, получившие повсеместное признание на протяжении всего Ближнего и Среднего Востока, были результатом путешествий, захвата территорий и торговли. Например, инкубация снов, высоко развитая в Египте и связанная с Имхотепом, богом исцеления, была заимствована греками, и проводилась во имя служения Асклепию. Но, со всей вероятностью, египтяне сами позаимствовали откуда – то эту практику также, как они уже имели привычку заимствовать у других, менее развитых сообществ.Это может быть правдой также и для античного Китая, где была выражена традиция интерпретации и инкубации сновидений.

Принимая во внимание, что люди Ближнего и Среднего Востока приписывали появление снов внешним объектам, таким как боги или демоны, то азиаты приняли древнюю концепцию, что сновидения имеют внутреннее происхождение – странствующую душу сновидца. Для китайцев существовало две души: материальная душа или «п’о», присущая физическому телу, которая умирает вместе с ним, и душа духа, или «хун», которая может покидать тело каждую ночь во время сна и уходить насовсем во время смерти. Как и множество предыдущих обществ китайцы верили, что очень опасно будить сновидца, так как его душа может потеряться, тем самым это приведёт к потере разума. Это древнее поверье вновь всплыло в 60ых годах. В результате лабораторных исследований (в настоящий момент широко дискредитированных), в ходе которых было установлено, что субъекты, которых лишали сна, каждый раз будив их в фазе быстрого сна, начинали галлюцинировать, были сбиты с толку, становились пранояльными. Сепарация хун от тела являлась причиной не только снови́дения и сумасшествия, но также и видений, трансовых состояний и различных приступов. Среди сибирских шаманов бытовало мнение, что, однажды отделённая от тела, душа хун могла коммуницировать с духами умерших и с богами. Подобный опыт пользовался большим уважением, поэтому, несомненно, китайцы практиковали инкубацию точно так же, как греки и египтяне.

В борьбе за освоение какой – либо ориентации практики снови́дения, человеческое эго везде прибегало, как обычно это происходит при взаимодействии с комплексным феноменом, к группированию. Одна из самых простых форм классификации разбирает феномен на противоположные явления: поэтому можно наблюдать повсеместную обеспокоенность различением плохих и хороших снов, правдивых и лживых, божественных и демонических, «больших» и «малых». В Индии классификация снов, основанная на Ведах, — сакральных книгах, написанных между 1500 и 1000 гг. н. э., включая в себя различение между счастливыми и несчастливыми снами; основной интерес был сфокусирован на способности снов предсказывать будущее. Самые изощрённые идеи Индии о снови́дении содержатся в Атхарваведе, где говорится, что последний из серии сон имеет наибольшее значение для сновидца, и что самый последний сон за ночь, скорее всего, станет явью. Эта Веда также связывает содержание снов с темпераментом сновидца – феномен, который я также отследил в собственной клинической практике: депрессивные люди видят депрессивные сны, в товремя как люди с маниями видят маниакальные сны; наблюдение, которое должно быть общепризнанным, не сходится с теорией Юнга о компенсации (то есть что сны балансируют сознательное содержимое).

Веды также раскрывают идею о том, что сны формируются в лиминальных (пороговых) областях между различными слоями сознания. Брихадараньяка – упанишада указывает на то, что по существу есть только два состояния: одно – в этом мире, второе – в другом. Третье состояние, среднее между ними, — это состояние во время сна. Это сопровождается важным заключением в переходном состоянии можно обладать способностью ощущать два мира одновременно: «один в этом мире, а другой – в другом». Это совпадает с мыслью Юнга о том, что содержания сна – это результат взаимодействия между событиями личной жизни сновидца (этот мир) и архетипической программой коллективного бессознательного («другой мир»). Состояние бодрствования считалось менее реальным, чем состояние сна в основном потому, что через последнее можно получить доступ к знанию и опыту обеих реальностей. Высшее состояние – это сон без сновидений, когда человек может быть настроенным на другой мир, не будучи обременённым мирскими заботами, и одновременно единым с бесконечностью времени и пространства. Транс – индукционные техники были придуманы на Востоке (например, йога) для воспроизведения столь блаженного состояния.

Ведическое понимание транса, снов и фантазий как представляющих пограничное состояние между сознанием и бессознательным являет собой уровень психологического понимания, недоступного для Запада вплоть до 20ого века. Это было открытие Юнга – что активное воображение проявляется как форма сна во время бодрствования (состояние, похожее на сновидение, практикующееся во время отсутствия сна), — очень близкое к тому, что вызывают галлюциногенные препараты, когда возможно сознательно наблюдать и отслеживать мысли и действия, и в то же самое время иметь доступ к образам, фантазиям и эмоциям, недоступным для сознания.

Классическая онейрология

Странник, конечно, бывают и тёмные сны, и которых смысла нельзя нам извлечь; и не всякий сбывается сон наш.
Создано двое ворот для вступления снам бестелесным в мир наш: одни роговые, другие из кости слоновой;
Сны, проходящие к нам воротами из кости слоновой,
Лживы, несбыточны, верить никто из людей им не должен;
Те же, которые в мир роговыми воротами входят,
Верны; сбываются все приносимые ими виденья.
Гомер, Одиссея, песнь XIX(перевод В. А. Жуковского)

Как и в большинстве других сфер жизни, у греков были невероятно изощрённые представления о снах, поэтому им и понадобилось несколько веков для их формирования. Во времена Гомера греки были убеждены в божественном происхождении нуминозных снов и были не менее озабочены вопросом, как же отличить правдивые сны от лживых. Гомеровское различение, где он говорит, что настоящие сны приходят через «роговые ворота», а лживые – через «ворота из слоновой кости», основано на игре слов греческого языка[4]. В представлении того времени подобные различения были вопросом жизни и смерти. Действовать под влиянием лживого сна, как если бы он был правдивым, могло привести к ужасной катастрофе: как обнаружил Ксеркс, когда он привёл свою армию к погибели, потому что его сны уверили его в том, что атака Греции приведёт к победе.

Первый из задокументированных авторов, кто предложил чисто рациональное объяснение снов, был Гераклит (450 – 375 гг. до н. э.). Он заметил, что, когда мы спим, мы входим в абсолютно личный мир, сугубо специфический для нас: далёкий от идей общения с богами, Гераклит имел свою точку зрения, что сны – это обычные сопровождающие сновидящего ума и, по его мнению, они менее значительны, чем опыт, который мы получаем, находясь в сознательном состоянии. Эта позиция, озвученная Гераклитом еще за 400 лет до Христа, является основной для большинства людей Запада нашего времени. Другие греческие мыслители, кто произвёл глубокое влияние на современные идеи касательно снов, — это: великий терапевт Гиппократ (460 – 377 гг. до н. э.) и философы Аристотель (384 – 322 гг. до н. э.) и Платон (426 – 348/7 гг. до н. э.). Гиппократ, подобно ассирийцам и египтянам, был заинтересован в пророческой природе снов, но он пытался рассмотреть их через науку, используя в диагностике болезней. Такие сны были названы «продромальными (от греческого слова «prodromos», «появляющийся до»)». Символическая репрезентация симптомов, означающих наступление ментального или физического заболевания, ещё до того, как это станет явным для пациента или его терапевта, до сих пор представляет собой большой интерес. Сновидеть родник или реку, предполагал Гиппократ, с большой вероятностью предзнаменует появление проблем в урогенитальной сфере, тогда как потоп и наводнение во сне обозначают скопление большого количества крови и необходимость кровопускания.

Как и древние китайцы, Гиппократ также подчеркнул важность влияния астрологических событий на содержание сна. Как так получилось, что столь разумные люди позволили себе провести параллель между небесами и их снами?

Для понимания этого любопытного факта нам необходимо представить жизнь людей до появления часов, компасов, портативных секстантов, достоверных карт; и что предсказания на основе метеорологических явлений, наблюдаемых ими на небесах, вели их корабли, помогали пересекать равнины и пустыни, обозначать время дня, время года, время посева, лучший момент для их сбора, и так далее. Разумно предположить, таким образом, что астрономические явления, по тем представлениям, не только проявлялись во снах, но и сами по себе обладали силой вызывать их. Более того, в те времена, когда на богов была возложена ответственность за регулирование всех аспектов жизни, это не было чем – то из ряда вон выходящим – верить, что их влияние распространяется также и на содержание снов. Таким образом, пока Гиппократ не настоял на их значении для трактовки симптомов, он также склонялся к тому, что сны имели божественное происхождение.

Аристотель, с другой стороны, отклонил и астрологическое и божественное происхождение снов, потому что наблюдение за животными показало, что они также видят сны. Это очень важное наблюдение, так как оно лишает смысла многие теории сна, в том числе и идею Фрейда о том, что сны являются продуктами цензуры сексуальных желаний. Теории, изложенные Аристотелем в трёх книгах: «О сновидениях (OnDreams)», «О сне и о бодрствовании (OnSleepandWaking)», и «О предсказаниях во сне (On Prophecy in Sleep)», максимально приближены к современным взглядам; более, чем у любого другого мыслителя до него и любого после. Аристотель поддержал взгляд, принятый Гиппократом, что сны отражают изменения в теле, причиной которых является усиление чувствительности внутри тела, так как все внешние стимулы сильно снижены или отсутствуют. Но он продолжил свои размышления и пришёл к тому, что образы сновидений также имеют влияние на дальнейшее поведение во время бодрствования и могут являться отправными точками для наших мыслей. Люди сделали ошибку, посчитав, что такие сны можно считать самостоятельными предсказаниями для последующих событий, когда как на самом деле они [люди] являются ответственными за осуществление этих событий.

Работы Аристотеля по философии оказали большое влияние на Запад, даже несмотря на то, что его размышления относительно снов игнорировались на протяжении более чем двух тысяч лет. Одно из его самых экстраординарных озарений, предвосхищающее юнговское понимание коллективного бессознательного, что, как и Юнг, Аристотель увидел, что галлюцинации психически больных, иллюзии обычных людей и содержание фантазий и снов – всё это имеет нечто общее, и, стало быть, происходит из одного источника.

Идеи Платона удивительно актуальны для современного мира и наиболее значимые из них предвосхищают мысли, изложенные Фрейдом. Так как люди больше не стараются контролировать разумом те страсти и интенции, возникающие во сне, поэтому заявляет Платон, мы находим себя делающими во сне то, что мы бы никогда не сделали в жизни: «…добродетельный человек видит во сне то, что безнравственный делает наяву (процитировано Фрейдом в «Толковании сновидений»). Похоть, гнев, святотатство – всё может получить выражение в наших сновидениях, где они надевают маски субъективной реальности. «В каждом из нас, — пишет он – даже в хорошем человеке, сидит безнравственный дикий зверь, который выглядывает во сне». В этом положении мы первый раз за всю историю сталкиваемся с описанием психического даймона, кторого Фрейд называл Ид (Оно), а Юнг – Тенью, а также с психодинамическим механизмом, который Фрейд обозначил как подавление.

Пророческие сны


Кальпурния, жена моя, желает,
Чтоб дома я остался. Ей приснилось,
что сотнями отверстий, как фонтан,
Из статуи моей лилася кровь,
Что римляне весёлою толпою
В ней руки омывали, улыбаясь.
И этот сон ей кажется предвестьем
Великих близких бедствий. На коленях
Не выходить она меня просила.
Уильям Шекспир «Юлий Цезарь» (перевод П. Козлова)

Несмотря на влияние Аристотеля и Платона, вера в пророческую силу снов по – прежнему существовала. Римляне были в какой – то степени очарованы этим феноменом, и в их литературе можно найти некоторые впечатляющие примеры этого.

Сон Кальпурнии, предупреждающий Цезаря о покушении, остался незамеченным, но жизнь его преемника, Августа, была сохранена благодаря тому, что было уделено должное внимание сне его друга. После этого Август издал декрет, в котором говорилось, что каждый, кто видит сон, касающийся всего сообщества, обязан сообщить о нём. Он был полон решимости действовать, исходя из своих снов, без каких – либо вопросов, чем однажды мог поставить себя в глупую ситуацию: об этом писал Светоний Транквил (Suetonius Tranquillus) в своём труде «Жизнь двенадцати Цезарей (2 в. н. э.)». Август хотел ходить по Риму и просить милостыню только лишь потому, что так было сказано в его сне.

Из всех вещих снов самые частые – это те, которые предсказывают смерть сновидца или кого – то из его окружения, и такие сны записываются и по сей день. Есть один знаменитый случай, связанный с французским актёром Шанмеле (Champmeslе́), который умер в 1701 году. За два дня до смерти, ему приснились его мать и жена (обе мёртвые на тот момент), которые манили его к себе. Решив, что сон предсказал его кончину, он собрал всех друзей, оплатил мессу в честь панихид, прослушал её, и затем, на выходе из церкви, скончался[5]. По- видимому, его бессознательное предоставило ему информацию, «зная», что он неизлечимо болен.

Однако это не объясняет сон Кальпурнии о том, что Брут собирается убить ее господина, или сон Авраама Линкольна, который он рассказал своей жене за несколько дней до свей смерти. В его сне он видел гроб, охраняемый солдатами в Белом Доме. На вопрос «кто умер» был ответ: «Президент, убитый наёмным киллером». Также «продромальная» гипотеза Гиппократа не может объяснить удивительный сон епископа Джозефа Ланьи, наставника Франца Фердинанда, который увидел его смерть во сне за несколько дней до покушения на эрцгерцога в Сараево в июне 1914. Епископ бы настолько встревожен сном, что он записал его, набросал скетчи, а также попытался организовать, чтобы ему вовремя доставили это сообщение. Когда он обнаружил, что письмо не смогли доставить вовремя, Ланьи провёл мессу на его имя. Позже он узнал, что пророчество сна сбылось.

Подобные случаи имеют сильное воздействие на наше воображение; не менее сильным оно было и для наших более доверчивых предков, что послужило возникновению многих догадок и спекуляций относительно теорий. В «Неизвестном Госте» Генри Метерлинк[6] пишет, что «каждое событие в прошлом, настоящем или будущем, в любой точке пространства, существует сейчас где – то, в бесконечном моменте, и, будучи живыми, это возможно для нас при определённых условиях осознать те события, которые мы сами определяем как будущие; или, другими словами, те, которые на отведённом нам отрезке времени мы ещё не достигли». Далее он размышляет: «Согласно теории, каждый сон – это частичное осознание событий или эпизодов, находящихся в этом вечном моменте, событий, которые могут относиться к прошлому, настоящему или будущему». Джон Уильям Данн (J. W. Dunne) высказал похожие идеи в его книге «Эксперимент со Временем (An Experiment with Time)», опубликованной в 1927 – в то время, когда Юнг разрабатывал его теорию синхронии, чтобы объяснить данный феномен.

Аристотелевское объяснение гораздо более приземлённое: он не только предположил, что сны могут прогнозировать события в жизни сновидца посредством возникновения идей, которые смогут в дальнейшем его направить, но и что это совершенно не удивительно, что многие сны предвосхищают будущее, так как в целом за всё время существования снов их приснилось несметное количество, то есть какие – то из них точно попадут в цель. Как и в процессе исцеления, здесь работает принцип: одна победа может перевесить тысячу поражений. Взгляд Аристотеля был поддержан Цицероном, который сказал: «С чего бы тот, кто стремится к цели весь день, не достигнет её? Мы спим каждую ночь, и только лишь иногда мы не сновидим; чему удивляться, что когда то, что мы видим во сне, сбывается? («О предсказаниях (On divination)»).

Религиозные сны

Когда подумаю: утешит меня постель моя, унесёт горесть мою ложе моё, Ты страшишь меня снами и видениями пугаешь меня; и душа моя желает лучше прекращение дыхания, лучше смерти, нежели [сбережения] костей моих.
Книга Иова 7:13 – 7:15

Для рационалистов сообщение о пророческих снах неизбежно накладывает тень сомнения на правдивость сновидца, и для тех, кто не захочет поверить, любое количество «достоверных» примеров не будет достаточным. Однако подобный скептицизм ничуть не затронул традиционных христиан, мусульман и иудеев. Священные тексты этих мировых религий, как и буддистов и хинду, наполнены снами и видениями; это было повсеместно принято, что божественное само приходит в таких состояниях. В Библии более семидесяти таких случаев. В вавилонском Талмуде, написанном между 600 и 200 гг. до Р. Х. есть четыре главы, посвящённых снам, а большая часть Корана была открыта Мухаммеду во снах. Пророческие сны в изобилии представлены в Старом и Новом Завете. Например, бегство в Египет было предсказано в трёх снах: первый – мудрому старцу было велено не возвращаться к Ироду. Во втором ангел возвестил Святое Семейство о том, что им нужно бежать в Египет, дабы их дитя не коснулось участь убийства младенцев; и в третьем Иосиф был оповещён ангелом о смерти Ирода, и что если они вернутся в Израиль, то всё будет в порядке.

Иудейские учёные себе хорошую славу как толкователи, и когда у фараона был важный сон, он адресовал его им для интерпретации. Толкование сна фараона Иосифом о семи толстых и семи тощих коровах как о предстоящих семи годах изобилия с последующими годами убытка – известный тому пример. Изящность онейрокритики иудеев может быть также оценена через толкование пророком Даниилом сна царя Навуходоносора, когда он предсказал ему неминуемое наступление психического расстройства. В Талмуде больше всего известен Равви Хисда[7], который заявил, что «оставить сон без интерпретации – это как оставить письмо непрочтённым». Он также обратил внимание на предупреждающие и трансформативные функции снов, подчёркивая, что тревожные сны более значительны, чем приятные, потому что беспокойство,которое они оставляют, мотивируют нас что – либо предпринять, чтобы не дать им свершиться. Другая важная персона – Равви Бизна, который показал многоуровневость смысла, заложенного во сне и в образе; он описал, как принёс один сон двадцати толкователям в Иерусалиме, и не получил ни одной одинаковой интерпретации. Он добавил, что все они были правы! Это может быть понято как предтеча понимания фрагмента, который Фрейд назвал конденсацией, когда единственный образ из сна содержит очень много значений. Исламские толкователи имели большое количество толкований, и они были более систематичны в своих методах, чем иудеи, по большей части потому, что сам Мохаммед указал на большую значимость снов. У него была привычка спрашивать своих учеников о том, что им снилось, и интерпретировать те сны, которые он считал значимыми.

Важным условием также было правдивое пересказывание приснившегося, и, что интересно, это считалось естественно необходимо: записывать сон сразу после пробуждения – совет, который часто звучит в кабинете у аналитика. В то время личным характеристикам тоже уделялось отдельное внимание.

Инкубация снов и исцеление

Дважды увидев во сне пересечение артерии, соединяющей указательный палец с большим, постепенно [Гален] освободился от продолжительной ежедневной боли в той области, где печень прилежит к талии.
Клавдий Гален

Интерес к исцеляющей способности снов достиг своего пика в античные времена в Асклепиях (храмах, посвящённых Асклепию, греческому бога целительства), более трёхсот которых было разбросано по всей Греции. Эти святилища были местами необычайной красоты, окружённые холмами, лесами и святыми источниками, расположенными вблизи моря. Значение ритуала для исцеления и инкубации снов очень чётко можно понять именно в таких местах. После завершения долгого и рискованного пути на корабле и ослах, человек проходил ритуальное очищение: оставлял старые одежды, он пил из источника и купался в священных водах, после чего одевался во всё чистое. У алтаря он приносил жертву и проявлял знак уважения Асклепию, до того, как зайдёт в абатон, сакральное пристанище богов, населённое змеями. Ему давали снотворное и отправляли спать: на землю в древние времена (инкубация значит «лежание на земле»), или позднее – на кушетку, клин, предка аналитической кушетки и кушетки, использующейся для медицинского обследования. Асклепий обычно приходил во сне, неся с собой послание, которое является средством излечения. Не было нужды в интерпретации: подобный сновидческий опыт сам по себе являлся целительным.

Однако могут возникнуть небольшие сомнения относительно того, каждый ли раз подобные практики приносили подобные плоды. В храмах, посвящённых Имхотепу и Асклепию,понимали, что ритуальность, архитектура, звуки, запахи и священная атмосфера имеют глубокое влияние на сновидческий опыт «пациента». Современные исследователи сна, работающие в лабораториях, иногда упускают это из вида.

Несмотря на то, что нуминозные сны универсальны, их образы и «действующие лица» детерминированы верованиями и идеями, которые присуще культуре, в которой они возникли. Например, это будет нетипично для католика увидеть во сне Шиву, танцующего свой танец, или для ортодоксального еврея увидеть явление Девы Марии. Это есть и всегда была правда; то есть, египтяне видели Имхотепа, греки – Асклепия, христиане – ангелов. Точно так же, как пациенты классического анализа видят «фрейдистские» сны, а пациенты, посещающие юнгианского психоаналитика, видят «юнгианские» сны, и так далее. Все сны находятся под влиянием некоторых внушений и культурных факторов: не инкубационные сны сами по себе, а присущая им сила, явная для всех человеческих сообществ во все времена. Они воспринимались как нечто, отражающее всё то, что происходило на тот момент там, где они возникали. Но несмотря на это, до римлян никто не отваживался посвятить свою жизнь изучению снов.

Ранние исследования снов

Мужчине приснилось, что он вылез из старой кожи. Он умер в тот же день. Его душа, собирающаяся покинуть его тело, предоставила ему эти образы.
Артемидор

Первый, кто сделал это, был Артемидор, который написал свою Онейрокритику после многих лет кропотливого труда, посещая библиотеки и центры целительства на всём протяжении Италии, Греции и Ближнего Востока, опрашивая толкователей, покупая старые манускрипты и папирусы: до тех пор, пока он максимально не ознакомился со всеми представлениями и верованиями относительно снов на то время.

Его подход к индивидуальному толкованию снов был весьма методологичный, можно даже сказать, научный. Сначала он запрашивал детальное содержание сна. Далее ему были необходимы шесть информационных составляющих: natura (природа), lex (закон), consuetudo (обычай), tempus (время), ars (искусство) и nomen(имя) (другими словами, ему нужно было знать, были ли события во сне естественными, правомерными, обычными для сновидца, что происходило в дни, предшествующие сну, а также имя сновидца и его род деятельности). После того, как эти факты были установлены, Артемидор приступал к работе, как и Фрейд семнадцать веков спустя, рассматривая каждый компонент сна, его образ и ассоциации, перед тем как толковать сон в целом.

Несмотря на то, что многие его интерпретации могут выглядеть старомодными для нас, потому что они испытали на себе влияние суеверий тех времен (видеть змей, например, значило надолго заболеть; большие кувшины предвещали долгую жизнь сновидцу; если моряк видел свою голову бритой, это предупреждало его о кораблекрушении и т. д.), он всегда настоятельно предостерегал от чтения стандартных интерпретаций в сонниках, отмечая, что символическое значение может меняться со временем, в разных культурах и от человека к человеку. Личное окружение сновидца было важной составляющей, и всегда необходимо было обращать внимание на каламбуры. Артемидор был одним из первых, кто применил эмпирический метод исследования снов, сообщив, что его собственное понимание возросло благодаря изучению более чем 3000 снов.
Артемидор был, можно сказать, предшественником Фрейда и Юнга. Он не только пропагандировал серьёзный, продуманный подход к каждому сну, но он также делал упор на принципе ассоциации – особом, личном значении идей, которые сон поднимает в сознании. Ассоциация, как верил и Фрейд, — это ключ к успешной интерпретации. Но в то время как Фрейд прилагал все усилия, чтобы раскопать, достать ассоциации, главный интерес Артемидора был в ассоциациях, возникающих по наитию. Юнг же был заинтересован в ассоциациях, возникающих и у толкователя, и у сновидца, и здесь он использовал практику амплификации. Артемидор различал два вида снов: инсомнические (insomnium), которые возникают из имеющегося на данный момент состояния тела и ума и относятся к активности и опыту обычной жизни, и сомнические (somnium), которые, несомненно, содержат глубокое аллегорическое или мифическое значение и могут предсказать будущие события. Это различение имеет очевидные параллели с тем же, что люди в дописьменную эпоху обозначали как «большие» и «малые» сны, а также с тем, что Юнг называл личными снами и снами коллективного, трансперсонального значения.

Артемидор больше представляется как молчаливая фигура, соединяющая современные и античные традиции интерпретации снов. Со всей наивностью в его заявлениях, он был одним из первых преданных эмпирического метода, принявший достойный уважения гибкий подход к каждому сну, а также обозначивший существование базовых типов снов и повторения некоторых символов. Фрейд, желая отдать дань уважения Артемидору, назвал одну из своих больших работ так же: Интерпретация Сновидений.

Первые отцы церкви

Во снах испытывающий жажду обнаружит себя среди родников, голодный – на пиру, а молодой мужчина в разгаре жизненных сил – окружённый фантазиями, отвечающими его страстям.
Григорий Нисский

Труды отцов церкви не задержат нас надолго, за исключением четырёх из них; у них есть не так уж много оригинальных идей, которые можно было бы добавить к тому, что уже было написано классическими философвами и терапевтами. Исключения – это: Тертуллиан, св. Августин, Григорий Нисский и Синесий Киренский.

В его Трактате о Душе, написанном около 203 г. н. э., Тертуллиан сравнил сон с лимитированной формой смерти, во время которой душа, как и в конце земного существования, покидает тело: как он сам пишет, «душа презирает покой, который не является естественным для неё, она никогда не отдыхает». Идея Тертуллиана о душе, которая всегда в движении, проявилась также и в современной онейрологии, в юнговском положении, что на протяжении всей нашей бодрствующей жизни «мы продолжаем сновидеть, находясь перед порогом сознания». Однако это не было целью Тертуллиана – предположить, что душа ответственна за появление снов; эта ответственность лежит на боге, демонах или природе. Душа – это наблюдатель, как в аудитории Колизея, и у неё нет силы влиять на разворачивание событий во сне. Это мнение также находит современных последователей, которые считают, что самое поразительное свойство сна – это способность к спонтанному возникновению, достаточно независимому от воли или желания сновидца. Как подчеркнул Юнг: «Не я сновижу: мне снится»[8].

Первый из тех, кто понял, что эта часть психе является бессознательной, был св. Августин (354 – 430 н. э.) , который сказал, что «он не может охватить всё то, что есть он». Это волновало его, так как он боялся, что Бог считал его ответственным за содержание снов. Он лишь догадывался, что это лежит за пределами его сознательного контроля.

Самым близким по духу и к классическим авторам и к современным аналитикам был Григорий Нисский, который считал, что сны – естественный феномен, подверженный исключительно психологическому толкованию. Как христианин, он верил, что бог имеет в себе силу посылать пророческие сны избранным для этого людям, но он пояснил, что подобные коммуникации не являются снами в общепринятом смысле слова. В его трактате «Сотворение человека (380 г. н. э.)» он описал, что сны возникают потому, что в это время все чувства и ум отдыхают, что является предпосылкой абсурдности многих снов. Контент же снов обусловлен памятью об активности в течение дня и физическим состоянием спящего. Также он очень близко подошёл к идее Фрейда о том, что сны являются восполнением желаний: его точка зрения заключалась в том, что основной движущей силой снов были страсти, самой сильной из которых был секс. Страсти являлись экспрессией «дикой природы» человека, которая обречена навсегда быть под контролем ума; по крайней мере до тех пор, пока он чист от грехов. Во сне, увы, интеллект перестаёт быть начеку, поэтому страсти могут достигнуть полной экспрессии. Поразительное предвосхищение фрейдовской теории.

Примерно в одной время с Григорием Нисским Синесий Киренский предложил модель психе, которая подразумевает интересное различение между умом и душой, а фантазию – как коммуникацию между ними. Ум старается охватить вещи как они есть, душа заинтересована в создании, претворении в жизнь, в то время как фантазия представляет смысл, с помощью которого душа сообщает сознанию свою мудрость о вещах, которые могут наступить. Это близко к идее Юнга о том, что сны и фантазии открывают изменения в характере, которые в будущем попытаются прорваться в сознание уже более зрелой личности.
Таким образом, в то время как манифест Григория Нисского является чем – то вроде «фрейдистского» акцента на важности базовых влечений, в частности, влечения к сексу, которое ищет восполнения во снах, Синесий Киренский показывает более «юнгианский» взгляд на креативное, целенаправленное стремление души.

Бессознательное

Ключ к пониманию природы сознательной жизни души лежит через царство бессознательного… Первостепенная задача науки о душе – определить, как дух Человека может сойти в эти глубины.

Карл Густав Карус

Концепт «бессознательного» был не чем – то, «открытым» Фрейдом, как очень любят популяризировать некоторые его последователи, но гипотезой, которая беспорядочно проявлялась между 17 и 19 вв.В то время как античные египтяне и хинду были осведомлены о том, что могут присутствовать различные состояния сознания («этот» и «другой» мир), а св. Августин был обеспокоен своей неспособностью контролировать содержание снов, первая достаточно чёткая формулировка идеи о том, что что – то происходит в душе, о чём мы не знаем, принадлежит Готтфриду фон Лейбницу (1646 – 1716). Лейбниц сравнил эту активность с циркуляцией крови, которая поддерживает наше существование без нашей реализации этого процесса: «Как тот, кто живёт рядом с водяной мельницей, не замечает её шум («Новые опыты о человеческом разумении»[9], NewEssaysConcerningHumanUnderstanding). Некоторые приписывают оформление этой идеи не Лейбницу, а его более раннему предшественнику – Джону Норрису (John Norris), английскому платонисту (1632 – 1704)[10], который указал, что «в нашем разуме заложено бесконечно много идей, гораздо больше, чем мы можем воспринять или проследить».

Начиная с тех времён гипотеза о бессознательном возникала в процессе постепенного нарастания: сначала ворвавшись в поле общественного внимания благодаря началу эпохи романтизма в Германии и Натурфилософии Фридриха Вильгельма Шиллинга (1775 – 1854). История этого теоритического явления была каталогизирована Ланселотом Ло Уайтом (Lancelot Law Whyte)в «Бессознательном до Фрейда (UnconsciousbeforeFreud, 1979)». После появления этих бесценных работ, первый, кто соединил бессознательную активность и снови́дение, был физик Георг Кристоф Лихтенберг (G. C. Lichtenberg, 1742 – 1799), который обратил внимание на свои сны, так как он обнаружил, что в его спящей душе покоятся замечательные идеи. В то время как восемнадцатый век подходил к концу, основная идея приобрела вид, что бессознательное – это экспрессия природы и, как следствие, мистический ресурс креативностии воображения. Такие поэты как Фридрих Шиллер (1759 – 1805) не только придерживались точки зрения, что «поэзия возникает из бессознательного», но также могли использовать метод свободных ассоциаций для освобождения креативности от критического ограничения. Иоганн Вольфганг Гёте (1749 – 1832) назвал воображение «чистой природой» и заявил, что написал своего поистине феноменального «Вертера» «буквально бессознательно». В это время разгар романтизма был во всей красе. Шеллингская (Фридрих Вильгельм Йозеф фон Шеллинг, 1775 – 1854) философия природы, позднее ответвление от романтизма, настаивает на том, что природа и дух есть суть одно: «Природа – это видимый Дух. Дух – это невидимая Природа». И Сознание и Материя возникают из единого источника – «Мировой Души». Живая нить между человеком и природой – это его бессознательное, и если мы с почтением направим на него наше внимание, мы становимся проводниками для All – Sinn – «Мирового Чувства», которое проявляется через искусство и поэзию, в сумасшествии и мистическом экстазе, в мифах и снах. Идеи Шеллинга позже нашли своё продолжение: у Юнга там, где он чувствовал, что ему необходимо сформулировать свою гипотезу о коллективном бессознательном, и в возникновении еще одного концепта романтизма – концепта изначального феномена (Urphänomene). Гёте, который во многих смыслах является крёстным отцом Натурфилософии, верил в существование, например, изначального растения (anUrpflanze), от которого путём метаморфоза произошли все растения. Можно увидеть эту же идею в юнговской теории архетипов и концепции Руперта Шелдрейка (Rupert Sheldrake) о морфогенетическом поле (concept of morphogenic resonances). Среди прочего Urphänomena был и андрогин – романтическое представление о том, что в основе своей человеческая природа двупола, — идея, взятая во второй половине 19ого века Вильгельмом Флиссом (Wilhelm Fliess) и Зигмундом Фрейдом, и Юнгом в начале 20ого века в его концепции анимы и анимуса.

Если смотреть более детально, теории сна Фрейда и Юнга были предвосхищены Готтхильфом Генрихом фон Шубертом (Gotthilf Heinrich fon Schubert, 1780 – 1860) в его книге «Символизм снов (The symbolism of dreams)», где он отметил контраст между языком образов в снах и вербальным языком в бодрствующей жизни, подчёркивая, что язы снов «иероглифичен», и в одном «иероглифе» запаковано множество смыслов (феномен, который в своё время поразил Фрейда, и он обозначил его как одну из важнейших функций работы снаконденсацию). Шуберт утверждал, что сны используют универсальный символизм, общий для всех людей на планете, в том числе и для людей разных эпох. Здесь мы можем ясно увидеть предшественника юнговских идей об архетипических символах, возникающих из коллективного бессознательного. Шуберт верил, что ночью в человеческий ум могут проникать знания о будущих событиях, но обычно такие сны содержат аморальных или демонических персонажей, так как отверженные и подавленные аспекты психики выходят во сне на первый план. Здесь, вместе с Платоном и Григорием Нисским мы видим зарождение фрейдистского взгляда на сны.

Наиболее яркое влияние на умозрение Юнга оказал философ 19ого века Карл Густав Карус (1789 – 1869). В его книге «Психе (Psyche)» он определил психологию как науку о развитии души от бессознательного до сознательного состояния; он описал бессознательное как неутомимое (в том смысле, что оно не нуждается в периодах отдыха, как сознание), изначально целостное (оно пропитано «целительной силой природы»), и несущее свою собственную мудрость. Карус заключил, что мы общаемся с миром как раз посредством бессознательного. Он также упоминал о том, что оно исполняет компенсаторную функцию относительно сознания – важнейшее понимание, которое Юнг отразит в своей концепции сна.

Ещё одним источником идей, позже сформулированных Юнгом и Фрейдом и его другим коллегой, с кем он в результате поссорился, — Альфредом Адлером (1870 – 1937), была философия Ницше (1844 – 1900). В дополнение к тому, чтобы просто быть местом средоточения страстей и инстинктов, Ницше приписывал во владения бессознательного ответственность за координирование периодов жизни, характеризующих развитие индивидуума. Сны играли важную роль в этой эволюции личности, так как Ницше рассматривал их как инсценировку и воспроизведение жизненных событий, происходящих и на персональном и на коллективном уровнях. Ницше считал, что базовой человеческой мотивацией является воля к власти, что позже было раскрыто Адлером в его собственном направлении психологии, которое он назвал индивидуальной психологией, чтобы отграничить его от юнговской аналитической психологии и от фрейдовского психоанализа. Настояние Адлера на ницшеанской идее о первичной компенсаторной важности власти и явилось причиной его разрыва с Фрейдом.

Ницше также привнёс динамическую теорию ума, которую позже по – разному использовали и Фрейд и Юнг, — идею, что существует неопределённое количество свободной ментальной энергии, которая может быть вложена или подавлена, транспортирована из одного положения в другое, или сублимирована из инстинктивной формы в духовную. Источником инстинктивной энергии для Ницше было «Оно (dasEs)», — термин, который позаимствовал Фрейд по рекомендации своего экзотического друга Георга Гроддека (Georg Groddeck) и которая был переведён на английский как «Ид (the Id)».
Психоаналитический концепт о психической энергии, широко освещённый Ницше, берёт своё начало в работах венского терапевта Франца Антона Месмера (1734 – 1815). Месмер сыскал большую славу благодаря его успеху в лечении множества нервных недугов посредством того, что сейчас называют гипнозом, но что сам Месмер называл «животным магнетизмом». Базируя свою идею на ньютоновской физике (которую он абсолютно не понял), Месмер утверждал, что животный магнетизм представляет собой некий физический «флюид», пронизывающий и охватывающий всю Вселенную. Разница между здоровьем и болезнью определялась балансом или дисбалансом между магнетизмом в теле человека и окружающей средой . Он верил, что он и избранные им ассистенты обладают способностью накапливать «тонкий флюид» в самих себе, и затем канализировать его в пациентов, чтобы восполнить их до магнетического равновесия. Другими словами можно сказать, что месмеровская идея о магнетическом флюиде представляет собой такое же представление о «манне» в Полинезии – универсальной энергии, которая может быть накоплена в людях, предметах или местах, и обнаружена через их магические свойства.

Наиболее известный из многих экспонентов гипноза в 19ом веке был Жан Мартен Шарко (1825 – 1893) и его ученик Пьер Жане (1859 – 1947), чья совместная работа была необходима для развития теории сна в 20­ом веке. Фрейд учился у Шарко в 1885, а Юнг – у Жане на протяжении зимнего семестра 1902 – 1903 гг. Эти французские неврологи ясно показали существование мощных бессознательных идей и эмоций, которые могут глубоко повлиять на поведение загипнотизированного человека, проводя публичные демонстрации в госпитале Сальпетрие в Париже, где они вызывали у загипнотизированных пациентов истерические симптомы (паралич, слепоту, глухоту и и. д.), а затем редуцировали под влиянием гипнотического убеждения. Шарко и Жане были также предметно заинтересованы в феномене множественной личности, когда две и более отдельные персоны сосуществуют в одном человеке. Они считали, что так происходит тогда, когда осколочные фрагменты личности следуют своему собственному бессознательному развитию, и могут быть «выпущены» под гипнозом или в других спонтанных клинических ситуациях.

До встречи с Шарко Фрейд был клиническим неврологом, но под влиянием Френчмана он стал динамическим психологом, вернувшись в Вену в 1886 для того, чтобы начать практику с Джозефом Бейкером (1842 – 1925), который к тому времени был широко известен благодаря лечению пациентов так называемой техникой абреакции. Под гипнозом Брейер приказывал пациентам освободиться от травматического опыта, ответственного за их состояние, для того, чтобы сбавить накал эмоций, связанных с этими, часто забытыми (то есть бессознательными), воспоминаниями. Фрейд был сильно потрясён результатами Брейера и присвоил исток психоанализа его[Брейера] работе с пациенткой, названной Анной О., «чьи бесчисленные истерические симптомы исчезли один за другим, когда Брейер смог создать специфические обстоятельства, в которых симптомы исчезли». Например, её трудности с проглатыванием воды пропали после того, как она вспомнила и «отреагировала (abreacted)» Брейеру чувство крайнего отвращения, которое она когда – то испытала, увидев, как собака жадно хлебает воду из её стакана.

Когда Фрейд начал свою практику в Вене, к тому времени там уже было достаточно развито внимание к бессознательным процессам. Но то, что предыдущие мыслители смогли постичь относительно этого, было лишь противоположностью сознания; Фрейд же пришёл к пониманию, что это представляет собой основной фундамент психе. Все психологические феномены, начиная с оговорок и заканчивая самыми сложными психиатрическими симптомами, были определены событиями , продолжающими происходить за рубежом сознательного восприятия, и ни один из этих феноменов не был более правдивым, чем содержание снов и чем процессы, приводящие к появлению такого содержания. Он обратил своё внимание в сторону изучения снов – предмета, который будет занимать его в течение всех 1890ых, — потому, что «королевская дорога к знанию бессознательного лежит через понимание деятельности ума[11].

III Фрейд, Юнг и дальнейшая история

Теории суть есть дьявол.
К. Г. Юнг

Ранним утром 24 июля 1895 Фрейду приснился знаменитый сон, впоследствии обозначенный как «Сон об инъекции Ирме». Он находился вместе со своей семьей в «Белль Вю» — его излюбленном месте на границе с Веной. По мере того, как он размышлял над этим сном в течение дня, его вдруг неожиданно осенило, что это было восполнением его скрытого желания. Для него стало абсолютно ясно то, что он нашёл ключ к двери бессознательного. «Такие инсайты, как этот, — напишет он позже, – случаются раз в жизни». Тайна снов, занимавшая умы онейрологов на протяжении всего миллениума, стала разгадана в этот момент. Настолько уверен он был в эпохальной важности этого открытия, что он часто говорил, что однажды на фасаде «Белль Вю» появится мраморная табличка, на которой будет написано,что в этом доме 24 июля 1895 года секрет сновидений был раскрыт доктору Зигмунду Фрейду – фантазия, в дальнейшем претворившаяся в реальность.

Поддерживаемый этим инсайтом, он написал одну из своих больших работ «Интерпретация снов», завершива её в 1899 году. Эта поистине экстраординарная книга, методы которой господствовали среди теорий и практик взаимодейстия со снами в двадцатом веке, начинается с громкого заявления: «На последующих страницах, — пишет Фрейд, – мне необходимо предоставить доказательства того, что здесь описана психотехника, позволяющая интерпретировать сны и, если её применить, каждый сон раскроет свою психическую структуру, которая имеет смысл и которая может быть включена в ментальную активность бодрствующей жизни». Что же это была за чудесная техника? Фрейд назвал её свободной ассоциацией – метод, который он изучил у Джозефа Брейера, невероятно успешно использовавшего её (или, по крайней мере, так это воспринял Фрейд) в своей практике, упомянув лечение Анны О.Давая свободную волю мыслям, пациентка смогла восстановить память, соединённую с каждой из её фобий. Это позволило Брейеру не только понять её симптомы, но также и устранить их. Сейчас мы знаем, что конечный результат не соответствует действительности, и что он был далёк от удовлетворительного, однако это ничуть не отпугнуло Фрейда от освоения техники Брейера и признания её как поворотной в истории интерпретации снов.

Метод свободной ассоциации

[Любая] вещь во сне обозначает то, о чём она заставляет задуматься ум.
Зигмунд Фрейд

Однажды овладев навыком свободной ассоциации, применять его становится очень легко. Самое важное – высвободить мысли с их протоптанного пути, и дать им идти туда, куда они захотят, не подвергая их критике или отклонению, будь они даже абсурдными, непристойными или неактуальными. В стремлении получить информацию из сна, необходимо искать ассоциации на каждый объект, до тех пор, пока не будет сконструирована некая сеть идей, затрагивающих настоящее окружение и память прошлого сновидца. Ссылаясь на Фрейда, собирание всех этих частей приведёт к пониманию смысла сна.

Обычно самая первая реакция на сон – это замешательство («Что за необычный сон! С чего бы мне вообще это приснилось?»), потому что сны не сразу соотносятся с нашим представлением о самих себе, пока мы бодрствуем. Чтобы с уважением отнестись к значению сна, нам необходимо наладить связи между состоянием сна и бодрствования. Фрейд заявил, что это возможно благодаря методу свободной ассоциации – после чего все сонники одним махом стали неактуальны. Единственный словарь, который нам нужен для расшифровки наших снов, отметил он, находится не на наших книжных полках, но у нас в голове. Свободная ассоциация не имеет ничего общего с деятельностью некромантов и предсказателей судеб, а посему превращает толкование сна в научную процедуру. Мы увидим как Фрейд сам применяет этот метод, когда мы рассмотрим его сон «об инъекции Ирме».

В целом подход Фрейда был на сильном контрасте с тем, что было заимствовано учёными его дней, которые утверждали, будто сны, как и иллюзии и галлюцинации психически больных, бессмысленны. И Фрейд и Юнг всю жизнь выступали против этой «стерильной» позиции. Как однажды осторожно подметил Фрейд: lessavantsnesontpascurieux(учёные люди не любопытны).

Природа и предназначение снов.

Значение каждого сна – в исполнении желаний.
Зигмунд Фрейд

Несмотря на то, что Фрейд назвал свою книгу «Интерпретация снов», он посвятил меньшее пространство интерпретации, в отличние от исследования, что такое сны (описание) и почему они принимают именно такую форму, какую принимают (объяснение). Его работа с Шарко в Париже и с Брейером в Вене убедила его в том, что психиатрические симптомы происходят из психологических защит, «разработанных» пациентами для защиты самих себя от невыносимых чувств. Интуиция подсказывала ему, что сны, скорее всего, возникают схожим образом. Чувства и погребённый опыт, которые расцениваются как опасные и угрожающие, изъяты из сознания ввиду самозащиты. Что – то в пациенте, неизвестное ей или ему, держит эти мешающие чувства в сфере бессознательного, подавляя их. Фрейд назвал этого репрессора цензурой, а позже – Супер-Эго. Подавленные чувства, тем не менее, не исчезают: они существуют как динамический бессознательный потенциал, который может перехитрить цензуру, манифестируя себя в симптомах и – как понял Фрейд в дополнение, — ещё и во снах. Инсайт, достигнутый в результате размышлений над сном об Ирме, соотнёсся с тем, о чём нам стало известно в результате описания работы Брейера, которая привела Фрейда к заключению, что, в целом, сон – это галлюцинаторное восполнение запретного желания. С того момента как желание воспринимается цензурой опасным и неприемлемым, оно появляется во сне в виде замаскированной и символической формы. Как, например, солдат, боящийся идти на битву, и не менее боящийся быть осуждённым за трусость, может бессознательно взаимодействовать с этими симптомами путём проявления истерического паралича ног, выглядящим для него как несчастный случай, — прямо перед началом битвы. Или офисный менеджер, желающий секса с его замужней секретаршей, может увидеть во сне, как он вставляет и вытягивает на себя ящики в её картотеке: таким образом, ни его мораль, ни его покой не будут потревожены.

Во время сна цензура достаточно бдительна, чтобы отказать в допуске к сновидящему сознанию желаний запретной природы в таком виде, в каком они есть. Но не настолько бдительна, чтобы распознать эти же желания, если они «приукрашены» или замаскированы. Функция сновидческого механизма (который Фрейд назвал работой сна) заключается в представлении скрытых форм, которые достаточно лукавы, чтобы обмануть цензуру. В результате этой уловки скрытый контент проявляется в манифестном содержании сна в какой – либо форме символической репрезентации. Другими словами, символы снов представляют собой закодированные сообщения, которые подразумевают скрытую изобретательность, целью которой было пройти мимо цензуры. Таким образом, функция интерпретации снов – в декодировке; это может быть достигнуто с помощью свободных ассоциаций.

Но почему все эти шарады так необходимы? Ответ Фрейда достаточно прост: чтобы позволить сновидцу спать: «В некотором смысле, все сны «происходят! для удобства.» — писал он. Сны служат продолжению сна, а не пробуждению. Сны являются ЗАЩИТНИКАМИ сна, а никак не его нарушителями[12](курсив и заглавные буквы Фрейда). Скрытые желания формируют латентное содержание сна: работа сна трансформирует латентное содержание в манифестное таким образом, чтобы не потревожить Эго и не разбудить сновидца.

Работа сна

Сон без конденсации, искажения, драматизации и, более всего, без восполнения желания, абсолютно точно не достоин называться сном.
Зигмунд Фрейд

Чтобы скрыть латентный контент, работа сна использует ряд техник, которые Фрейд назвал замещением (когда потенциально беспокоящая идея конвертируется в близкий по значению, но не такой тревожащий образ), конденсацией (комбинация нескольких идей в одном образе), символизацией (когда нейтральный образ репрезентует потенциально неприемлемую, чаще сексуального характера, идею) и репрезентацией (конверсия мыслей в визуальные образы). Они отвечают за частую причудливость или иррациональность манифеста в снах. Фрейд пошёл еще дальше, сказав, что причудливая природа необходима для существования и функционирования цензуры как таковой, для маскировки настоящего значения сна. Очевидно, что латентные идеи сна, чтобы быть выраженными, должны быть представлены в виде образа или в виде чего – то еще, что имеет возможность быть репрезентованным (курсив Фрейда). Эта трансформация, добавляет он, «предполагает те же сложности для представления во сне, что и политические ведущие статьи в газетах представляют для иллюстратора. Не только репрезентативность, но также интересы конденсации и цензуры [под недемографическим режимом] должны выиграть при таком обмене»[13].

Фрейд привёл много примеров этому. Один из них он описал в одной из последних редакций своей книги, это были иллюстрации ко сну французской медсестры (хотя, похоже на то, что мотивом для её сна послужила необхоимость проигнорировать тревожащий стимул, чем скрыть запретное желание).

«Первый рисунок показывает стимул, который мог заставить сновидицу проснуться: маленький мальчик выражает свою потребность в чём – то, просит помочь. И сновидица берёт его на прогулку. На второй картинке она вывела его на улицу, где в углу он встал справить нужду – и она могла бы продолжить спать. Но раздражение на стимул возрастает. Маленький мальчик, обнаружив, что на него не обращают внимания, кричит громче и громче. Чем сильнее он призывает свою нянечку проснуться и помочь ему, тем очевиднее становится во сне, что всё в порядке и не о чем беспокоиться. В то же самое время, сон транслирует возрастающий характер символов. Ручеёк, идущий от угла, где стоит мальчик, становится всё больше и больше. На четвёртой картинке он уже достаточно большой, чтобы вместить плывущую лодку. Далее она сменяется гандолой, кораблём и, в конце концов, лайнером. Изобретательный художник отлично отразил напряжение между упорным желанием продолжить спать и непрекращающимся стимулом к просыпанию[14]».

иллюстрация на 40 странице книги

В поздних изданиях Фрейд также упомянул эксперимент Герберта Зильберера (1909) о трансформации мыслей в картинки для того, чтобы показать, как действует этот механизм работы сна в условиях изоляции от других. «Если, когда он был в состоянии сильной усталости или полудрёмы, он ставил перед собой некую интеллектуальную задачу, и он обнаруживал что мысль как таковая часто исчезала, а на её месте появлялось изображение, которое он позже мог распознать как замену мыслям[15]». Например, когда при таких условиях Зильберер концентрировал свои мысли вокруг того, чтобы пересмотреть часть эссе, он видел себя отмеряющим кусок дерева. Фрейд был заинтересован в снах, содержание которых было определено крылатыми фразами или высказываниями, как, например, сон Александра Великого про сатира. Александр на то время окружил город Тир (по–гречески Тирос), и он чувствовал обеспокоенность ввиду слишком долгой осады города. Он увидел во сне сатира (сатирос по–гречески), танцующего на его щите. Его советник Аристандр, разобрал слово на две составляющих: Са и Тирос, чем сподвигнул своего господина прорваться в город и стать его правителем. Са Тирос значит «Тирос твой». Фрейд отметил наблюдение Ференци о том, что каждый язык имеет свой язык снов, и это не так – то уж просто — перевести один язык сна на другой. Что мы уже успели пронаблюдать на примере сонников.

Занятный пример этому произошёл со мной в Москве в 1985. Мне приснилось, что я наблюдаю пчелу, повисшую перед дуплом. Иногда она пыталась подлететь ближе, как если бы она хотела залететь вовнутрь, но она отлетала снова. Это повторялось несколько раз, после чего я проснулся. Думая об этом сне, я понял, что она вела себя довольно подозрительным и скрытным[16] образом. И затем значение этого образа просто обрушилось на меня: это была скрытная пчела[17]. Ещё до своей отставки, вечером до этого сна, мы вели беседу с моим хостом – это был западный посол в Москве. Он рассказывал мне о том, что весь его обслуживающий персонал был нанят КГБ[18], и насколько осторожным ему приходится быть. Сон показал насколько скрытным (cagey) нужно быть ([to] be), взаимодействуя со скрытной пчелой (cagey bee). Устное изложение визуального образа очень часто может пролить свет на значение сна, и это играет свою особую роль в интерпретации.
Фрейд считал, что сны кроят манифестный контент из остатков памяти, которые находятся в двух источниках: то, что осталось с предыдущего дня, и то, что происходило в детстве.Но более фундаментальным для процесса трансформации памяти и желаний в изображения является процесс их искажения: «Ядро моей теории сна, — писал он, — лежит в моём понимании происхождения искажения сна под влиянием цензуры»[19]. «Замещение и конденсация сна являются двумя ведущими факторами, результатом активности которых и является, можно полагать, та форма, которую принимает сновидение…»[20]. Без сомнения, что и замещение и конденсация также имеют место, например, во сне офисного менеджера, оперирующего ящиками картотеки секретарши. Конденсация также проявляется в игре самих слов: ящики [картотеки][21] и картотека[22], а ритмическое движение туда – сюда само по себе символически представляет сексуальный акт. Как говорил Фрейд: «Каждый элемент сна оказывается «сверхопределённым» — для того, чтобы быть представленным много раз[23].

Вопрос заключается в том, зависят ли эти процессы от взаимодействия с цензурой для их собственного modus operandi. Его решение объединить его теорию сна с теорией невроза привели к тому, что он отказался рассматривать идею о том, что дисторция и конденсация могут являться, как и символизм и изобретательность, могут быть частью нормального хода снови́дения. Другими словами, что они являются спутниками нормальной работы сновидящего мозга, что больше походит н то, что манифестный контент и есть сон, о чём говорил Юнг, а латентного контента просто не существует, но он является лишь набором ассоциаций, которые поднимает сон. «Латентное содержание» может быть ничем иным, как интеллектуальной структурой, которую фрейдовское Эго возвело на «манифестном контенте» в процессе фрейдовской «интерпретации». Но перед вхождением в дебаты, касающихся валидности теорий Фрейда, нам стоит проверить их на материале того сна, который открыл ему «секрет снови́дения».

Сон об инъекции Ирме

Если что – либо всё ещё представляется болезненным для вас, то это ваш промах.
Зигмунд Фрейд

Летом 1985 Фрейд проводил сессии с Ирмой, молодой вдовой и другом семьи. Успех был достигнут лишь частично: «пациентка избавилась от своей истерической тревоги, но не потеряла соматические симптомы». В стремлении привести её лечение к успешному исходу, он «предложил решение, которое, похоже она не желает принять». Так как это привело к разногласиям, Фрейд решил приостановить лечение на время летних каникул.

Через какое – то время Фрейда навестил его коллега и друг, которого он звал «Отто». Он совсем недавно находился вместе с Ирмой и её семьёй за городом. Когда он поинтересовался её здоровьем, Отто ответил, что «она лучше, но не полностью в порядке». Фрейд заметил нотку упрёка в его интонации, и это так взволновало его, что он провёл весь следующий вечер, описывая историю случая, чтобы отослать её «доктору М.» — ведущей фигуре венского общества. «Сон об инъекции Ирме» приснился последующей ночью.

«Во сне Ирма – гость на вечеринке, и Фрейд отвёл её в сторону, чтобы упрекнуть её в том, что она не принимает егорешения относительно лечения, добавив: «Если у тебя всё ещё что – то болит, то это твоя вина». Она ответила «Если бы ты знал, как у меня болит горло, желудок и живот – это буквально удушает меня». Испуганный, Фрейд начинает её осматривать. Он уверен, что он мог пропустить какое – то органическое заболевание. Его худшие страхи подтвердились, когда он нашёл покрытый белым налётом серый нарост с закрученными структурами, напоминающими костные носовые раковины. Он позвал д – ра М., который повторно обследовал её, а позже к ним присоединился Отто и еще один коллега «Леопольд». Доктор М. диагностировал инфекцию, и все они были согласны относительно источника её возникновения: не так давно, когда Ирма чувствовала себя нехорошо, Отто сделал ей инъекцию триметиламина, и очевидно шприц был грязный[24]».

Для Фрейда стало совершенно ясно, что являлось триггером этого сна: «Новости, которые принёс мне Отто о состоянии Ирмы, и история случая, которую я писал до глубокой ночи, продолжили господствовать в моём уме даже после того, как я уснул[25]». На тот момент он ещё не имел понятия о значении содержания, поэтому он стал усердно записывать свои ассоциации на каждую часть сна. В опубликованной форме это занимает 12 страниц его книги. «Я осознал намерение, которое послужило источником для появления сна. Сон восполнил некоторые желания, которые появились после событий предыдущего вечера … Вывод таков, что я не принимал во внимание постоянные боли Ирмы, в отличие от Отто. Он обеспокоил меня своим комментарием относительно её состояния, и сон позволил мне отомстить ему, выдав мой упрёк в его сторону. Сон снял обвинения с меня за безответственность относительно её здоровья, показывая, что на это влияют и другие факторы тоже- это привело к появлению целой серии причин[26]».
Он выписал эти причины: «Я не брал вину на себя за боли Ирмы, но она сама возлагала её на меня, не принимая решения проблемы. Я не обращал внимания на её боль, а ведь она была органического происхождения, и вряд ли могла бы быть вылечена психологическим путём. Эти боли могли бы быть легко объяснены тем, что она вдова… и это представление у себя в голове я даже не попытался изменить. А их причиной являлась необдуманная инъекция неподходящего препарата – то, что я никогда бы не сделал. Причиной её болей является грязный шприц… [27]».
Фрейд заключил тем, что «сон показал ситуацию такой, какой я хотел её видеть. Таким образом, содержание сна являлось исполнением желания, и самим мотивом было желание [28](его курсив)». Секрет снов, поэтому, заключался в том, что они репрезентуют удовлетворение желания, а природа самого желания может быть обнаружена через свободную ассоциацию.

Для тех, кто придерживается взгляда, что именно сексуальный импульс является источником невротических симптомов и снов, Фрейд удивительно немногословен относительно тех желаний, которые могли послужить возникновению сна про Ирму, за исключением ассоциаций на триметиламин, который неосторожно ввёл Отто. Он вспомнил диалог с Вильгельмом Флиссом, — биологом и оториноларингологом из Берлина, дружба с которым была очень важна для Фрейда в года, предшествующие выходу книги. Флисс упомянул, что триметиламин является продуктом сексуального метаболизма. Более того, Флисс «обратил научное внимание на некую связь между носовыми раковинами и сексуальными органами женщины[29]». Ирма была молодой вдовой, отметил Фрейд, добавив: «Если бы я захотел найти оправдание своей ошибке в её лечении, то лучшее, к чему бы я мог прибегнуть, – это факт её вдовства» (то есть что она была сексуально фрустрирована).
Фрейд также опускает тот факт, что в тот период, когда ему приснился этот сон, его жена была в очередной раз беременна, и скорое пополнение в семье прибавляло ему беспокойства о финансах. Также он ничего не упоминает о переносе Ирмы на него (бессознательное сбрасывание интенсивных чувств в отношениях с ним, которые когда – то были испытаны в отношениях со значимым Другим, например – её отцом). Не отказалась ли Ирма от возможности завершить своё лечение, использовав предложенное Фрейдом решение, из – за того, что у неё был неразрешённый трансфер чувств, и что она сохраняла надежду на более близкие отношения с ним? Испытывал ли Фрейд сексуальное влечение к ней? Он даёт один бессознательный ключ к тому, что он действительно мог испытывать необходимость контролировать такие чувства, когда, объясняя почему, он рассказывал, что обследовал пациентку полностью одетой: «Честно говоря, — изобретательно пишет он. – у меня не было желания проникнуть более глубоко на тот момент[30] (мой курсив)». Сон мог также возникнуть из конфликта между его желанием физически обладать Ирмой и этическим кодексом, который предупреждает подобные действия, или между его желанием завершить её лечение на удовлетворительном уровне и его сопротивлением потере регулярного контакта с ней как с пациенткой.
Фрейд не притрагивался к этому. Также он не рассматривает ни сексуальный символизм самой инъекции Ирме («шприц» по – немецки – «spritze», «брызгать»), ни то, что шприц грязный, вследствие чего возникла инфекция и налёт на её носовых раковинах (= «сексуальный орган»), чтомогло бы быть проинтерпретировано как возникновение венерического заболевания вследствие сексуального акта. Ревновал ли Фрейд её к Отто, который провёл с ней время за городом? Хотел ли он бессознательно отомстить, предполагая, что Отто передал Ирме нечто большее, чем просто ятрогенную[31]инфекцию?
Гораздо больше информации о бэкграунде этого сна пришло после публикации в 1985 полной переписки между Фрейдом и Флиссом. Стало понятно, что Ирма представляла собой собирательный образ, созданный бессознательным Фрейд из двух молодых вдов, которые были пациентками Фрейда и которые были известны в кругу семьи: Анна Лихтайм и Эмма Экштайн. В 1895 по запросу Фрейда Флисс оперировал Экштайн по случаю её непрекращающихся болей и постоянного кровотечения из носа. Изначально Фрейд интерпретировал эти симптомы как психосоматические, говоря, что она кровоточила из – за любви к нему. Но когда стало понятно, что симптомы не исчезают, он пригласил Флисса для дообследования, опасаясь, что он мог пропустить органическое заболевание. Операция оказалоась необходимой и показанной, но Флисс допустил непреднамеренную ошибку, оставив марлю в носовой полости. Когда она была обнаружена и извлечена две недели спустя другим хирургом, у Экштайн были множественные кровотечения, которые в менее профессиональных руках могли бы привести к летальному исходу. Это был очевидный пример профессиональной некомпетентности, который Фрейд тщательно скрывал в своих публикациях.

Столько страниц анализа было исписано Фрейдом, но его интерпретации породили еще больше проблем, чем решений. Его скрытность понятна в свете его времени и обстоятельств. Это неудивительно, что он мог признаться в «естественной нерешительности относительно раскрытии очень интимных фактов чьей – то жизни»: неизбежном изъяне смелого метода, который он так много использовал в своей книге, демонстрируя функции сновидений и интерпретируя свои собственные сны. Признав своё нежелание «проникнуть более глубоко» в отношение Ирмы к нему, он возразил, что «если кто – либо испытывает искушение поделиться поспешным суждением о моём нежелании, я бы посоветовал ему провести эксперимент и высказаться ещё более открыто, чем я на настоящий момент. Я удовлетворён теми достижениями, которые явились результатом моего знания[32]». Но результатом его «естественной нерешительности» относительно личных фактов, которые имеют связь со сном, который он привёл и анализировал, стало освещение исключительно профессиональной стороны его жизни, но не сексуальной.

Критика Фрейда

Мы не должны сбиваться с пути при встрече с первыми отказами. Если мы крепко держимся за то, что мы решили, то в конце концов мы преодолеем любое сопротивление непоколебимостью наших убеждений.
Зигмунд Фрейд

Принятие фрейдовской теории сна должно отталкиваться от правдивости или ложности её основных положений:

· Все сны представляют собой исполнение желаний;
· Все сны являют собой искажённые формы подавленных желаний;
· Все подавленные желания чаще всего и имеют сексуальную природу и являются инфантильными;
· Манифестное содержание снов имеет отношение к событиям предыдущего дня точно так же, как и к воспоминаниям и желаниям из детства;
· Символы представляют собой замаскированные проявления сексуальных идей, конфликтов или желаний;
· Функция снови́дения заключается в охранении самого сна.

Правдивы ли эти положения? Достаточно ясный ответ заключается в том, что в той категоричной форме, в какой их излагает Фрейд, — нет. Результатом столкновения теоретика Фрейда с грехами был лишь догматизм и гиперобобщение. Многие из его положений иллюстрируют эти тенденции и поднимают определённые вопросы в уме читателя: «Указание сна всегда направлено в сторону прошедшего дня[33] (Всегда? А как же ожидания относительно наступающего дня?)», «Наша теория сновидений касается желаний, возникших в детстве, и которые являются необходимой мотивирующей силой для формирования снов[34] (Необходимой? Неужели нет никаких других сил?)», сон – это «заменитель детских сцен, которые были модифицированы, дабы быть представленными в контексте событий, окружающих сновидца в данный момент[35] (Иногда – да, но всегда ли?)», «В каждом сне манифестный контент соотносится с недавним опытом, а с латентный контент – с наиболее старым[36] (Каждый сон? А что касается снов о будущем? Или о местностях, которые сновидец никогда не видел? Тот «старый» контент, о котором он говорит, относится к опыту сновидца или человечества?)», «сновидении являются ХРАНИТЕЛЯМИ сна[37] (У них больше нет никаких функций?)», «справедливо будет сказать, что не существует идей, неспособных передать сексуальные желания и всего, что касается сексуальности[38] (Не существует идей? Но насколько далеко можно в этом зайти?», и так далее.
В процессе написания «Толкование сновидений» Фрейд был довольно проницателен, понимая, какие вопросы могут возникнуть в сторону его теорий, поэтому он старался, хоть и не всегда успешно, предвосхитить их. Например, он предполагал, что о его суждении, что все сны являются восполнением желаний, у читателей могут возникнуть разногласия: как тогда быть с ночными кошмарами или неприятным опытом во сне? В этом нет совершенно никаких противоречий, говорил Фрейд: переживание неприемлемого опыта возникает на основе исключительно манифестного контента; анализ же латентного содержания неизбежно приведёт к вытесненным желаниям. Желание есть проявление подавленного импульса, который генерирует страх для того, чтобы разбудить сновидца: его Цензура более не может быть эффективна, подавляя или отклоняя импульс. А как же Фрейд поддерживал свою веру в то, что большинство снов берут начало в сексуальных желаниях, когда как почти все сны не сексуального содержания? Просто: цензура следит за этим, поэтому через конденсацию, смещение и символизацию латентное содержание принимает асексуальные формы. Как испытал на себе Юнг, если только начать спорить с Фрейдом, то выиграть невозможно. Если возразить ему, что не все сны искажаются таким образом, о котором он говорил, что не все сны являются исполнением сексуальных желаний, и что не все символы отсылают к сексуальности, то, по его мнению, вы подверглись «сопротивлению (т. е. вы активно избегаете, подавляете или отрицаете истинные идеи, так как находите их угрожающими или отвратительными)».

Желание Фрейда всегда быть правым как нигде лучше представлено в его комментариях о пациентах, которым снились сны, рознящиеся с его теориями. Например, он записал, как на следующий день после того, как он рассказал одной из пациенток о том, что сны представляют собой исполнение желаний, ей приснилсясон, где она путешествует со своей свекровью в какое – то место, где они проведут свои выходные вместе. Фрейд продолжает: «сейчас я знаю, что она яростно взбунтовалась по поводу идеи провести лето со свекровью и что несколькими днями ранее ей удалось избежать этой возможности благодаря тому, что она остановилась в месте далеко за городом. И сейчас её сон сводит на нет решение, которого она желала: не было ли это прямым противоречием моей теории, что во снах желания исполняются? Без сомнений, это было необходимо: следовать логике сна, чтобы увидеть данную интерпретацию. Сон показал, что я ошибся. Таким образом, её желание заключалось в том, чтобы увидеть мою ошибку, и её сон исполнил это желание[39] (его курсив)».

Здесь, как и во многих других случаях, Фрейд хотел усидеть на двух стульях сразу. Когда люди не соглашались с ним, он никоим образом не рассматривал себя неправым. Благодаря его самоуважению и обеспечению собственной интеллектуальной безопасности, основанной на утверждении его непоколебимой «правости», он сводил все вопросы и несогласия к «сопротивлению».
Такие сны, как вышеописанный, говорил Фрейд, «часто возникают в свете моего ведения пациента, если он испытывает сопротивление по отношению ко мне. И я ставлю на то, что это – провокация в ответ на озвучивание моей теории об исполнении желаний во снах. Несомненно, я ожидаю, что такое же возникнет и в отношении этой книги: читатели будут иметь наготове сон, где их желание не исполнилось, если только они желают, чтобы я оказался не прав[40]». В комментарии, оставленном в 1911 году, он пишет: «На протяжении последних лет мне неоднократно приносили сны, обращённые против желаний, те, кто слушал мои лекции: как первую реакцию на мою «желанную» теорию снов». Те, кто интересуются юнгианством, напротив, могут подумать, что подобные сны являются примером бунта Самости против ненужных ограничений её естественной спонтанности.

Иногда, разумеется, он был прав, но далеко не всегда. Таковы были силы персоны Фрейда ипереноса на него, что пациенты испытывали значительное давление относительно подчинения его теориям. Стоило им только воспротивиться его интерпретациям, выглядящим как очевидная неправда, как Фрейд ставил под вопрос дальнейшее лечение. Это хорошо продемонстрировано в «Интерпретации», где Фрейд описывает пациента: «Это было заманчиво: диагнострировать невроз (что объяснило бы все проблемы), если бы только пациент так активно не отрицал всю сексуальную историю, без которой я отказался признавать наличие невроза. Через несколько дней я проинформировал пациента, что не могу ничего сделать для него, и порекомендовал ему поискать другой вариант. После чего, к моему большому удивлению, он начал извиняться за то, что наврал мне. Он был настолько полон стыда к себе! Он начал раскрывать ту часть сексуальной этиологии, которую я и ожидал услышать, и без которой я не мог признать его недуг неврозом (мой курсив)». Этот отрывок напоминает работу инквизиции, и это не получается читать без чувства, что невезучий пациент совершил признание, которое и требовал Фрейд, дабы разрешить пациенту остаться. Однако Фрейд этого не признавал. Это произвольное отношение проявляется даже в его собственных снах, где он относится к Эмме так же, как и ко всем пациентам, кто сопротивлялся ему. Во сне, если вспомнить, он упрекнул Ирму в том, что она не принимает решение[41], добавив: «Если у тебя всё ещё болит, значит, ты сама в этом виновата». Он подводит итог подобному тоталитарному отношению в одном зловещем высказывании: «Психоанализ заслуженно подозрителен. Одно из его правил гласит, что что бы ни стало мешать прогрессу аналитической работы – это сопротивление[42]». Действительно, весь сон – один из поворотных в истории психоанализа, — являет собой экспрессию его решимости отстоять свои взгляды за счёт других.

Фрейд точно так же относился к своим коллегам, которые были не согласны с ним. «Не отходи слишком далеко от меня, — писал он в одном из писем Юнгу. – Ты действительно близок мне, и если ты так поступишь, то в один день мы сыграем друг против друга». Затем он добавил: «Моя цель – относиться к тем коллегам, кто испытывал сопротивление, точно так же, как и к пациентам в такой же ситуации[43]».

Тенденция устанавливать свои теории в подобной авторитарной и произвольной манере имела нежелательные последствия не только для коллег и пациентов Фрейда, но также и для развития науки о снах в целом. Сила его аргументации, подкреплённая энергией его персоны, пресекла зарождающуюся экспериментальную традицию на корню. Правда заключается в том, что Фрейд был полон любви к своим собственным теориям и, как отметил Юнг ещё на раннем этапе их взаимоотношений, к своей теории сексуальности. Он был привержен им на фанатичном уровне: «Когда мы разговаривали об этом, его тон становился обеспокоенным, — заметил он. – странная, глубоко потрясающая его самого экспрессия возникала на его лице[44]». Как если бы секс принял религиозное значение для Фрейда, который был атеистом. Юнг чувствовал, что на место отверженного Бога Фрейд поместил секс.
С самого начала их дружбы в 1907 году Юнг испытывал сомнения относительно фундаментальности места, отведённого Фрейдом сексуальности; но если он когда – либо и озвучивал эти сомнения, Фрейд всё сводил к отсутствию опыта: поэтому Юнг посчитал более тактичным оставить свои размышления при себе. Ему было чуть больше тридцати, а Фрейд разменивал шестой десяток, когда началась их дружба, и, конечно, более молодой был в благоговейном ужасе перед старшим.
Размышляя над этими судьбоносными взаимоотношениями, в конце жизни Юнг напишет: «Под воздействием личности Фрейда я отбросил свои сомнения настолько далеко, насколько это возможно, и подавил собственный критицизм. Это послужило предпосылкой для взаимодействия с ним. Я сказал тогда себе: «Фрейд гораздо мудрее, и у него опыта больше, чем у тебя. На настоящий момент тебе нужно просто слушаться и учиться у него». А потом, к моему же удивлению, он приснился мне в виде сварливого официального лица при дворе Австрийской монархии, тогда как её самой уже не существовало, а он всё ещё бродил как призрак таможенного инспектора![45]».
Сон Юнга о таможенном инспекторе представляет ключ к пониманию сна им самим так же, как и сон об инъекции Ирме предоставляет доступ к пониманию его Фрейдом. Но перед тем, как мы рассмотрим его более подробно, как и другие сны Юнга, нам необходимо вначале обратить внимание на эволюцию идей Юнга во время их дружбы с Фрейдом.

Подход Юнга

У меня нет теории сна.
Карл Густав Юнг

В течение шести лет их дружбы (1907 – 1913 гг.) Фрейд и Юнг были в полном согласии относительно фундаментальной важности бессознательных процессов в происхождении и лечении ментальных расстройств и в продукции снов. Их различия, как выяснилось, и поскольку Юнг не смел выразить их, не были ограничены лишь централизацией позиции секса, но также касались того, что бессознательное может быть структурировано на основе эволюционного происхождения человеческого вида, а также что направление, которым следуют сны, могут подсказать его структуру. В годы, предшествующие первым столкновениям с Фрейдом, Юнг заработал себе интернациональную репутацию психиатра и психолога – исследователя, работая в госпитале Бургхольци в Цюрихе рука об руку с Эйгеном Блёйлером, автором термина «шизофрения». В отличие от большинства психиатров до него, Юнг действительно вслушивался в то, что говорили его пациенты – психотики. Что действительно интересовало его, так это общность содержаний иллюзий и галлюцинаций шизофреников не только между собой, но также и со сказками и мифами, присутствующими у людей по всему свету. Эти наблюдения привели Юнга к мысли, что должны существовать какие – то универсальные структуры в уме и мозгу, которые лежат в основе всего человеческого поведения и опыта. Он ввёл термин коллективное бессознательное для описания этого универсального субстрата для того, чтобы отличить его от чистого личного бессознательного фрейдовского психоанализа. Фрейд отводил этому же феномену не столь большое значение, определяя его как «архаичные остатки», которые время от времени появлялись во снах. Он верил, что весьментальный «багаж» приобретается кажды м в течение жизни индивидуально. Юнг же, с другой стороны, заявил, что все естественные психические характеристики, определяющие нас как людей, присутствуют у нас с рождения. Эти специфически человеческие атрибуты он вначале назвал первичными образами, а затем – архетипами.
Юнг видел архетипы как основу всех обычных феноменов человеческого существования. Являясь врождёнными структурами, они обладают способностью инициировать, контролировать и быть посредниками в общих поведенческих паттернах и опыте всех людей повсеместно. В уместных ситуациях они ответственны за возникновение одних и тех же мыслей, образов и чувств у людей, вне зависимости от их класса, расы, убеждений, местоположения или исторической эпохи.
Подтверждение этой идеи пришло к Юнгу во сне летом 1909 г., когда он путешествовал с Фрейдом для чтения лекций в Университете Кларка в Вустере, Массачусетс:
«Он был на верхнем этаже старого дома, хорошо обставленного, с красивыми картинами на стенах. Он обнаружил, что этот дом принадлежит ему, и подумал: «Неплохо!», но вдруг понял, что не имеет ни малейшего представления о нижнем этаже, поэтому решил спуститься туда. Там всё было гораздо старее. Средневековая мебель потемнел. Он подумал: «Теперь мне стоит обследовать весь дом». Он присмотрелся к полу. Он был сделан из каменных плит, и на одной из них он обнаружил кольцо. Когда он поднял его, плита поднялась, и он обнаружил узкие ступени, ведущие вниз. Он спустился и оказался в пещере с низким потолком, высеченной в камне. Везде были разбросаны кости и глиняные черепки, покрытые пылью, что напомнило о присутствии какой – то примитивной культуры. Он нашёл два человеческих черепа: несомненно, старых и уже полуразвалившихся. После этого он проснулся[46]».
Когда Юнг сообщил обэтом сне своему компаньону, всё, что заинтересовало последнего – это идентификация черепов. Фрейд хотел, чтобы Юнг сказал, кому они могли бы принадлежать, т. к. для него было совершенно ясно, что Юнг мог скрывать желание убить кого – либо. Юнг счёл это неактуальным, но, как обычно, предпочёл оставить своё мнение при себе, и, дабы не создавать волнений, назвал два имени, чем оставил Фрейда абсолютно удовлетворённым. Оставшись наедине со своими мыслями, он понял, что́ означал этот дом: это был образ психе. Верхняя комната соответствовала его сознательной личности. Первый этаж являл собой его личное бессознательное, а самый глубокий уровень, которого он достиг, отражал коллективное бессознательное. Там он обнаружил мир первозданного человека внутри себя. Для Юнга черепа́ не имели ничего общего с пожеланием кому – то смерти; они принадлежали нашим предкам, которые сформировали общее психическое наследие всех нас.
Другой сон оказался критическим для их взаимоотношений; это был сон Фрейда, который Юнг попытался интерпретировать на основании нескольких сдержанных ассоциаций. Когда Юнг настоял на том, чтобы Фрейд дал больше информации, тот подозрительно посмотрел на него и ответил, что не может рисковать своим авторитетом. В тот момент, прокомментировал Юнг, он его и потерял. «Те слова остались выжженными в моей памяти; в них также можно было предвидеть конец наших отношений. Фрейд поставил персональный авторитет выше правды[47]».

Манера, в которой их дружба, в конце концов, подошла к концу, была довольно характерна для них обоих как для личностей. Для Юнга смысл жизни заключался в реализации потенциала, следовании собственному ощущению правды и в становлении целостной личности, право на что принадлежит каждому. Всё это было составляющими индивидуации, как он позже назовёт это. Если он собирался сохранить верность себе, то ему нужно было следовать своим собственным путём. Для Фрейда, как мы увидели, вера в непоколебимость собственных теорий была абсолютом, что сделало его столь нетолерантным к расхождению с ним во взглядах. Поэтому он постоянно сталкивался с ситуациями несогласия.

Различная теоретическая направленность Юнга и Фрейда является отражением их как мужчин разных психологических типов (Юнг – интроверт, а Фрейд – экстраверт), росших в различной культурной, интеллектуальной и религиозной среде. Юнг, деревенский протестант с чувством небезопасности, объединённый со своей депрессивной, иногда отсутствующей матерью, был глубоко интровертный мужчина, погруженный в теологию и романтический идеализм. Фрейд был городской еврей, в котором молодая и красивая мать не чаяла души, экстраверт, получивший образование в прогрессивной традиции, которая естественным образом привела его в науку. Неудивительно, что эти различия проявлялись как во снах, которые им снились, так и в теориях, которые они создавали, чтобы объяснить эти сны. В целом, фрейдовские сны былидостаточно фрагментарные и неорганизованные, по сравнению с юнговскими, имевшими более связный символизм и сильную повествовательную составляющую. Сны Фрейда предполагали более сложный разработанный подход свободных ассоциаций, чтобы стать понятными, тогда как сны Юнга показывали своё значение, к ним подходили как к притчам или мифам. Более того, Цензура Фрейда оставалась при исполнении, когда он давал ассоциации в полном сознании, так же как и когда он сновидел: чтобы скрыть от своих читателей и от себя, в том числе, свои мощные амбиции в сторону профессионального превосходства и свои сексуальные желания. «Насколько я знаю, — сказал Фрейд в преамбуле к обсуждению сна, касающегося его вступления на должность профессора в Венском Университете. -я – не амбициозный человек» — заключение, отражающее невероятную нехватку инсайта относительно его собственной биографии.

Значительная связность снов Юнга привела его к большей осознанности относительно их повествовательной структуры. Когда как эпизодическая природа снов Фрейда склонила его к тому, что, какой бы нарратив ни представляли сны, это был процесс вторичной обработки – то есть, организации и рационализации влияния, полученного Эго в процессе бодрствования.

Юнг был поражён обнаруженным сходством структуры сна со структурой греческой трагедии. Он выделил 4 стадии:

1.Экспозиция, которая определяет место и время акта, а также задействованных актёров;
2.Развитие сюжета, когда ситуация становится сложной, и появляется определённое напряжение, потому что персонаж не знает, что случится;
3.Кульминация или перипетия,когда случается что – то геправильное, или меняется совершенно всё;
4.Лизис, заключение, решение, или результат работы со сном[48].

Сон Юнга о таможенном инспекторе, который появился незадолго до разрыва с Фрейдом, так же следует этому паттерну. Уместно будет рассмотреть его сейчас.

Таможенный инспектор и рыцарь

С наступлением полудня начинается нисхождение.
Карл Густав Юнг

Сон был о нижеследующем:
«Я был в горном районе швейцарско – австрийской границы. Вечерело, и я увидел пожилого мужчину в официальной форме императорской австрийской таможни [стадия 1: экспозиция]. Он прошёл мимо, не обратив никакого внимания на меня. Он был скорее ворчливый, чем опечаленный и меланхоличный [стадия 2: развитие]. Там были также другие люди, и кто – то сказал мне, что на самом деле его там не было, это был призрак таможенного инспектора, который умер много лет назад [стадия 3: кульминация]. «Он – один из тех, кто не могу умереть надлежащим образом [стадия 4: лизис]»».
Это не конец сна, далее Юнг обнаружил себя в другом месте, где та же структура повествования повторилась: он обнаружил себя в городе.
«Это был и Базель, и одновременно какой – то итальянский город, как Бергамо. Было лето. Солнце находилось в зените, и всё было освещено его ярким светом [экспозиция]. Мне навстречу шла толпа, и я знал, что магазины закрывались, а люди направлялись домой ужинать [развитие]. В середине толпы шёл рыцарь в полном обмундировании, он направлялся ко мне. Он был в шлеме, который называется бациент, где есть прорези для глаз, и в кольчуге, поверх которой на нём была беля туника, на которой спереди и сзади был вышит красный крест[кульминация]… Я спросил себя, что это было, и как будто кто –то мне ответил, — хотя никого не было рядом: «Да, это обычное явление. Рцарь всегда проходит здесь между двенадцатью и часом, и он делает это уже очень долгое время (века, я так думаю)»,и все это знают[лизис]».

Интерпретация

Всё моё существо искало что – то, о чём до сих пор ничего неизвестно.
Карл Густав Юнг

При работе со сном отправной точкой для Юнга была не интерпретация, а «амплификация»: проникновение в атмосферу сна, понимание его настроения, деталей, образов и символов – чтобы воспринять опыт самого сна. После чего его влияние на сознание расширится.
Как мы увидим в главе 7, юнговское понимание символа отличается от такового у Фрейда, потому что Юнг считал, что кадый символ значит гораздо больше, чем он показывает. Он настаивал на том, что они [символы] не должны быть сведены только к истоку, и что их воздействия должны быть рассмотрены в свете архетипов. Вместо того, чтобы разбивать сон на серии логических формулировок, необходимо наматывать круги вокруг символов, позволяя им раскрыть свои грани сознанию. Личные ассоциации должны быть приняты во внимание, но восприятие смысла не может остановиться лишь на этом, если есть стремление взять всё, что предложено.

Первое, что удивляет – это мощная бескомпромиссная сила образов и настроения, как, например, в контрасте между грустным и призрачным таможенным инспектором и экстраординарным, сюрреалистичным присутствием средневекового рыцаря. То, что сон появляется на границе Швейцарии и Австрии, определённо несёт какое – то значение, как и одеяние, настроение и поведение инспектора. Почему ему не стоило там быть и он не мог умереть надлежащим образом? Почему рыцарь, который должен был уже очень давно умереть, является здесь посреди улицы современного города? В то время как таможенник – старый и дряхлый, рыцарь наполнен живой силой архетипического образа – рыцарь в сияющих доспехах[49].

В юнгианской терапии принято подходить ко сну в три стадии. Первая предполагает установление значения сна в контексте жизни сновидца для того, чтобы понять исключительно личное значение. Далее следует обратить внимание на культурный контекст, так как сон неизбежно приснился в определённое время и в определённой среде. И, в конце концов, нужно рассмотреть архетипическое содержание для выяснения смсла в контексте человеческой жизни в целом, так как на самом глубоком уровне сны соединяют нас с вековым опытом нашего вида.

На практике редко представляется возможным держать эти стадии сепарированными друг от друга, потому что, несомненно, личные, культурные и архетипические компоненты опыта, как и восприятие их значения, беспрерывно пересекаются между собой. Однако в интересах ясности мы рассмотрим все три стадии в отдельных разделах, опуская неизбежные пересечения между ними.

Личное содержание. Ассоциации, которые приводит Юнг, кратки и по существу, поскольку он не пропагандировал безмерное использование свободных ассоциаций, как делал Фрейд. По мнению Юнга, ассоциации облегчают толкование сновидения только до тех пор, пока они остаются связанными с образом из сна. Фрейдовская свободная ассоциация, по мнению Юнга, уносила сновидца всё дальше ото сна и могла послужить только тому, чтобы обратить его назад к детским комплексам, что, как он считал, только лишь разрушало объект исследования.
Со словом «таможня» Юнг проассициировал «цензуру», а к границам у него возникла ассоциация на границу между сознанием и бессознательным с одной стороны, и между его взглядами и взглядами Фрейда – с другой.
Относительно рыцаря он сказал: «Можно легко представить, как я себя чувствовал: внезапно, посреди современного города, в дневной час – пик, на меня идёт крестоносец. Что меня удивило больше всего, так это то, что никто из тех, кто был вокруг, не замечали его… Это выглядело так, будто он был невидим для всех, кроме меня. Во сне я знал, что он из двенадцатого века. В то время взяла своё начало алхимия, а также начались поиски Святого Грааля. Истории о Граале имели большое значение для меня с тех пор, как я их прочёл в 15 лет в первыйраз. Я догадывался, что за теми историями кроется большой секрет. Для меня это было довольно естественно – думать, что во сне проявляется мир Рыцарей Святого Грааля: в более глубоком понимании, это был мой собственный мир, который вряд ли имел что – то общее с фрейдовским. Всё моё существо искало чего – то непознанного, того, что могло придать смысл банальности жизни[50]».

Культурный контекст. Граница – это согласованная линия, обозначающая сепарацию двух государств: с точки зрения логики сна, не имеет большого значения, идёт ли речь о странах или состояниях ума. Нельзя упускать из виду, что государство Фрейда – это Австрия, а Швеция – Юнга; а Фрейд в некоей официальной «имперской» имперской роли патрулирует эту границу между ними. На границе личные вещи становятся предметом тщательного досмотра, чемоданы открыты и исследуются на предмет контрабанды; проверяют, в порядке ли документы, и всё это делает таможенный инспектор. Может ли это быть отсылкой к предмету психоанализа (граница между сознанием и бессознательным) и к Фрейду, как ведущему аналитику, сварливому, раздражённому и грустному, потому что он подозревает, что сновидец вынашивает идеи, которые являются опасными и вызывающими возражения? В размышлениях ко сну Юнг определённо установил эту связь. Но почему, спрашивал он себя, он должен видеть во сне Фрейда в виде призрака таможенного инспектора? «Может быть, это желание смерти, которо, как намекал Фрейд, я испытывал к нему?». Он подумал, что нет, поскольку у него не было причин желть смерти Фрейду. Скорее он видел сновидение как компенсацию и корректировку его сознательного отношения к Фрейду, которое он теперь воспринимал как излишне уважительное. Сон рекомендовал более критичную и надёжную манеру общения в их отношениях.

Путаница между Базелем и Италией во второй части сновидения, вероятнее всего относится к достижению коллеги Юнга, Якоба Буркхардта, который связал цивилизацию своего родного города с цивилизацией эпохи возрождения в Италии. Эта Италия – мир Данте и Беатриче, Петрарки и Лауры, любви, искусства и возрождения человеческого духа. То, что солнце находится в зените, когда люди устремляются домой из магазинов, отсылает к кризису среднего возраста, и вот как описал его Юнг:«Ровно в полдень начинается спуск. А спуск означает переворот всех идеалов и ценностей, которые были взлелеяны утром». Первая половина жизни – это жизнь о том, чтобы «собирать и тратить», но сейчас магазины закрыты, и эта фаза закончена. Какое обещание несёт будущее? Ответ появляется в необычной фигуре рыцаря, облачённого в доспехи; не человек из будущего, а архетипическая фигура из прошлого, христианский джентльмен, благородный воин. Он принадлежит двенадцатому веку, который Юнг связывает с началом алхимии и возникновением легенды о Святом Граале.

Архетипический контекст. Наиболее важными архетипическими образами в этом сне являются сосуд (Грааль), рыцарь / воин и крест. Они, в свою очередь, по ассоциации поднимают архетипические темы о старом умирающем короле , раненом целителе и шамане / маге.
Согласно легенде, Грааль был сосуд, из которого пил Иисус во время Тайной вечери, а затем Иосиф Аримафейский использовал его для сбора и сохранения крови Спасителя после Распятия. Таким образом, это самый ценный объект в христианском мире. Однако тема чудотворного сосуда гораздо старше, чем христианство. Первым, кто согласился с тем, что Грааль, или сосуд, — это феминный символ, лоно, в котором происходит божественная, дарующая жизнь трансформация. Сосуд ( vasна латыни) занимал центральное место в алхимической традиции, которая началась еще в античном Китае и дошла до Северной Европы, как комментирует Юнг, в двенадцатом веке. Гностики, с которыми Юнг чувствовал некое родство, верили, что один из изначальных богов подарил человечеству кратер, сосуд для смешивания, в который были погружены те, кто искал духовного преобразования. Позднее средневековые мистики приняли сосуд как символ души, которая существует, чтобы бесконечно наполняться божественной благодатью.

Легенда о Граале ассоциируется с Англией и «рыцарями Круглого стола» короля Артура через фигуру Мерлина, великого мага, шамана и барда кельтской мифологии. Мерлин родился в результате незаконного союза между дьяволом и невинной девой и, таким образом, он стал противовесом образу Христа. В начале своей карьеры Мерлин руководит битвой с драконом, которая приводит к свержению старого короля – узурпатора Вортигерна, на чьё место приходит король Утер. Ему Мерлин доверил секрет Грааля, проинструктировав, что необходимо возвести Третий Стол. Первый – это стол Тайной Вечери, второй – стол, на котором Иосиф Аримафейский держал Грааль, и он был квадратным. Третий Стол, который должен был появиться при короле Утере, должен был быть круглым. Округление квадрата – суть конфигурации мандалы и символизирует достижение целостности, полной реализации Самости. В контексте мышления Юнга в целом, поиски Святого Грааля можно понимать как поиски индивидуации, предпринимаемые sub specie aeternitatis[51].

Легенда о Граале восхищала Юнга всю жизнь. Мальчиком он читал Фруассара и Мэлори и из всей музыки любил вагнеровского Парсифаля больше всего. Наиболее интересной частью сна, после сосуда, это тема «старого страдающего короля» Амфортаса. Как и Хирон в греческой мифологии, Амфортас страдает от раны, которая не исцелится; и интересным аспектом этой раны является её расположение: она находится на бедре в области гениталий. Рана Амфортаса – сексуальная, его проблема лежит в сфере секса. Он желает отказаться от своей царской власти и передать её Парсифалю, подобно тому, как Фрейд, помазывая Юнга своим «наследным принцем» и «сыном и наследником» ясно дал понять своё желание передать свою власть Юнгу; но он не может этого сделать до тех пор, пока Парсифаль не вопросит его о Граале.
Сам Юнг не провёл связи между Амфортасом и Фрейдом, но он провёл её со своим психологически слабым отцом, сельским пастором, который потерял свою веру и который являлся психическим предвестником появления Фрейда в его жизни: «Мои воспоминания об отце как о страдальце, раненом, как Амфортас; «Король Рыбак», чья рана не излечится — то христианское страдание, от которого алхимики искали панацею. Я, как «дурак» Парсифаль, был свидетелем этого недомогания всю свою юность. И, как и Парсифаля, речь подвела меня. У меня были только догадки[52]».
Фрейд был таким же «королём-рыбаком», и в его присутствии Юнг был также безмолвен, как и Парсифаль, не задавая ему вопрос о его служении богу секса. Поэтому их отношения продлились так долго.
Одинокий крестоносец — это христианский солдат, марширующий на войну. У него есть цель, судьба, над которой он не властен, но которую он хочет исполнить. Это был образ того, кем Юнгу суждено было стать, но не как христианину, а как человеку. «Если человек знает больше, чем другие, он становится одиноким, — написал он в конце своей жизни. — Во мне был даймон…. Он придавал мне сил. Я никогда не мог остановиться, однажды начав. Мне нужно было сосредотачиваться, догонять своё собственное видение. Мои современники не могли воспринять моё видение, они видели только дурака, бегущего вперёд… У меня была возможность стать чрезвычайно заинтересованным в людях, но когда я начинал видеть их насквозь, вся магия пропадала. Таким образом я сотворил себе много врагов. У креативного человека мало власти над своей собственной жизнью. Он несвободен. Он пленён и движем даймоном… Такая нехватка свободы всегда была предметом большой печали для меня. Я часто чувствовал себя на поле боя, говоря: «Теперь ты пал, мой дорогой товарищ, но я должен идти вперёд» [53]».

Для читателя было сказано достаточно, чтобы оценить, что манера интерпретации снов, которую использовал Юнг, была не из лёгких. Это процесс без курса, требующий значительной эрудиции, но который дарует понимание символов. Речь идет о гораздо большем, чем просто интерпретация его основного послания, которое в случае сновидения таможенного инспектора можно было бы сформулировать так: «Избавься от Фрейда и следуй своим путём».
Мир рыцаря, Грааля, Мерлина был не миром Фрейда, но Юнга. Проблема современного общества, которая привела к развитию невроза, заключалась не сколько в подавлении сексуальности, сколько в «потере души» и в недостатке восприятия сакрального. Вклад Фрейда только лишь обусловливал усугубление участи нашей культуры, потому что он не пытался найти сакральное в одном из базовых инстинктов — сексе. Рыцарский идеал, одно из благороднейших проявлений европейского духа, игнорировался. Свящённые поиски рыцаря превратились в «пустыню» постхристианской цивилизации.
Эта тема вновь проявилась в другом сне, в котором Юнг обнаружил себя среди саркофагов времён династии Мировингов. Он прошёл мимо мертвых тел восьмого века и шёл до тех пор, пока не увидел гробницы двенадцатого века, где он остановился перед трупом «крестоносца в кольчуге, который лежал там со сложенными руками. Его фигура казалась вырезанной из дерева». Юнг долго смотрел на него и думал, что он мёртв. Но внезапно он увидел, что мизинец левой руки начинает осторожно шевелиться[54]».

В его бессознательном рыцарь был всё ещё жив, предлагая ему путь в прошлое, подальше от умирающего Фрейда, угрюмого таможенника. Но и будущее, и прошлое (красный крест и спереди и сзади на крестоносце) было отмечено христианским символом целостности и искупления, состояния единства с Богом. Ему придётся идти вперёд, как рыцарю, его успехи будут игнорироваться окружающим его народом, и будут поддерживаться только его «внутренним светом» и несколькими приближенными душами, которых он смог собрать за своим Круглым Столом.

Оценка Фрейда и Юнга

Философский критицизм помог мне увидеть, что каждая психология, в том числе моя собственная, имеет характер субъективной исповеди.
Карл Густав Юнг

Теории сновидений Юнга и Фрейда в значительной степени спекулятивны и глубоко субъективны, поскольку они пронизаны личной психологией и профессиональными амбициями их создателей. Юнг признал это более открыто, чем Фрейд: в статье, описывающей его разногласия с Фрейдом, опубликованной в 1929 г., из которой взят приведенный выше эпиграф, Юнг писал: «Даже когда я имею дело с эмпирическими данными, я неизбежно говорю о себе»[55].
Из двух психодинамических подходов Юнг действительно был более склонен к эмпирическому: «Я не знаю, как возникают сны — писал он. — И я не уверен, что мой способ обращения со сновидениями даже заслуживает звания «метода»». Но эта демонстрация скромности не помешала ему отвергнуть основные постулаты теории сновидений Фрейда и заменить их собственными предложениями.

Фактически, большинство гипотез Фрейда оказались несостоятельными в свете исследований сновидений, тогда как гипотезы Юнга выдержали испытание временем. Например, хорошо установленное наблюдение о том, что все млекопитающие видят сны и что человеческие младенцы проводят большую часть времени сна в фазе REM[56], как в утробе матери, так и после рождения, что, похоже, опровергает идею о том, что сны являются замаскированными выражениями подавленных желаний или что их основная функция — сохранять сон. Более вероятно, что сны, как утверждал Юнг, являются естественными продуктами психе, что они выполняют некоторую гомеостатическую или саморегулирующую функцию и что они подчиняются биологическому императиву, способствующему адаптации в интересах личного приспособления, роста и выживания.
То, что гипотеза Юнга имеет большую совместимость с результатами недавних исследований, чем гипотеза Фрейда, удивительно, с учетом первоначальной приверженности Фрейда зоологии и нейробиологии. С 1876 по 1882 год он работал в Физиологическом институте Эрнста Брюке (1819—92) в Вене. Брюке, который был героем Фрейда, считал, что все жизненные процессы в конечном итоге будут сведены к физике и химии, тем самым устраняя необходимость в таких терминах, как «дух», «жизненная сила», «душа» и т. д. Это оказало большое влияние на Фрейда, и он оставался детерминистом до конца, будучи убежденным, что все психические явления, будь то мысли, сны, образы или фантазии, могут быть полностью объяснимы в свете предшествующих событий в соответствии с законами причины и следствия.

Причина, по которой Фрейд так твердо придерживался своей теории секса, заключалась в том, что для него это была связь между телом и разумом, а также потому, что он верил, верный своему обучению в лаборатории Брюке, что невроз, как и сны, в конечном итоге, имеет физическую основу (надежда, которую он включил в свой неосуществлённый «Проект по научной психологии», «Project for a scientific Psychology» ). Как он писал Юнгу в апреле 1908 года: «В сексуальном процессе у нас есть необходимая органическая основа, без которой медик может чувствовать себя неловко в психической жизни»[57].
Это была проницательная позиция. Секс был не только незаменим для выживания вида, но, под влиянием Дарвина, Фрейд также понимал, что половой отбор является основным фактором эволюции. Его сексуальная теория, таким образом, могла дать психоанализу прочную органическую основу в биологии. То, что он придерживался невероятно узкой перспективы, не могло быть настолько очевидным для Фрейда, как для нас. Этология, отрасль биологии, изучающая поведение животных в естественных средах обитания, была наукой, которая только зарождалась, и Фрейд ничего не знал о богатом разнообразии инстинктивных моделей поведения, встречающихся в природе, поскольку зоология его времени ограничивала свои наблюдения животными в неволе, где, к сожалению, не хватало возможностей для реализации инстинктивного потенциала. Когда территориальные конфликты и конфликты за доминирование исключаются из-за отсутствия места и конкуренции, скучающим, сытым животным остается мало чем заняться, кроме как проводить свое время в том, что раньше называлось «жестоким селф-абьюзом». Более того, в практике Фрейда сексуальности приписывалось преувеличенное значение, поскольку буржуазия девятнадцатого века подвергалась сексуальному подавлению. Нельзя отрицать, что наши современники гораздо менее сдержаны в этом отношении, и это в том числе связано с влиянием фрейдистских идей на нашу культуру.
Фрейд отказался от физиологических исследований, чтобы заработать достаточно денег, чтобы жениться на Марте Бернейс. Он не хотел становиться врачом: к этому его подтолкнула исключительная необходимость. Как мы уже отмечали, его основной мотивацией был поиск чисто адлеровской цели — интеллектуального превосходства. Когда он стал врачом, было необходимо, учитывая структуру его характера, установить территорию, на которой он и только он один мог править. Связь с Шарко и Брейером дала ему вдохновение для переноса психологических идей на физиологические принципы, полученные им от Брюке, и, по мере того, как он разрабатывал теорию и методы психоанализа, он неизбежно захотел укоренить их в биологии. «Мой дорогой Юнг, — сказал он в одном из часто цитируемых случаев, — пообещай мне никогда не отказываться от теории сексуальности. Это самое главное. Видишь ли, мы должны сделать из этого догму, непоколебимый оплот[58]». Сны, невротические симптомы, извращения, шутки, оговорки — все покоилось на этом единственном «неотъемлемом органическом фундаменте (то есть сексуальности)».

Фрейд считал, что основная потребность психической жизни состоит в достижении состояния спокойствия через полное обнуление напряжения. Позже он назвал это принципом нирваны. Таким образом, здоровый человек — это был необременённый снами гетеросексуал, с регулярной и удовлетворительной сексуальной жизнью, который мог бы разряжать свое сексуальное напряжение в повторных оргазмах и наслаждаться периодическим состоянием нирваны без напряжения. Есть мало объективных свидетельств, подтверждающих эту точку зрения, и много, чтобы опровергнуть ее. Но блестящая риторика Фрейда, его впечатляющее усердие и сила политического убеждения были таковы, что немногие последующие психодинамические формулировки избежали его влияния. Как показал Дж. Аллан Хобсон[59]: «семена почти всех важных психологических идей Фрейда выросли на почве нейробиологии 1890 года, и это особенно верно в отношении его теории сновидений». В результате предположения Фрейда о способах функционирования центральной нервной системы были глубоко ошибочными, поскольку он считал ее по существу пассивной организацией, реагирующей только на внешнюю стимуляцию и неспособной генерировать ни свою собственную энергию, ни свою собственную информацию. Благодаря исследованиям последних пятидесяти лет мы теперь знаем, что нервная система метаболически способна генерировать (и блокировать) свою собственную энергию и генетически способна производить большую часть своей собственной информации. Мы также знаем, что эпизоды быстрого сна и сновидений возникают в результате спонтанной активности центральной нервной системы, действующей независимо от стимулов, исходящих из окружающей среды.
Однако, несмотря на влияние Брюке, Фрейд в конце концов стал отрицать связь между нейробиологией и его теорией сновидений и, как следствие, подавил свой «Проект по научной психологии». Отчасти это произошло ещё и потому, что он понимал, что нейробиология все еще находится в зачаточном состоянии и что попытки построить на ее основе новую психологию будут преждевременными. Это было также потому, что он хотел, чтобы его теории казались оригинальными и пережили любые революционные разработки, которые могли произойти в нейробиологических исследованиях. Тем не менее его представление о подавленном либидо, которое могло проявляться в манифестном содержании сновидений, симптомах невротической болезни, извращенных половых актах и ​​непреднамеренных оговорках, было продуктом дискредитированного теперь учения, которое он получил в лаборатории Брюке.
Это имело ужасные последствия для развития психодинамической теории из — за того, что априори все было основано на устаревших предположениях своего основателя, что психоанализ сопротивляется научной проверке и, таким образом, он оказался в ловушке интеллектуального искажения времени. Однако в тот же период произошли драматические изменения как в нейробиологии, так и в науке о сновидениях, в результате чего психоанализ томился в состоянии эгоцентричной изоляции. Чтобы теория сновидений имела силу, она должна учитывать нейробиологию, а также психологию, чтобы их выводы можно было сравнивать и интегрировать друг с другом.
По сравнению с теориями Фрейда, теории Юнга менее уязвимы для атак, поскольку они больше соответствуют современному взгляду на мозг как на самовосполняемую энергетическую систему, запрограммированную на поиск конкретных биосоциальных целей. Таким образом, современные исследователи сновидений согласны с Юнгом в отрицании взгляда Фрейда на манифестное содержание сновидения как на репрезентацию замаскированного исполнения запретного желания, и также они принимают утверждение Юнга о том, что сновидения являются «прозрачным», естественным явлением, происходящими спонтанно и совершенно независимо от каких-либо личных желаний или намерение. «Сны — беспристрастные, спонтанные продукты бессознательной психики, неподконтрольные воле, — писал Юнг. — они — чистое естество; они показывают нам неприукрашенную, естественную истину и поэтому приспособлены, как ничто другое, для того, чтобы вернуть нам отношение, соответствующее нашей основной человеческой природе, когда наше сознание слишком далеко отошло от своих основ и оказалось в тупике[60]». «Они не обманывают, не извращают, не искажают и не маскируют… Они неизменно стремятся выразить то, чего эго не знает и не понимает[61]». Сновидение — это «спонтанный автопортрет реальной ситуации в символической форме в бессознательном[62]”.

То, что Фрейд называл манифестным содержанием, или фасадом сновидения, было, с точки зрения Юнга, просто выражением неясности сновидения, и это, по его словам, «на самом деле только лишь проекция нашего собственного непонимания[63]». Наши сны нужно интерпретировать не потому, что они маскируют, а потому, что их значения сформулированы на графическом «языке», который мы можем истолковать, только когда образы облекаются в слова. Юнг согласился, что некоторые сны могут представлять желания или страхи, но он настаивал на том, что большинство снов имеют гораздо более широкие интересы: «Сны могут содержать неизбежные истины, философские высказывания, иллюзии, дикие фантазии, воспоминания, планы, ожидания, иррациональные переживания, даже телепатические видения, и бог его знает, что еще[64]».

Более того, Юнг считал, что сны способствуют благополучию всей психической психе, выполняя, по существу, компенсаторную функцию, цель которой состоит в уравновешивании односторонних или чрезмерно ограниченных сознательных установок. Этот компенсаторный взгляд на сновидения, который находит отголоски в недавних биологических теориях относительно фазы быстрого сна, соответствовал его концепции психического гомеостаза. Юнг рассматривал психику как саморегулирующуюся систему, которая постоянно стремится поддерживать баланс между противоположными склонностями и в то же время стремится к собственному росту и развитию. «Психе — это саморегулирующаяся система, которая поддерживает равновесие так же, как и тело. Каждый процесс, который заходит слишком далеко, немедленно и неизбежно требует компенсации, без которой не было бы ни нормального метаболизма, ни нормальной психики. В этом смысле мы можем принять теорию компенсации как базовый закон психического поведения. Слишком мало с одной стороны, слишком много с другой. Точно так же отношения между сознательным и бессознательным являются компенсаторными[65]». Таким образом, с точки зрения Юнга, сны «привносят что-то важное в наше сознательное понимание», а «сон, который этого не делает, не был должным образом интерпретирован[66]». Сны «всегда подчеркивают другую сторону, чтобы поддерживать психическое равновесие[67]».

В каком-то смысле теорию компенсации Юнга можно рассматривать как расширение теории исполнения желаний Фрейда, поскольку обе теории рассматривают сны как средство сделать доступным для сознания нечто ранее недоступное и бессознательное. Но в то время как Фрейд считал целью сновидения обман, чтобы перехитрить Цензуру и позволить подавляемому содержанию войти в сознание замаскированным, Юнг думал, что его цель состоит в том, чтобы служить индивидуации, делая ценный бессознательный потенциал доступным для всей личности.
Более того, в отличие от каузального и редуктивного подхода Фрейда, который прослеживал содержание сновидений до их инфантильных инстинктивных истоков, Юнг отстаивал конструктивный, дальновидный подход, стремясь выяснить, к чему может привести содержание сновидения. Соответственно, по мнению Юнга, сновидения служат телеологическому императиву, имплицитному в психической структуре в целом, который непрерывно работает в направлении своей собственной реализации в жизни (Teleo — это комбинированное слово, образованное от teleos, означающего совершенный, завершенный, и telos, означающего конец; поэтому телеология связана с достижением цели полноты.).
Другими недостатками психоаналитической теории, от которых отделился Юнг, было некритическое принятие Фрейдом идей Ламарка в биологии, а также его взгляд на сновидения, который связывал их с возникновением невротической симптоматики и лишал их какой-либо изначально творческой, исцеляющей или телеологической роли в развитии личности. В этом отношении психоанализ также был отодвинут на второй план современными разработками. Так, Дж. Аллан Хобсон, один из ведущих экспертов в области современных исследований сновидений, стал рассматривать процесс сновидения как «более прогрессивный, чем регрессивный; скорее положительный, чем отрицательный; скорее созидательный, чем разрушительный. В общем, как более здоровый, чем невротичный[68]». Этого положения Юнг достиг в 1912 году!
После столетия исследований и практического опыта легко быть мудрее Фрейда и указать на недостатки его аргументов, но нельзя упускать из виду безмерность его достижений или силу его культурного влияния на нынешнее столетие, которое приближается к концу. Если Юнг смог разработать герменевтический подход к сновидениям, более соответствующий современной науке, то это только потому, что он хорошо усвоил уроки, которые Фрейд преподал ему, и смог использовать их в качестве основы для создания своей собственной аналитической психологии. Когда мы празднуем триумф Юнга в разработке новых методов высвобождения неисчислимого богатства бессознательного в сновидениях и воображении, мы не должны не замечать, что он надежно сидел на плечах Зигмунда Фрейда.

Дальнейшее развитие

-Я шёл за тобой.
-Я никого не видел?
-Это то, чего тебе следует ожидать, когда я следую за тобой.
Шерлок Холмс
Постфрейдистские и постъюнгианские тенденции в толковании сновидений привели к появлению ряда авторов, которые подчеркнули, дополнили или развили определенные элементы теории и практики, завещанные двумя гигантами психологии сновидений. Каждый аналитик мог бы назвать избранных из этих авторов; наиболее важными, на мой взгляд, являются: Альфред Адлер, Вильгельм Штекель, Самюэль Лоуи, Томас Френч, Эрика Фромм, Монтаг Ульман, Фриц Перлз, Медард Босс, Чарльз Райкрофт и Джеймс Хиллман.
Учитывая ограниченность пространства, не говоря уже о терпимости моих читателей, нет возможность допустить подробное изложения идей каждого из этих теоретиков. Я могу лишь подытожить те из их наблюдений, которые имеют отношение к аргументам, которые я хочу выдвинуть в этой книге. Любой, кто желает более подробно разобраться в этих идеях, найдет ключевую работу каждого автора в библиографии.

Альфред Адлер и Вильгельм Штекель

Сны — это замаскированная репетиция жизни.
Альфред Адлер
Адлер, который был на четырнадцать лет моложе Фрейда, вместе с Вильгельмом Штекелем был одним из первых, кто присоединился к кружку Фрейда в Вене и был активным участником психоаналитического движения с 1902 по 1911 года, пока Фрейд не изгнал его за «ересь». Избавившись от него, Фрейд написал Юнгу: «С этого момента я хочу быть более осторожным, чтобы ересь не занимала слишком много места в Zentralblatt (психоаналитический журнал, редакторами которого были Адлер и Штекель)». Некоторое время до этого и Адлер, и Штекель были для Фрейда источником беспокойства и раздражения. 25 ноября 1910 года он написал Юнгу: «Мое настроение омрачено раздражением на Адлера и Штекеля, с которыми очень трудно ладить. Вы знаете Штекеля, у него маниакальный период, он разрушает все мои тонкие чувства и доводит меня до отчаяния… Адлер — очень порядочный и очень умный человек, но он параноик; в Zentralblatt он так сильно подчеркивает свои почти непонятные теории, что читатели могут быть полностью сбиты с толку. Он всегда претендует на приоритет, называя все новыми именами, жалуясь, что он исчезает в моей тени, и заставляет меня играть нежелательную мне роль стареющего деспота, который мешает молодым людям продвигаться вперед. Они также грубы со мной лично, и я был бы рад избавиться от них обоих … Я был бы не против бросить и Zentralblatt вслед за ними… [69]». Это мнение об Адлере было подтверждено биографом Фрейда Эрнестом Джонсом: «Он был явно очень амбициозен и постоянно спорил с другими по вопросам приоритета своих идей»[70].

Адлер был, по сути, психиатром агонического режима: всю его жизнь основным сюжетом[71], который занимал его внимание, была история «из грязи в князи»; он рассматривал человеческое существование как борьбу за компенсацию чувства неполноценности, приобретенного в детстве, через достижение положения превосходства. Такое адлеровское толкование человеческой мотивации иногда отождествлялось с «волей к власти» Ницше, но, по мнению Адлера, власть не была главной движущей силой: она была просто проявлением компенсирующего стремления к превосходству. Определенную форма стремления, принятую человеком, Адлер называл его или её «стилем жизни».
Как ясно из его работ, Адлера больше интересовало социальное поведение и личные отношения, чем сны, и он никогда не публиковал исчерпывающего описания сновидений. В целом он придерживался мнения, что сновидения укрепляют образ жизни и помогают сновидцу стремиться к достижению превосходства. «Во сне цель индивидуума остается такой же, как и в бодрствующей жизни, но сон побуждает его к этой цели с повышенной эмоциональной силой … Во снах мы продуцируем образы, которые поднимают наши чувства и эмоции, необходимые нам для решения проблем, например, стоящих перед нами во время сна, в соответствии с определенным стилем жизни, который является нашим»[72].
«Самость[73] черпает силы из фантазий во сне, чтобы решить надвигающуюся проблему, для решения которой ее социальный интерес недостаточен… Этот поиск решения содержит «вперед к цели» и «куда» индивидуальной психологии, в отличие от регрессии Фрейда и исполнения инфантильных желаний. Это указывает на восходящую тенденцию в эволюции и показывает, как каждый человек представляет себе этот путь для себя. Это показывает его мнение о своём естестве, о природе и смысле жизни»[74].
Со своей стороны, Вильгельм Штекель также отверг каузальную детерминированность Фрейда и разделял телеологическую точку зрения Адлера на сновидения: «Сны всегда стремятся исследовать будущее, они показывают нам наше отношение к жизни, а также к её путям и целям»[75].

Таким образом, хотя ни Адлер, ни Штекель не разработали собственной теории сновидений, достойную такого названия, их идеи соответствуют гипотезе о том, что в сновидениях мы опираемся на бессознательные ресурсы, чтобы приспособиться к нашим настоящим и будущим обстоятельствам.

Сэмюэль Лоуи

Навёрстывать то, что наше сознание оставляет без внимания.

В некотором смысле взгляд Лоуи на сновидения имел больше общего с Юнгом и Адлером, чем с Фрейдом. Как и Юнг, Лоуи считал психику саморегулирующейся системой и считал сны незаменимыми для поддержания «психо-аффективного гомеостаза». Он считал, что «аффективные отзвуки» воспоминаний о сновидениях оказывают оживляющее действие на личность, компенсируя недостатки сознания и подготавливая сновидца к тому, чтобы иметь дело с возможными событиями, которые ожидают нас впереди: «Когда, например, мы избегаем увидеть некоторые настоящие трудности, какую — то угрожающую проблему, и просто хотим выгнать их из наших сознательных мыслей, то эта реальность появляется в наших снах, и это, вероятно, не просто увещевание или предупреждение, а знак того, что подсознательная психика с пользой для себя справляется с рассматриваемой трудностью, что она мобилизует и интегрирует связанные с этим мыслительные процессы, что она готовится к случайности и против нее, формируя, так сказать, «антитела» и, таким образом, восполняя то, что наше сознательное мышление игнорировало, потому что оно не могло с этим справиться. Если тогда действительно возникает настоящая трудность, психика, нервная система, личность не являются неподготовленными, не совсем без ментальных «антитоксинов»[76]».

То, что мы забываем большую часть наших снов, не отменяет их психологического влияния, потому что сновидение сознательно переживается во время сна. То, что бессознательное предоставляет в распоряжение сновидящему эго, на самом деле остается сознательным, пока мы спим. Мы презираем наше сновидящее сознание только тогда, когда мы бодрствуем: «Зачем предполагать и принимать за должное, что мир сновидений хочет бы сопоставленным с миром реальности и реалистичного мышления и соотноситься с ним? Более вероятно обратное. Мир снов — это отдельный мир»[77].Важность переживания сна заключается в самом сне. Если нам случится вспомнить его в бодрствующем сознании, это будет бонус, «вторичная выгода», который только усилит психологическое воздействие сна.

Далее Лоуи подчеркивает важное замечание о том, что прошлое и настоящее находятся в синтезе благодаря конденсирующему действию символов в сновидениях и что этот синтез имеет терапевтическое действие, способствующее единству, постоянству и равновесию психики в целом: «Значение формирования сновидений, — писал он, — заключается в том, что детали прошлого постоянно вводятся в сознание… Эта связующая функция формирования сновидений значительно усиливается за счет образования символов… Таким образом, формирование сновидения вызывает интеграцию не только отдельных деталей, но и целых «конгломератов» прошлого опыта. Но это еще не все. Благодаря постоянству и непрерывности, существующим в процессе снови́дения, создается связь с этой непрерывностью сновидения. Этот факт в значительной степени способствует появлению сплоченности и единства душевной жизни в целом»[78].

Однако наиболее значительный вклад Лоуи в искусство интерпретации сновидений был скорее эстетическим и практическим, чем теоретическим: он подчеркивал, что значение сновидения лучше оценивается интуицией, чем логикой, и что аналитик должен «чувствовать себя внутри события, происходящего в сновидении» и «позволить образу всей его целостностью пройти через его собственную психику», чтобы «преобразовать вербализованный образ сновидения в« живой контекст »». Он сравнивает этот загадочный и чудесный процесс с тем, как «изначально монохроматический луч солнечного света распадается на отдельные и разноцветные компоненты, проходя через призму»[79].
Важно то, что и сновидец, и толкователь должны разделять эмоциональное и когнитивное воздействие сновидения как живого опыта, и таким образом его компенсирующая функция может быть усилена и, соответственно, обогащено эго-сознание.

Кельвин С. Холл

Универсальные константы человеческой Психе

Исследователь, который больше всего сделал для расширения нашего эпидемиологического знания о сновидениях, — это Кельвин С. Холл. Вместе с Верноном Дж. Нордби Холл провел большую часть 1950-х и 1960-х годов, собирая и классифицируя сны и их содержание у большого количества людей с разных концов света. Хотя Холл и Нордби утверждали, что их исследования не зависят от заключений Фрейда, тем не менее, это довольно очевидно. Например, они интерпретируют сны, в которых хищные животные с большими зубами преследуют сновидца, как сны о кастрации. Они не рассматривают возможность того, что такие сны могут быть филогенетически обусловлены. Один сон, который они называют сном о кастрации, на самом деле выражает архетипы ландшафта, хищничества и побега. Один молодой человек сообщил следующее: «Мне приснилось, что я нахожусь на большом открытом пространстве, и меня преследуют огромные животные всех видов с широко открытыми ртами и большими зубами. Я бегал из стороны в сторону, пытаясь убежать. Огромные монстры, наконец, окружили меня. Они собирались схватить и съесть меня. Я проснулся»[80].
На основе изучения более чем 50 000 снов Холл и Нордби пришли к выводу, что ряд типичных тем повторяется снова и снова. Под темой они подразумевали один и тот же основной сюжет или событие. «Это верно как для отдельных серий снов, так и для наборов снов, полученных от групп людей, — писали они. — Эти типичные сновидения, как мы их будем называть, переживает практически каждый сновидец, хотя есть различия в частоте, с которой эти сновидения происходят у отдельных сновидцев и у групп»[81].
Как и Юнг, Холл отказался от проведённого Фрейдом различия между латентным и манифестным содержанием, считая сны прозрачными и ничего не скрывающими. Как и Юнг, он также обнаружил, что значение одного сновидения становится более очевидным, если рассматривать его в контексте целой серии снов одного и того же сновидца. В своей книге «Значение сновидений»[82] Холл писал: «Мы верим, что в сновидениях есть символы и что эти символы выполняют необходимую функцию, но это не функция маскировки. Мы считаем, что символы в снах существуют для того, чтобы что-то выражать, а не скрывать[83]». «Символы во сне встречаются по той же причине, по которой в повседневной жизни встречаются фигуры речи в стихах и сленге. Человек хочет максимально ясно и объективно выразить свои мысли… Он хочет облачить свои концепции в наиболее подходящую одежду… По этим причинам в языке сна используются символы»[84].

Холл сделал больше, чем кто-либо, чтобы реабилитировать манифестное содержание сновидений, которое до сих пор страдало от последствий пренебрежения Фрейдом из-за его гораздо большего интереса к «скрытым смыслам сновидений». Но главный вклад Холла в психологию сновидений заключается в том, что он продемонстрировал, что определенные символы снова и снова встречаются во снах людей с разным культурным и языковым происхождением. Это во многом простимулировало значительный интерес к теории архетипов Юнга.

Томас Френч и Эрика Фромм

Важность межличностных отношений не меняется со временем.
Э. М. Фостер
В 1964 году Томас Френч и Эрика Фромм опубликовали свою книгу «Интерпретация сновидений», в которой они пересмотрели теорию сновидений в соответствии с интересом аналитиков к межличностным отношениям. Их ключевое предположение заключалось в том, что основная функция снов заключалась в том, чтобы работать над проблемами отношений в личной жизни сновидца и находить их решения. Таким образом, недавний конфликт в семье или на рабочем месте, по аналогии, вызовет воспоминания о схожих проблемах, с которыми сновидец пытался справиться в прошлом. Эти связанные воспоминания составляли «исторический фон» сновидения. «Когнитивная структура», ответственная за манифестное содержание сна, была составлена ​​из сети ассоциаций, существующих между историческим фоном, центральным конфликтом или проблемой и нынешней ситуацией сновидца. По их мнению, цель толкования сновидения состояла в том, чтобы сделать когнитивную структуру сновидения осознанной, чтобы помочь сновидцу найти более эффективные решения своих межличностных проблем в реальной жизни. Этот подход оказался чрезвычайно влиятельным.

Монтаг Ульман

Возможно, наше сновидящее сознание озабочено выживанием вида, и только лишь потом — выживанием индивида.

Монтаг Ульман был одним из первых теоретиков сна, вдохновлённый революцией, последовавшей за открытием Асеринским и Кляйтманом того факта, что сон с быстрым движением глаз связан со сновидениями. Он взял два основных предположения Фрейда о сновидениях и перевернул их с ног на голову: с точки зрения Ульмана, (1) функция сновидений заключалась не в защите сна, а в повышении бдительности; и что(2) сны не сводили на нет истину, они имеют способность выражать правду даже ещё резче, чем сознательное эго. «Аффективный подтекст сновидения является прямым, хотя часто и неуловимым, ключом к объективной истине, связанной с проблемной ситуацией. Во всяком случае, самообман труднее осуществить во сне, чем в бодрствующей жизни. Это происходит потому, что индивид должен подробно объяснить более полным и детальным образом природу угрозы или расстройства, которые его окружают»[85].
Как и Френч с Фромм, Ульман подчеркивал роль сновидений в свя́зи текущих проблем с аналогичными переживаниями из прошлого: «Замечательная особенность содержания сновидения заключается в способности сновидца выразить в символических или метафорических терминах связь между настоящей проблемой и аспектами прошлого опыта, связанного с этой проблемой и взятого изо всех уровней истории человека. Сновидение больше STRESS рассказывает о проблеме и вызванных им здоровых и защитных реакциях, чем это непосредственно доступно бодрствующему сознанию»[86]. «Во сне мы обращаем внимание на реальность нашей взаимосвязанности как членов одного вида. В этом смысле мы можем рассматривать сновидения как вопрос взаимосвязи внутри вида… Если бы это предположение было правдой, оно пролило бы совершенно иной свет на важность снов. Это сделало бы их заслуживающими более высокого приоритета в нашей культуре, чем им приписывают сейчас»[87]. Ульман идет намного дальше, чем Френч и Фромм, и, если уж на то пошло, дальше, чем любой другой теоретик того времени, приписывая сновидению биологическую адаптивную функцию и принимая во внимание доступные ему нейрофизиологические данные.

Фредерик С. Перлз

Каждый индивид, каждое растение и животное имеют только одну врождённую цель — реализовать себя такими, какие они есть.

«Фрицу» Перлзу, основателю школы гештальт-терапии, обычно приписывают бо́льшую оригинальность, чем он того заслуживает. Его главный вклад в теорию сновидений заключался в том, что он акцентировал внимание на важности восприятия всех персонажей и символов во сне как прямого выражения личной психологии сновидца. Этот взгляд получил высокую оценку как радикальное смещение от инстинктивного / редуктивного подхода Фрейда, но он является не более чем перефразированием субъективной техники интерпретации сновидений, уже введенной до того Юнгом. Теоретическое применение концепции самореализации Перлз также заимствовано у Юнга и Абрахама Маслоу.
Во что Перлз действительно внес свой вклад, так это в то, что он использовал приемы ролевой игры, чтобы довести роли, видимые в сновидениях, до сознания. Если, например, вам снилось, что вы находитесь в ветхой машине, которая продолжала глохнуть, пока вы ехали в гору, а на заднем сиденье женщина бормотала себе под нос критические замечания в вашу сторону, Перлз заставил бы вас высказать свои мысли, не только как водителю, но и как пассажиру и как автомобилю — поскольку все это аспекты вас самих. Разыгрывая каждую из этих ролей по очереди, вы лучше понимаете, как они влияют на вашу жизнь. Это снова было адаптацией активного воображения Юнга, но с полезным дополнением, что лучше использовать роли нескольких персонажей. При регулярной практике это позволило сновидцам лучше понять свои сны и самих себя без дорогостоящих услуг аналитика.

Медард Босс

У меня есть наиболее впечатляющие свидетельства неотделимой принадлежности вещей, животных и людей, с которыми сталкивается сновидец, общему паттерну отношений, в которых он движется и существует. Настолько сильной принадлежности, что он существует в и как его отношение к ним.

Медард Босс был экзистенциалис, у которого, как и у Фрица Перлза, было мало оригинального, что могло бы способствовать развитию теории сновидений. Его главное влияние было на то, как аналитик воспринимает сны и работает над ними. Как и Юнг, он подчеркивал фундаментальную реальность всех психических переживаний, включая сны, настаивая на важности сознательного участия в сновидении как базовом онтологическом факте опыта. Это, как утверждал Босс, важнее, чем простая интерпретация. Хотя мало кто с ним соглашался, точка зрения Босса была необходимой поправкой для тех, кто подходил к толкованию снов исключительно как к интеллектуальному упражнению. Для того, чтобы терапевтическая работа со сновидениями была продуктивной, важно, чтобы сновидец «владел» своим сном и переживал его как живой аспект своей психической реальности. Эти соображения уже были более убедительно раскрыты Юнгом, но Босс помог увеличить их значимость.

Чарльз Райкрофт

Невинность снов

Ряд аналитиков, которые тренировались и работали в рамках фрейдистской традиции, пытались исправить недостатки, с их точки зрения, исключительно теоретического понимания сновидений Фрейдом. Эрик Эриксон, например, помог в реабилитации манифестного содержания сновидений, сделав акцент Адлера на том, каким образом это содержание отражает образ жизни сновидца: это «рефлексия особо специфичного для индивидуального эго времени и пространства, точка отсчета для всех его защит, компромиссов и достижений[88]». Эрих Фромм приводил доводы в пользу более творческой функции символизма сновидений, который он понимал почти в юнгианских терминах как забытый универсальный язык: «Я считаю, что символический язык — это тот иностранный язык, который каждый из нас должен выучить. Его понимание позволяет нам соприкоснуться с одним из наиболее значительных источников мудрости — мифом, а также с более глубокими слоями нашей личности. Фактически, это помогает нам понять уровень опыта, который является специфически человеческим, потому что это тот уровень, который является общим для всего человечества как по содержанию, так и по стилю»[89].

Фрейдист, который, на мой взгляд, больше всего сделал для освобождения снови́дения от редукционистской и патологической смирительной рубашки, навязанной ей Фрейдом, — это Чарльз Райкрофт. Следуя примеру философа Сюзанны Лангер, он начинает с того, что «символизация — это естественное состояние ума, а не защитный маневр, предназначенный для сокрытия смысла», и в своей книге «Невинность снов» он определяет сны как деятельность воображения во время сна — «воображение является той функцией или способностью, которая позволяет нам вспомнить, что произошло, предвидеть то, что еще не произошло, представить вещи, которые могут или никогда не могут произойти, и, используя образы, относящиеся к определенным вещам, делать утверждения о другом, т.е. использовать метафору»[90].
Как и в случае с другими новаторами фрейдистами, Райкрофт позволил себе испытать влияние Юнга, о чем свидетельствует принятие точки зрения, согласно которой сны указывают на «существование некой ментальной сущности, которая больше озабочена общей продолжительностью жизни и судьбой человека, чем сознательное эго с его повседневной вовлеченностью в непосредственные непредвиденные обстоятельства, которое нередко сталкивается с пустым непониманием, когда оно не готово признать, что его представление о себе может быть неполным и ошибочным»[91].
Сны, по Райкрофту, невинны в том смысле, что им «недостает знания». Они проявляют безразличие к принятым категориям и не заражены застенчивостью. Их можно рассматривать как «метафорические сообщения от одной части «я» к другой, обычно от более обширного «я» к сознательному эго». Искусство толкования снов — это, по сути, способность мыслить метафорами: оно зависит от «интуитивной способности интерпретатора воспринимать сходство между вещами, которые в других отношениях не похожи»[92]. Главный посыл Райкрофта состоит в том, что «сны лучше всего понять, если человек перестает думать о них как о дискретных явлениях или событиях, а вместо этого реагирует на них как на проблески общей образной ткани сновидца, в которую вплетены все его воспоминания, ожидания, желания и страхи»[93].
Эта позиция полностью соответствует современному нейробиологическому пониманию всех вовлеченных процессов и является хорошим примером того, как психологическая проницательность может быть объединена с твердыми научными данными, чтобы дать более полную и точную картину сложных явлений снови́дения, чем когда каждая сторона блуждает в поисках собственных теорий, не ссылаясь на другую сторону.

Джейс Хиллман

Если вам будет так угодно, зовите мир «долиной сотворения души».
Джон Китс
Концепция Райкрофта о естественной невинности сновидений (то есть о том, что они автономны, лишены лукавства и свободны от воли) — это то, что было распространено в юнгианских кругах с 1920-х годов, и никто не был более ясно выражающимся о неограниченных дарах воображения, чем Джеймс Хиллман[94]. Он рассматривает сны как реальную модель психики, «потому что они показывают душу отдельно от жизни, отражают ее, но столь же часто они не заботятся о жизни человека, которому они снятся. Их главная забота, похоже, не в том, чтобы жить, а в воображении». Хиллман опирается на фантазию Леви-Стросса о «первозданном и приготовленном»: первозданное — чистая природа, а приготовленное — то, что человек (и его культура) делают из него. Таким образом, для Хиллмана мечта — это не чистая природа, а тщательно продуманная природа, natura naturata. Сновидение переваривает обрывки дня (Tagesreste Фрейда) и преобразует их в образы. Происходит распад и ассимиляция дневного мира: «работа сновидений превращает жизненные события в психическую субстанцию ​​с помощью воображаемых способов — символизации, конденсации, архаизации. Эта работа забирает вещи из жизни и превращает их в душу, в то же время насыщая душу каждую ночь новым материалом»[95]. «Работа сновидения» (Träumarbeit Фрейда) — это работа воображения, освобожденного от вмешательства эго. «Даже самая глупая мечта может поразить нас своим искусством, диапазоном ссылок, игрой фантазии, подбором деталей»[96].

Делание души — это термин, заимствованный Хиллманом у поэтов-романистов. Уильям Блейк использует его в «Вале (Vala)», а Джон Китс — в письме своему брату: «Назовите мир, если так вам будет угодно, «юдолью создания душ». Тогда вы узнаете, как использовать мир…» Это дает Хиллману философский взгляд на вещи: «Человеческое приключение — это блуждание по долине мира с целью делания души. Наша жизнь психологична, и цель жизни — сделать психе, найти связи между жизнью и душой»[97]. Для достижения этой цели необходимо воображение, полностью высвобождаемое в мечтах. «Синтетическая кулинария — работа мечты… объединяет разрозненные ингредиенты и превращает их в новые вещи. Их мы называем символами»[98].
Сны — это повара, готовящие пищу, поддерживающую существование души, и это кулинарное мастерство продолжается независимо от того отношения, которое мы к нему принимаем. «Еще до того, как начнется интерпретация, сновидение уже воздействует на сознание и его дневной мир, переваривая остатки дня в вещество души и помещая действия и отношения человека в свое воображаемое сновидение… »[99]. Мы — тот инвентарь, на оснований которого строятся мечты.

Хиллман всегда вдохновляет. К сожалению, он также является психологическим экстремистом, которому не по душе «материализм» всех других подходов к мечте. Никогда нельзя воспринимать душу как «эпифеноменальное испарение, выделяемое мозгом». Сон — это «автохтонный образ, sui generis[100] изобретение души»[101]. Эта решимость превозносить душу и очернять мозг вовлекла его в круговой или, можно сказать, уроборический спор: в то время как мечта необходима для создания души, душа не менее необходима для создания сновидений. Пытаясь отстоять эту вряд ли оправданную позицию, Хиллман заявляет, что «традиция глубинной психологии заключается в том, чтобы оставаться дома и создавать свою собственную основу по мере ее развития», утверждая, что Фрейд и Юнг оба «отказались от анатомии, биологии, естествознания и теологии в угоду своим положениям»[102]. Но это не совсем так; особенно относительно трех названных дисциплин. Как мы видели, Фрейд предпочел остаться дома, faute de mieux[103], потому что нейрофизиология не была достаточно продвинута, чтобы разработать его «Project for a scientific psychology», как он первоначально планировал. Юнг, как и Фрейд, признал фундаментальную важность «психического инфракрасного излучения, биологического инстинктивного полюса психики», который «постепенно переходит в физиологию организма и таким образом сливается с его химическими и физическими условиями»[104]. Именно этот биологический полюс архетипа Юнг сравнил с этологическим «паттерном поведения» и обозначил как «предмет внимания научной психологии»[105].
Вместо того, чтобы оставаться дома, я бы хотел, чтобы мы отказались от психологического провинциализма и интеллектуальной агорафобии, чтобы отправиться в далекое прошлое и заглянуть за горизонт в культуры, далекие от традиций западной психологии и глубоко укоренившиеся в древнейших областях нашего мозга. Только тогда мы сможем взглянуть на наши мечты, достаточно широкие, чтобы согласовать их современные проявления с архетипическими предрасположенностями, которыми они сформированы.

Заключение

Заключениями мы именуем те моменты, когда мы устаём думать и хотим отдохнуть.
Артур Блох
Презрительный взгляд на сновидения, принятый рациональными образованными людьми со времен Римской империи, в нынешнем столетии был радикально пересмотрен впервые с тех пор, как сны Артемидора были признаны достойными систематического исследования и признаны способными внести значительный вклад в смысл и благополучие нашей жизни. Во многом это произошло из-за культурного статуса Фрейда и интеллектуальных достижений, представленных его книгой «Толкование сновидений». То, что Юнг и другие смогли глубже проникнуть в тайну сновидений, во многом объясняется недвусмысленной ясностью, с которой Фрейд формулировал свои теории, и бескомпромиссной энергией, с которой он их защищал; ибо, хотя это и препятствовало научному исследованию сновидений, тем не менее, оно предоставило его коллегам-аналитикам богатый материал для размышлений и прочный корпус догм, против которых можно было бы отреагировать при формировании собственных идей.
Возможно, это иронично, что больше всего от открытий Фрейда выиграли не — фрейдисты. Фрейд и ряд его последователей, правда, пытались пересмотреть свои первоначальные теории сновидений, и, возможно, они, по их собственному мнению, преуспели в этом; но для не — фрейдиста, похоже, не так уж много изменилось (я исключаю из этих ограничений таких светил, как Райкрофт, Винникотт и Боулби, потому что они не столько пересмотрели теорию Фрейда, сколько революционизировали ее до такой степени, что они больше не могли считать себя фрейдистами). Как мы уже отмечали, среди неофрейдистов произошел некоторый сдвиг в сторону большего уважения к манифестному содержанию сновидения и к адаптивной работе эго, которое, как считается, представляет это содержание, но старое различие между манифестным и латентным содержанием все еще преобладает, как и вера в функцию исполнения желаний в сновидениях. Действительно, в Америке традиционные фрейдистские аналитики яростно сопротивлялись пересмотрам рекомендаций своих, в основном европейских, коллег, которые заявили о своем интересе к психологии эго и теории объектных отношений.
Эти противоречия совпали с угасанием фрейдистского интереса к сновидениям. Уже к 1937 году Элла Фриман Шарп заметила[106], что маятник психоаналитического беспокойства уходит от толкования сновидений, и, как заявляет Сара Фландерс[107], он так и не качнулся обратно. Интерес, который вместо этого был сосредоточен на объектных отношениях и анализе переноса, поддерживался верой в то, что бессознательная фантазия выражается через любую жизненную активность (например, в симптомах, речи и жестах, а также во снах) и, как следствие, «в центре внимания современного [фрейдистского] анализа явно находится сновидец, а не сон» [108].
В современном юнгианском анализе ситуация совсем иная. Здесь все еще сосредоточено внимание на сновидении и на том, что сновидение означает для сновидящего (хотя некоторые юнгианцы, особенно некоторые члены «школы развития», позволили неофрейдистским тенденциям увести себя от анализа сновидений к анализу переноса). Когда сновидения все еще привлекают внимание фрейдистских аналитиков, они в значительной степени понимаются как «раскрытие объектных отношений, пережитых между аналитиком и пациентом в психоаналитическом процессе»[109]. Сны, конечно, могут отражать эти отношения, но ограничивать их интерпретационным интересом, на мой взгляд, значит пренебрегать большей частью богатства, которое сны могут предложить. Тот факт, что фрейдисты в определенной степени отказались от сновидений, отражает больше неспособность теорий Фрейда объяснить их, чем отсутствие значимости самого процесса сновидений.

Однако за пределами традиционного психоаналитического дискурса и противоречий горизонт ясен. Открытие фазы быстрого сна, использование нейробиологических методов исследования, накопление векового опыта аналитической практики и принятие биологической точки зрения привели нас к тому моменту, когда мы теперь можем развить более глубокое осознание значения и важности снови́дения, чем когда-либо выпадало на долю человеческого сознания.

[1] Jacobi, Jolande (ed.) (1953), Psychological Reflections: An Anthology of the Writings of C. G. Jung, Routledge & Kegan Paul, London.[2] Рудольф Отто «Священное» (Das Heilige, 1917), переведена на русский.[3] Это ритуал, характерный для некоторых нативных племён северной Америки и проводится при инициации юношей. Старейшины общества выбирают место на природе, где в течение четырёх дней и ночей юноша будет проводить время в посте. В течение этого времени он молится и просит духов открыть ему тайну его предназначения в жизни. В некоторых источниках говорится о том, что девочки тоже принимают участие в ритуале. – прим. перев.[4] «Роговой (сделанный из, относящийся к рогам)» в греческом языке близко к слову «наполнить», а слово, обозначающее слоновую кость, — к слову «обманывать». – прим. перев.[5] Не будем злоупотреблять источниками по типу «в интернете было написано», но в английской версии Википедии указано, что он умер на выходе из таверны, из – за чего священник церкви в его городе отказался служить мессу. Неизвестно, чей источник более правдивый; просто приведение другой существующей информации для осведомления читателя, так как далее в книге еще будут проглядывать (как и «дикий человек» во снах) несостыковки. – прим. перев.[6] Неизвестно, почему автор приводит это имя, так как The Unknown Guest – произведение Мориса Метерлинка. – прим. перев.[7] В некоторых переводах – Чисда. – прим. перев.[8] Следует обратить внимание, что обыкновенный для нас оборот «мне снится»(суффикс, обозначающий действие, совершающееся само по себе относительно себя же), прямо отсылающий к нашей пассивной позиции, совершенно не характерен для английского языка. Чтобы сказать «мне снилось», это нужно перевести как «I had a dream», что [в английском] говорит о главенствующей позиции сновидящего относительно сна. – прим. перев.[9] Издана на русском языке в 1983 г. – прим. перев.[10] В других источниках говорится о других датах его жизни: 1657 – 1711, что делает его «более поздним» относительно Лейбница. Почему Стивенс привёл другие даты – неизвестно. – прим. перев.[11] Толкование сновидений, его курсив[12] З. Фрейд, «Интерпретация сновидений»[13] Ibid.[14] Ibid.[15] Ibid.[16] Cagey – скрытный[17] Cagey bee (кейджи би)[18] KGB (кей джи би)[19] З. Фрейд «Интерпретация сновидений»[20] Ibid.[21] Drawers: одно из значений также «трусы́»[22] Filing cabinet; filing также означает «возбуждение»[23] Ibid.[24] Ibid.[25] Ibid.[26] Ibid.[27] Ibid.[28] Ibid.[29] Ibid.[30] Ibid.[31] возникшую вследствие врачебной ошибки. – прим. перев.[32] Ibid.[33]Ibid.[34] SE 5, 589 стр. – the Standart Edition – полный сборник работ Фрейда в 24 томах на английском[35] Толкование сновидений[36] SE 4, 218 стр[37] Толкование сновидений[38] Ibid.[39] Ibid.[40] Ibid.[41]«Solution» по — английски значит и решение, и раствор. – прим. перев.[42] Ibid.[43]Из писем Фрейда и Юнга[44] Воспоминания, сновидения, размышления (ВСР)[45] Ibid.[46] ВСР[47] Ibid.[48] CW8 параграфы 361-364- Collected Works, Сборник работ Юнга на английском в нескольких томах[49] В моей книге «Jung (1994)» я представил этот сон детальному анализу для того, чтобы продемонстрировать классический юнгианский подход ко снам, так как он имеет решающее значение в истории интерпретации сновидений. Я изложил его здесь основные положения этого анализа с любезного согласия Oxford University Press.[50] ВСР[51] «С точки зрения вечности» — лат., прим. перев.[52] ВСР[53] Ibid.[54] Ibid.[55] СW 4, пар. 774[56] rapid eye movements, быстрое движение глаз[57] Письма Фрейда и Юнга[58] ВСР[59] The Dreaming Brain, 1988[60] CW 10, пар. 317[61] CW 7, пар. 189[62] CW8, пар. 505[63] CW16, пар. 319[64] CW16, пар. 317[65] CW16, пар. 330[66] CW16, пар. 318[67] CW7, пар. 170[68] The Dreaming Brain, 1988[69] Письма Юнга и Фрейда[70]The Life and Work of Sigmund Freud, Vol.2 [71] Ibid.[72] Ansbacher, H. and L., The Individual Psychology of Alfred Adler , 1956[73] Не «Самость» Юнга, а «самость» Адлера – прим. перев.[74] Ibid.[75] Henri Ellenberger, The Discovery of the Unconscious, 1970[76] Samuel Lowy, Foundations of Dream Interpretation, 1942 (его курсив)[77] Ibid. (его курсив)[78] Ibid.[79] Ibid. (его курсив)[80] Calvin S. Hall and Vernon J.Nordby, The Individual and His Dreams, 1972[81] Ibid.[82] The Meaning of Dreams, 1966[83] Ibid.[84] Ibid.[85] Montague Ullman, Dreaming, Life Style and Physiology: A Comment on Adler’s View of the Dream, 1962[86] Ibid.[87] Цитата из Jeremy Taylor, Where People Fly and Water Runs Uphill, 1992[88] Erik Erikson, ‘The Dream Specimen of Psychoanalysis’ in Psychoanalytic Psychiatry and Psychology, 1954[89] Erich Fromm The Forgotten Language, 1951 («Забытый язык. Введение в науку понимания снов, сказок и мифов» М.: АСТ, Астрель, 2010. — 320 с.)[90] Charles Rycroft The Innocence of Dreams, 1979[91] Ibid.[92] Ibid.[93] Ibid.[94] Re-Visioning Psychology,1975[95] The Dream and the Underworld, 1979[96] Ibid.[97] Ibid.[98] Ibid.[99] Ibid.[100] Уникальный – лат., прим. перев.[101] Ibid.[102] Ibid.[103] В отсутствие лучшего – лат., прим. перев.[104] CW8, пар.420[105] СW 18, пар. 1228[106] Ella Freeman Sharpe, Dream Analysis, 1937[107] Sara Flanders (ed.) , The Dream Discourse Today, 1993[108] Ibid.[109] Ibid.