Джеймс Хиллман
О Паранойе.
Часть 5
Откровение и заблуждение
В чем же заключается разница между случаями Шребера и Юнга, между неправильным и правильным методами откровения? Как мы видим, она заключается вовсе не в проявленном содержимом. Необычный, нелогичный, космогонический, кощунственный материал появляется в текстах как людей в здравом рассудке, так и психически нездоровых. Разница также не в миссии и пророчестве, которые возникают благодаря содержанию. Вспомним Иезекииля и Иеремию, Сведенборга и Блейка. Вспомним Юнга. Призвание, предупреждение, видение катастрофы, перспектива возрождения, андрогиния – именно все это, как сказал Бойзен, является подлинно религиозной тематикой, проявляющейся как у здоровых людей, так и у тех, кто имеет психические заболевания. Если ошибка Бойзена универсализировала его опыт, значит ли это, что «ошибка» не та, которую требует религиозное откровение? Разве не этого требуют миссия и пророчество?
Критерий паранойи также не состоит в общественном признании. В психиатрии по-прежнему считается, что, если достаточное количество людей, даже если их совсем немного, разделяют определенное видение, его вряд ли можно назвать клинически параноидальным. Если вы можете собрать несколько человек, которые составят вам компанию для похода в горы, чтобы сидеть всю ночь в хилиастическом ожидании завтрашнего конца света, то благодаря вашим товарищам вы будете больше близки к сектантству, а не к медицинскому диагнозу. «Где двое или трое собраны во имя Мое …» (Мф, 18.20). Тем не менее, в Джоунстауне, Гайана, около девятисот человек собрались в пафосном суицидальном бреду, не говоря уже о коллективных галлюцинациях, которым мы были подвержены в течение тридцатых годов, и, вероятно, продолжаем им подвергаться и сейчас. Бред не может быть определен социальными критериями.
Возможно, критерием является контекст. Является ли содержание чуждым его носителю? Идеи Шребера, по сути, не имели никакого отношения к истории жизни и разуму президента сената и его окружению, но идеи Бойзена в целом и идеи Юнга хорошо вписывались в их интересы и соответствовали их уровню. Бойзен сказал, что он впал в заблуждение отчасти оттого, что некоторые из идей были совершенно чужды всему, о чем он когда-либо думал или слышал, не соответствовали контексту. Но что касается Осии или наивного святого? Не состоит ли их высшая ценность в спонтанной новизне их опыта, полностью вне контекста? Разве не является целью чудес, глоссолалии и других проявлений духа сломать и устранить контекст, взбунтоваться против него? Откровение должно разрушить историю, потому что это откровение тотального другого, целого, святого другого.
Вредоносность – еще один отличительный знак, который предлагает психиатрия. Является ли идея вредной или опасной для пациента или для других людей? Но какие религиозные идеи не опасны? Как часто говорил Юнг, я могу любить Бога, но я должен бояться и не доверять ему. (CW 18: 1639). Посмотрите на Иова; и Авраама, который занес нож над сыном, и посмотрите, что случилось с людьми, которые следовали за откровением Моисея: все погибли в пустыне. И разве идеи Иисуса о любви или Мухаммеда о братстве были исключительно благими? Что было более опасным для субъекта и окружающих, чем откровения христианства и ислама – мученичество, самоистязание и массовые убийства иноверцев, неверующих, язычников, туземцев, животных, деревьев… Нет; вредоносность не стоит принимать в качестве критерия.
Тогда разница должна состоять в личности. Несомненно, есть заметная разница между личностями Шребера и Юнга. В то время как Шребер был довольно рациональным, даже склонным к бюрократии человеком и в то же время сумасшедшим, Юнг, весьма специфический человек, был психически здоровым. Кроме того, насколько суждение человека влияет на наше суждение об откровениях? Предположим, что библейская археология должна была выкопать этот осколок, который мог бы показать, что исторический Иезекииль был пациентом психиатрической лечебницы, рисовавшим пальцами колеса в художественной студии. Будут ли его видения дисквалифицированы в качестве откровений? У Юнга были беседы с фантомами, Филемоном и Илией, о которых Элленбергер[32] говорил, что «творческая болезнь» Юнга не обесценивает эти видения, а также полученное откровение относительно мандалы, автономии психических фигур и голосов или метода активного воображения.
Мы должны не путать тексты параноидального характера с параноидными личностями. Синдром проявляется не только в личностных особенностях; он может выражаться в стиле текста – нелогичном, оборонительном, неопровержимом, фантастическом. У многих из нас могут проявляться черты параноидной личности; мы бываем ригидны, подозрительны, сверхбдительны, безрадостны и самовлюбленны, однако, у нас нет ни бреда, ни откровения. Как писал выдающийся немецкий психиатр Курт Шнайдер: «Формирование бредовых идей не имеет никакого отношения к чертам характера… Бред не может быть определен с помощью качеств отдельной личности, её развития и внутренних конфликтов».[33] Личностная психодинамика подавленного гомоэротизма, даже фактическое преследование и предательство не вызывают откровений или бредовых идей о преследовании или патологическую ревность, фактически такой реальный опыт не является необходимым условием. Мы всегда сводим откровения к личностным факторам a posteriori, как и многое в психиатрии. Диагноз параноидная личность вовсе не предполагает, что мы вступим в особые отношения с Богом – или что Бог вступит в… отношения с нами.[34] Об истериках, маньяках, эпилептиках, шизоидах можно сказать то же самое. «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит». (Ин. 3:8)
Мы не обнаружили знакового различия между откровением и заблуждением. Мы не ответили на вопрос.
Так как я поставил этот невозможный вопрос, я чувствую себя обязанным дать на него свой невозможный ответ. Я ставлю под сомнение сам вопрос: он является ложным и исходит из предположения, как богословского, так и психиатрического, что существует четкое различие между откровением и заблуждением, между правильным и неправильным способом проявления скрытого. Следовательно, «безнадежность» всегда была знаком, отличающим настоящую паранойю. «Знаете, доктор, у мертвецов идет кровь!» Безнадежно.
Предположим, однако, что мы начинаем с другого предположения: не существует и не может существовать четкого различия. Откровение всегда безнадежно, всегда приходит в бредовой форме. Как «заблуждение безнадежно» (Ясперс, цит, п .9, стр. 105), так и откровение. Оно исходит от Высшего Авторитета, самого голоса Истины, вещающего со всей уверенностью трансцендентного разума. Что вероятно могло быть исправлено, и из чего, кроме низшей, ошибочной и единственно человеческой перспективы, могло бы прийти такое исправление?
Вместо того чтобы устанавливать контекст и критерии истинного откровения, учитывая систематическую теологию и систематическую паранойю, я внесу коррективы в понятие, которое разграничивает откровение и заблуждение, и предположу, что заблуждение всегда откровенно, а все откровения смахивают на бред. Я считаю, что определение Нибура в равной степени относится к обоим терминам: «это понятное событие, которое делает все другие события понятными». Чем дольше настаивают, как, например, Джеймсе и Киттель в своих ключевых высказываниях на том, что Божество сокрыто и что отношение к сокрытому является сущностью религии, тогда откровение становится для религии необходимым, и заблуждение в том числе. Паранойя встроена в нашу богословскую картину мира. Следовательно, психиатрия не может постичь эндемическую паранойю, а именно личностный потенциал к паранойе, не прибегая к изучению коллективов: эта доктрина нуждается в сокрытом Боге, который должен был бы открывать себя и чьи откровения четко не отличались бы от бреда.
Теперь становится более ясно, почему мы должны были прибегнуть к теологии, чтобы проследить нашу тему до её психологических корней – как это делал Фрейд в «Будущем Одной Иллюзии» (СР XIV), как и Юнг в своих теологических трудах и спорах с теологами. Психология и теология нуждаются в неразрывной связи, иначе богословие теряет душу и психология забывает богов. Такое взаимопроникновение является частью традиции Эраноса с момента ее создания Юнгом и Рудольфом Отто, продолженной Гершомом Шолемом, Анри Корбеном и Эрнстом Бенцем и поддерживаемой в настоящее время Ульрихом Манном, Дэвидом Л. Миллером и Вольфгангом Гигерихом. Мы более не можем разделять психологию и теологию, так же как мы не можем разделить душу и дух.
Когда Жак Лакан предупреждает, как уже было сказано, что психоанализ неуместен там, где торжествует религия, я понимаю, что он имеет в виду, что психология невозможна везде, где торжествуют буквальные значения[35], где бы теология ни нарушала свою связующую нить с психологией. Но эта угроза всегда присутствует. Пока культура требует откровения для своей религии, в этой культуре будет существовать религиозное безумие; до тех пор, пока откровение необходимо для сущности религии, должны существовать догматическое богословие и Церковь, а психиатрические учреждения, чтобы гарантировать правильность откровений; и мы должны ожидать, что, как обычно, то содержание, которое мы видели в наших трех случаях, и которое мы видим также в нашем современном апокалипсическом кризисе, нашем фундаменталистском сектантстве и нашем политически параноидальном мире.
Персиваль говорил, что его безумие было буквализмом: «Дух говорит поэтически», но «сумасшедший понимает смысл буквально». Тем не менее, этот сумасшедший буквализм происходит непосредственно из откровения, которое возбуждает и обеспечивает буквализм любого рода, объявляя себя голосом скрытой, говорящей истины. Мы не можем опустить тот факт, что Бог в теологии нашей культуры – это божество, которое должно открывать себя, чтобы быть божеством, открываться в словах, в буквальных словах, что этот теологический Бог сам является буквалистом, который, если дойти до сути, является сумасшедшим, параноиком; и это не потому, что этот Бог, по общему признанию, является ужасающе ревнивым Богом или из-за патологической озабоченности самим собой – все это относится к нему и определяет его; или потому, что он догматически сверхбдительный и лишенный слабостей, то есть всеведущий и всемогущий; и потому, что он теологический Бог, Бог Писания, святость Писания, который отождествляет себя со своим Словом. Был ли Шребер настолько неправ или Юнг, объявив об ужасном конфликте в царстве Бога? Настолько ли ошибался Юнг, связывая ужасы Откровения Иоанна с Евангелием от Иоанна, которое начинается словами: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
Итак, нет, Джон Персиваль. Дух говорит не поэтично, а ноэтически; или, как говорит Уильям Джеймс, с «ноэтическим качеством» – «озарениями, откровениями, полными значения и важности»; и они, по его словам, являются «состояниями знания». (op. cit., fn. I, стр. 380) Дух говорит буквально, буквальными наставлениями и пророчествами и ощутимыми чудесами, происходящими с плотью и вещами. И у мертвецов идет кровь. Хромой будет ходить; Воскрес Лазарь – все воскреснут из мертвых, снова рожденные во плоти. И это физически буквальное Воскресение требует буквального физического Апокалипсиса, фактического конца этого реального мира.
Итак, настойчивость Юнга в отношении Меркурия («extra Mercurius nulla salus» может быть его девизом) превосходно прагматична, настойчивость, которая является терапевтической, даже спасительной. Его призыв Меркурия – это не просто алхимическая причуда, чтобы ввести противовес образу Христа, дополнить формулу мандалы или «семейство из четырех». Anima mercurialis (лат. «меркуриальная душа») дает этот слух, который обманывает ум, не слыша «истинного» значения. Без Посланника Гермеса божественные намеки и жесты становятся буквальными командами, а религиозное чувство становится беспорядочным, параноидальным.
Юнг приравнивает Меркурия к бессознательному. (CW 13: 284). Сама идея бессознательного, в отличие от гомоэротизма, становится принципиально терапевтической в отношении паранойи, так как, согласно определению Юнга, бессознательное – это отрицатель Grenzbegriff (нем. «предельное понятие»). Как таковой он спасает себя от буквализации; он не может быть идентифицирован с каким-либо фактическим состоянием ума или поведения (в отличие от гомосексуальности). Бессознательное не может иметь никакой подходящей ему феноменологии, и утверждения о нем не могут быть проверены. (CW 8: 417). Неуловимое, меркуриальное, бессознательное – это не место, не государство, а темный ироничный брат, сестра, отзывающаяся эхом, напоминание.
Этот прагматический, функциональный смысл бессознательного служит профилактикой против всего, что можно было бы ошибочно считать сокрытым, которое явилось в откровении. Как отмечает Юнг, откровение нельзя извлечь из «автономного функционирования бессознательного». (CW 11: 237). Идея бессознательного отводит в тень теологию откровения за счет психологии бреда, спасая душу от ослепляющей определенности и теологию, основанную на откровении, от присущего ей безумия. Deus absconditus не может проявиться отдельно от изображений, которые представляют проявление. Откровение нельзя отделить от воображения. Между сокрытым и восприятием сокрытого лежит нечто третье, сила воображения души; передающая сообщения anima mercurialis. В силу меркуриальной идеи бессознательного, богословские учения Юнга, как и в первых трех случаях, остаются психологическими, а не параноидальными. Гермес, вор, хитроумный Меркурий, истинный шутник, является проводником души к сокрытому, который спасает нас от буквализма и паранойи. «Обман и двуличие, – сказал Персиваль, спасают от заблуждения, поскольку заблуждение, как ложная вера появляется только вместе с истинной верой, только с откровением.
Таким образом, путь есть, и Персиваля все еще можно считать проводником на этом пути. По мере того как он излечивался, он «повиновался духу юмора», потому что «Божество … часто намекает на свою волю, шутя…» Мы можем позволить являться откровениям, прозрениям, пророчествам без веры в них или не доверять им. Serio ludere (лат. – «серьезно играть»), утверждает Ренессансная максима. Мы позволили им не провоцировать реакцию в виде веры, и сохранять в них толику Меркурия. Веря в помещает вас внутрь текста. Как вы помните, Бойзен сломился при написании своего «Символа Веры», будучи внезапно захваченным собственным текстом, едва дойдя до третьего абзаца. Персиваль учился сомневаться, тогда, как Шребер преодолел сомнения и не поправился. Ибо это психофизическая функция сомнения, не просто заставлять или пытаться верить, но предотвращать формирование убеждения, присущего безумию буквализма. Первородный грех, писал Персиваль, – это не что иное, как извращенное принятие духа юмора за истину, озарение, знание.
Последний смех, однако, относится к самому Джону Персивалю, который в конце своих мемуаров был обманут своим собственным излечением. Его последнее неизлечимое заблуждение, конечно, было не замечено им самим, потому что основным свойством заблуждения является то, что мы сами не можем распознать его как таковое, заключено в теологии Персиваля: Бог говорит поэтически, а сумасшедший воспринимает смысл буквально.[36] Но «откровение существует в утверждении и заповеди», и именно Джон Персиваль научился слышать буквальные приказы своим метафорическим слухом. Только когда становишься сомневающимся, ироничным и фантазирующим, становишься здравомыслящим человеком. Мы не должны упустить один момент: когда Персиваль заявляет, что Первородный грех состоит в Падении от поэтического и юмористического, потому что Божество проявляет свою волю, шутя; мы будем воспринимать его буквально, если мы поймем, что это означает, что боги говорят шутками или что одним истинным Богом является Меркурий, потому что он неистинный. Скорее, согласно Персивалю, чтобы приписывая божественность поэтическому и юмористическому, воображать, что перед Падением и слезными рассказами об изгнания из Рая он был полон юмора, а наша ностальгия по Саду – это желание смеха. Перемещение в юмор представляет также, с одной стороны, транзит жанров из темной осени трагедии Персиваля через горькую иронию в комедию, его освобождение из заточения и брак, Весна; с другой стороны, алхимический процесс выхода из первичного хаоса через нигредо в серебро и альбедо».[37]
Что подразумевается под поэтическим и терапевтическим опытом Персиваля? Преодолена ли паранойя поэзией? Конечно, стихи, поэзия, поэты не в буквальном смысле. Они не упоминаются. Скорее, так же, как мы изучаем мифы, чтобы получить мифический смысл, а не сопоставлять себя с мифическими типологиями, например, я живу в Эдиповом мифе, вы женщина типа Артемиды или Афродического типа (что является буквальным, а не мифическим пониманием мифа), мы можем обратиться к поэтическим текстам, чтобы изучать поэтический смысл. Поэтическое запутывает значение, в то время, как юмор переносит его, предотвращая пленение в тексте откровения. Его декларативное предложение обеспечивает структуру безопасности смысла. В конце своей книги Персиваль больше не пытается заявить о значении событий. Он освобожден от откровения и, следовательно, свободен от заблуждения. Поэзия могла бы победить паранойю и нарушение смысла, потому что «Стихотворение должно соответствовать/Быть неправдой… Стихотворение должно не означать/Но быть».[38]
Пребывая внутри текста, человек пребывает внутри синдрома, чувствуя себя наполненным его важностью, чьей-то личностью, отмеченной величием Бога, себя представляя мономаническим посредником, определителем всех вещей или то, что психиатрия называет расстройством самоопределения и манией величия. Тем не менее, психиатрия провозглашает такой же бред отношения к себе и манию величия в прозаическом сокрытии своей теории эго, эго как центра сознания, дающего смысл, и с которым все события должны быть связаны для придания значимости.
Пер. Мария Чайкина
[32]Henri F. Ellenberger, The Discovery of the Unconscious, N.Y.: Basic Books, 1970, p. 672.
[33] Quoted from Theodore Millon, «Paranoid Personality: the Suspicious Pattern», in Disorders of Personality, N. Y.: Wiley Interscience, 1981, p. 377.
[34] Cf. Emil Brunner, The Divine-Human Encounter, Philadelphia: Westminster, 1943, p. 51, «Откровение Бога перед людьми является решающим элементом в том, что Бог делает для них … Бог – это Бог, который приближается к человеку только потому и поскольку Он раскрывает Себя … событие, которое является отношением между Богом и человеком, следовательно, всегда является актом откровения».
[35] «…Религия существует везде, где группа людей связывает себя со значением, будь то божественное или человеческое… вопрос о значении оставался критическим … он начал атаку на самую идею смысла: ему принадлежала антиклерикальная кампания… борьба против господства понятия «смысл» была для Лакана способом защиты… психоанализа… «Не будет легкомыслием утверждать, что стабильность религии обусловлена тем, что смысл всегда религиозен», сказал Лакан, когда распустил свою школу». Catherine Clément, The Lives and Legends of Jacques Lacan, transl. by Arthur Goldhammer, N.Y.: Columbia Univ. Press, 1983, pp. 183-84.
[36] Jaspers, op. cit., fn. 13, p. 22.
[37] О «юморе» Эдема, см. David Miller, «Achelous and the Butterfly: Toward an Archetypal Psychology of Humour,» Spring 1973, Dallas, pp. 1-23. О прохождении сквозь жанры к комедии и Весне, см. Northrop Frye, Anatomy of Criticism, Princeton Univ. Press, 1957, Pt III. Об алхимическом процессе, см. J. Hillman, «Silver and the White Earth, I and II», Spring 1980 and 1981, Dallas, pp. 21-48 and 21-66.
[38] Archibald MacLeish, «Ars Poetic», Poems 1924-1933, Boston: Houghton Mifflin, 1933.