Гарри Лахман
Юнг Мистик
Глава 7.
Культ Юнга.
По словам Генри Элленбергера, «Юнг вышел из своей творческой болезни с повышенной склонностью к интуиции, психическим экспериментам и многозначительным сновидениям». Но это не все. Люди, которые «пережили такое духовное путешествие», утверждает Элленбергер, «могут приписать универсальную ценность своему собственному личному опыту». Юнг не был исключением. Анима, Самость, архетипы, коллективное бессознательное, все флоры и фауны внутреннего плавания Юнга стали для него «психологическими реальностями, которые наверняка существовали так же, как и материальный мир вокруг него» [1]. Юнг был убежден в том, испытанное им было реальным в буквальном смысле, и не только для его психе, но и для любого человека. Вот почему Энтони Сторр включил Юнга в свои «Глиняные ноги», его «галерею гуру-жуликов». «Гуру», пишет Сторр, «требуют владения особым духовным прозрением, основанным на личном откровении». Исходя из этого, они «обещают новые пути саморазвития, новые пути к спасению» [2]. Из «духовного прозрения, которые трансформирует его собственную жизнь», гуру обобщает и создает учение, которое, как он верит, применимо ко всем. В зависимости от вашей точки зрения, появляется либо универсальное пособие, либо гигантская иллюзия.
Был Юнг гуру или нет, но после своего кризиса он перешел от лечения болезни к исследованию путей оздоровления, достижению уровня зрелости и факту индивидуации, базируясь на собственном опыте. Если можно пережить психоз, думал Юнг, и достичь «нормального состояния» посредством достижения лучшего баланса между сознательным и бессознательным разумами, то почему тогда нельзя пойти дальше и достичь уровня за пределами нормы, которая в действительности, как отмечал Герман Гессе в своем юнгианском романе «Степной волк», являет собой ничто иное как «буржуазный компромисс» [3]? То, что «большинство, если не все, [Юнгианские] научные [читай психологические] работы могли базироваться на видениях откровения» [4] есть своего рода подтверждение этого. Для других же это может быть достаточная причина для того, чтобы отклонить его. И все же следует признать, что критики, утверждающие творческую болезнь Юнга не более чем психотическим эпизодом, не могут пойти обоими путями. Даже если все то, что он испытал, было колоссальным распадом, Юнг нашел способ пройти через него целым и невредимым. На самом деле, он стал сильнее, а также был в состоянии помочь другим пройти через их собственные трудности. Это показывает, что будучи «истиной» или нет в буквальном смысле, юнговская вера в реальность объективного психе и его методы коммуникации с ним работала. И этого было достаточно. Как Юнг утверждал различными путями и в различные времена, для него реальным был любой насущный, многозначительный смысл, который работал. Юнг пересек пропасть и вернулся назад возрожденным, и этот факт был для него достаточным доказательством.
Тем не менее, он не пересекал её в одиночку. Хотя его супруга и дети не понимали того, что с ним происходит, и держались от него на расстоянии, Юнг позволил одному человеку разделить с ним его «ночное морское плавание», это путешествие героя в чреве чудовища. Так или иначе, вопрос о том, смог бы он добраться до берега без неё, является спорным. Точно неясно, когда Тони Вольф пересекла линию, разделяющую анализируемую любовницу и soror mystica (мистическую сестру); общее мнение состоит в том, что их личные взаимоотношения возобновились в то время, когда Эмма стала беременна их последним ребенком (Эммой Элен, которая родилась в марте 1914 года), и что тогда, возможно, Тони взяла инициативу в свои руки. Спустя две недели родилась «Лил», как ее назвали, и Юнг с Тони отправился на отдых в Равенну. Годы спустя Тони Вольф расскажет Марии-Луизе фон Франц, что секс никогда не был подлинным связующим звеном между ними, и что Юнг не интересовался этим [5]. Он, видимо, не был любителем разнообразия в любви: по словам его биографа Винсента Брома, «его сексуальность была очень непосредственной, и все мифо-поэтические разговоры исчезали в облаке незамысловатой страсти» [6].
Столкнувшись с романом, Юнг был колебался между идеей о обретении своей аниме и сомнением что это якобы только оправдание[7]. Тони заняла место, оставшееся пустым (или только урывками заполненное) со времен неприятностей с Сабиной Шпильрейн. Кроме его маленького сына Франца, Тони была единственный человеком, которому было позволительно сидеть вместе с ним, когда он строил свои крепости возле озера. Она сидела с ним в его библиотеке в Кюснахте, слушая его разговор о видениях, сновидениях и фантазиях, когда он ходил по комнате, покуривая свою вездесущую трубку. Потом она говорила ему, что думает по этому поводу, в чем смысл его видений, что происходило в его психике, в некотором смысле проходя через анализ вместе с ним. Она читала страницы из его «Черной Книги», где он описывал свои опыты (позднее она стала известной «Красной Книгой») и смотрела на его картины, будучи единственным человеком, которому это было дозволено. Любопытно, что Вольф никогда не практиковала активное воображение для себя; по-видимому, она уже была настолько близка с бессознательным, насколько это было нужно [8]. Вскоре Тони стала необходима Юнгу; она даже помогала ему называть внутренние фигуры, и она имела глубокое (хотя недостаточно признанное) влияние на его работу. И хотя Эмма и дети возмущались (дети часто высмеивали «тётю Антонию»), Юнг все же добился своего, и Тони стала частью семьи. После отказа на её требование развестись с Эммой и жениться на ней, это оказалось единственным решением. В конце концов, напряжение ослабло, и Эмма и Тони даже анализировали друг друга.
Вольф мало писала и была своеобразным аналитиком, но ей было суждено стать центральной фигурой в Психологическом Клубе, основанном в Цюрихе Эдит Маккормик в 1916 году. Это было место встреч для людей, которых анализировал Юнг или кто-то из его студентов. Юнг знал, как его пациенты вели себя, когда видели его, но как они действовали в группе? Двумя годами ранее некоторыми пациентами и студентами Юнга была основана Ассоциация Аналитической Психологии, но теперь появилась возможность для более формальной организации, и в более пышной атмосфере, чем ресторан для встреч Ассоциации. Было приобретено целое здание на улице Ловенштрассе в центре Цюриха с жилыми помещениями, лекционным залом, комнатами для семинаров, библиотекой, рестораном, даже бильярдным столом – все благодаря миллионам Эдит (в 1919 г. клуб переехал на Гемейндештрассе, где и остается до сих пор). Юнг, конечно, был ключевым игроком, но он отказывался принять президентство или иметь что-то общее с администрацией. Эмма была назначена президентом вместо него. Хотя основной смысл этого проекта был преимущественно социальным, Юнг видел и другие точки приложения. Он ощущал, что его пациенты нуждаются в среде, в которой смогут применить то, что получили через анализ; он также хотел видеть их в менее искусственной среде, чем кабинет.
Во многих отношениях, Юнг экспериментировал с чем-то таким, на что загадочный психолог (или духовный учитель, в зависимости от вашей точки зрения) Г.И. Гурджиев в тоже самое время покушался в Санкт-Петербурге и Москве: поместить людей вместе, чтобы посмотреть как они будут реагировать, дабы обойти свои персоны (или, как Гурджиев их называл, «ложные идентичности»). Гурджиев верил, что само-трансформация ускоряется посредством соприкосновения в группах, и Юнг, кажется, имел схожую идею. Один из главных Гурджиевских учеников, Морис Никол, который учился с Юнгом в Цюрихе, разочаровал его, когда отказался от «психосинтеза» (раннего термина Юнга), чтобы вступить в «Институт» Гурджиева в Фонтенбло; услышав об этом, Фрейд иронично прокомментировал: «Вот, видите, что случается с учениками Юнга» [9].
Как и в случае с Рудольфом Штайнером, между Юнгом и Гурджиевым было много сходств: оба были физически крепкими, оба не стеснялись спать с последовательницами, оба имели своего рода «крестьянскую» приземленность, оба создали психологическую типологию, оба были неправдоподобно «настоящими мужчинами», оба наслаждались приготовлением пищи и тяжелым физическим трудом, оба обладали «психическими силами» и оба стремились пробраться через поверхностную личность к собственной «сущности». Со своей стороны, Юнг придумал игру под названием «Аллилуя», в которую приходилось играть членам клуба [10]. Формировался круг, а затем завязывались узлы на шейном платке, и участники бросали его друг другу, выкрикивая некоторые личные слабости или постыдные вещи о своей цели, которая делала тоже самое, бросая платок другой жертве. Большинство людей, которые приходили к Юнгу, были застенчивыми интровертами и ненавидели, когда их заставляли выходить из своего образа – трансформирующая стратегия Гурджиева, использованная на благие цели. [11]
Неясно, насколько успешным оказался «тихий эксперимент в психологии групп, затянувшийся на сорок лет» [12] (так он однажды описал Психологический Клуб). Хотя изначально он начался как форум для различного рода идей, преобладание идей Юнга было лишь вопросом времени. Члены стали возмущаться, как триумвират Юнга с Эммой и Тони об руки входил в помещение, словно они были владельцами, и раздражались культом личности, растущим вокруг Юнга. Юнг не скрывал своей скуки и своего несогласия с оратором, а также смеялся во весь голос или громко шептал свои грубые суждения Тони на ухо. Казалось, он не мог позволить кому-то другому быть в центре внимания. Не раз Юнг выбегал из клуба, разъяренный какой-либо критикой его поведения или идей; хотя, кажется, сам он не был в состоянии признать, что становится вторым Фрейдом, и в 1922 году, после возбуждения вотума недоверия ему, он, Эмма и Тони ушли в отставку. Но несколько лет спустя они снова присоединились и получили полное господство в клубе. Скорее всего, клуб бы не начал существование без него, и нам следует признать, хотим мы этого или нет, что Юнг был высоко-доминантной личностью с большим эго и соразмерным гением, и не терпел людской глупости вне своего кабинета (а часто и внутри его). (Однажды он заметил, что «Если я встречу другого совершенно нормального взрослого человека, симулирующего расстройство, я выдам этому человеку сертификат» [13]).
В клубе также выступали множество внешних ораторов. Это Герман Гёссе, Мартин Бубер, еврейский теолог, чью речь Юнг бойкотировал из-за того, что Бубер критиковал его склонность к гностицизму и сосредоточенность на Самости, а не на других, юнговскую диалектику «Я и Я» вместо «Я и Ты». Но это место было главным образом сценой для юнгианских идей, и именно это привело к возрастанию «культа Юнга» в Цюрихе. Тот факт, что, по крайней мере, в течение какого-то времени Юнг видел клуб как средство инъекции своих идей в общество, может быть обнаружен в работе, которую он писал примерно в это же время – «Трансцендентные функции». «Адаптация, Индивидуация, Коллективность» — это еще одна важная работа того периода, которую опубликовали лишь десятилетия спустя. Она обращалась не к индивидуально психе, а к месту личности в обществе, пробным камнем чему был Психологический Клуб.
Юнг помнил свой опыт с Отто Гроссом, чьё видение культурного возрождения (если даже не аберрантный стиль жизни) он принял близко к сердцу, и для него стало ясно, что помимо простых отказов социальным нормам и «выпадения», «индивидуант» также несут ответственность за создание новых ценностей и выход на новый уровень внутренней дисциплины. Хотя «индивидуация является исключительной адаптацией к внутренней реальности и, следовательно, подобна «мистическому процессу», общество имеет право «осудить индивидуанта, если он не может создать равнозначные ценности, ибо он является болезнью» [14]. Индивидуация означает «путь через одиночество, в монастырь своей внутренней сущности… внутренняя адаптация приводит к покорению внутренних реальностей, из которой победоносные ценности извлекаются для компенсации коллективным. Индивидуация остается позой, пока не сотворит позитивные ценности. Тем, кто неспособен на такой творческий подход, следует вернуться к коллективному конформизму… в противном случае он остается пустым расточителем и пустозвоном… общество вправе ожидать осознаваемых ценностей…» [15].
Терминология Юнга звучит абстрактно, но её смысл прост. Для индивидуации недостаточно просто выйти из общества и отыскать своё собственное спасение. Индивидуант должен возвратиться в общество («коллектив»), чтобы сделать в него вклад из своих прозрений, его или её новых ценностей, которые должны быть, по крайней мере, равнозначны (или более величественны), чем существующие нормы. Не справившись с этим, индивидуализирующаяся личность должна принять общественные нормы и стать, как говорит Гурджиев, хорошим обывателем, хорошим домохозяином – по существу тем, кто тяжело работает и выполняет свои обязанности. «С точки зрения возможности эволюции», — рассказывал Гурджиев своему ученику Успенскому, — «у хороших обывателей больше шансов, чем у «безумцев» или «бродяг» [16] – как Гурджиев называл «непризнанного гения» юнговских антихудожественных разглагольствований. «Стать тем, кто ты есть» не означает «делать свое дело» или «творить, что в голову взбредет» — эти броские фразы часто используются, чтобы избежать ответственности в жизни. На самом деле, Юнг считал, что неврозы часто являются попытками избегания жизненных задач, методами обхождения трудностей. Индивидуация означает встречу с этими нуждами, а не отступления перед ними, и общее наблюдение показывает, что юнгианская терапия привлекает высоко успешных людей, а не «бродяг» и «лунатиков» (Гурджиев тоже вышел из среды лучших и ярких, а не из общества отбросов). Следующий шаг, однако, имеет решающее значение. После ухода в уединение и достижения нового единства (с помощью трансцендентной функции), индивидуант возвращается в коллектив и присоединяется к нему. Это и есть способ развития общества и цивилизации; без этого они бы застыли и погибли. Процесс «ухода и возвращения» признавался и другими. Заратустра Ницше спускается с гор, дабы проповедовать на рынке. Гессе пишет об этом в «Степном волке», когда замечает, что «жизненная сила буржуазии заключена отнюдь не в качествах ее нормальных членов, но в тех бесчисленных «отчужденных» [17]. Эта идея играет важную роль в работе историка Арнольда Тойнби, чьё громадное «Исследование истории» описывает схему восхождения, падения или возможного прогресса цивилизации за счет усилий «творческого меньшинства». А тема «постороннего», который покидает общество и возвращается только после приобретения великой самоинтеграции является центральным мотивом огромного наследия Колина Уилсона. Юнг признавал, что общество развивается весьма медленно, путем постепенной интеграции новых идей, часто почерпнутых из работ индивидуалистов, чьи попытки самотрансформации постепенно обеспечивают обществу его продвижение. К этому вопросу он возвратился в своей поздней работе «Неоткрытая Самость», написанной в 1957 году, которая применяет идеи аналитической психологии к водородной бомбе, угрожающей миру во время Холодной Войны.
Наиболее известная работа, проявившаяся из кризиса Юнга, названная «Психологические типы», была опубликована в 1921 году, и, несомненно, опиралась на наблюдения Юнга за членами Психологического Клуба. Хотя вопрос о типологии имел длинную историю, о которой Юнг из всех сил старался информировать своих читателей, подробный пересмотр идей Ницше, Шиллера, Уильяма Джеймса и других (как и в «Символах Трансформации», Юнг изливает на читателя множество ссылок), центральным стимулом для работы стали «тридцать листов его Красной Книги» — по крайней мере, если верить мнению датского поэта Роланда Хойста [18]. В настоящее время идеи Юнга об интроверте, экстраверте и четырех «функциях» (мышлении, чувстве, ощущении и интуиции) стали частью обыденной речи: экстраверты, как мы знаем, любят вечеринки; интроверты же предпочитают оставаться дома. Как часто случается, когда специализированная терминология становится частью повседневной речи, в процессе теряется большая часть их смысла, или она приобретает столь широкое толкование, что первоначальные значения утрачиваются. «Личностные тесты» для определения вашего «типа», использующие юнгианскую терминологию, также обыденны, как гороскопы в газетах; вероятно, наиболее популярным является личностный тест Майерса-Бриггса. Экстраверт и интроверт кажутся закрепленными в опыте Юнга – в его №1 и №2; один из них обращен к внешнему миру, другой же смотрит вовнутрь. Мышление, чувство, ощущение и интуиция являются различными режимами адаптации; в каждом из нас один из них доминирует, а другой вспомогательный режим подобен «второму в команде». Как предполагается, мыслители адаптируются через мысль, чувствующие через чувства, ощущающие через ощущения, а интуитивный тип через догадки и внезапные прозрения. Юнг называет мышление и чувство рациональными функциями, поскольку они оперируют через взвешивание за и против; ощущение и интуиция иррациональны, поскольку они не аргументируют и не предлагают причины («Я думаю это верно, потому что… я чувствую, что это хорошо, потому что…»), а просто есть: человек не принимает решения услышать определенный запах или что-то предчувствовать. Но как только одна из функций становится гипертрофированной, её противоположность (или дополнение) атрофируется, и поэтому для достижения баланса «низшая» функция человека нуждается в усилении.
Бессознательное входит в сознание также через нижнюю функцию, и поэтому она часто является предметом активного воображения. Так как психе саморегулируется, она неизменно стремится к равновесию, также как термостат поддерживает температуру. Поэтому когда мыслитель (чья вспомогательная функция ощущение или интуиция) становится слишком одержим мыслью и отвергает чувства, бессознательное обращает на это его внимание, зачастую несколько шокируя: иррациональные настроения, сентиментальность и раздражительность являются некоторыми из пробуждающих сигналов. В своих мыслях мыслитель может быть столь же блистателен, как солнце, но его чувства обычно находятся на уровне двенадцатилетнего возраста. Классический пример этого – философ Бертран Рассел, он был блестящим мыслителем, но психологически оставался юношей и гонялся за юбками в семьдесят лет. [19] (Говоря об этом следует заметить, что Юнг тоже приходит на ум, и по его собственным признаниям, чувства также были его слабым местом).
Эти ясные формулировки, передающие непосредственный смысл, имеют древнее происхождение. Гурджиев использовал что-то подобное в своих идеях о различных «центрах» («интеллектуальном», «эмоциональном» и «двигательном») и «путях» (йога, монаха и факира). Другая сходная типология, также основанная на духовных предписаниях, принадлежит поэту У.Б. Йетсу в его выдающемся «Видении», которое пришло к его супруге в 1917 году во время экспериментов с автоматическим письмом; Йетс был еще одной оккультной фигурой, которая имела много общего с Юнгом. Как Юнг вскоре осознал, проблема состоит в том, что люди не такие четкие и ясные, как классификации, используемые для их исследования, и что как только кто-то начинает смотреть более внимательно, начинают смешиваться несколько типов. Юнг дорабатывал свои различные типы до тех пор, пока первоначальное понимание не утерялось под подмостками определений. Ни один человек не является только мыслящим, чувствующим, ощущающим или интуитивным. И когда мы смотрим на великие произведения искусства или мысли, мы видим функции, производящие нечто большее, чем просто результат работы какой-то одной из них. Ницше, философ, который жил только для мысли, отлично заметил, что он писал свои книги собственной кровью; его работы наполнены страстью, а не холодным, сухим рассуждением, которое мы могли бы ожидать от мыслителя. Другой философ, сильно отличающийся от Ницше, Альфред Норт Уайтхед называл утверждения «приманками для чувств» и говорил, что мысль являет собой интенсивное ощущение. На определенных уровнях опыта различия между «функциями» разрушаются. Дифференциация типов в зависимости от предпочтений конкретной функции является удобным правилом, но, как и в случае большинства вещей, слишком широкое их применение сразу же обнаруживает недостатки.
К 1919 году Первая Мировая Война закончилась, и были сняты ограничения на путешествия в Европу. Юнг использовал эту возможность для путешествия в Лондон для чтения лекции «Обществу Психологических Исследований», которое было основано в 1882 году Фредериком Майерсом, Эдмундом Герни и другими поздними викторианцами, проявляющими интерес к сверхъестественным явлениям. Юнг всегда чувствовал теплую привязанность к Англии. Он осуществил свой первый визит в Лондон в 1903 году, незадолго до бракосочетания с Эммой. Там он ощущал себя как дома, одевался в английском стиле, стал, как уже отмечалось, свободно говорить на английском, и посещал Англию так часто, как мог. Он даже бывал здесь в 1913 году, незадолго до начала своих «видений». Лекция Юнга в ОПИ именовалась «Психологические основания веры в духов». Его центральная тема возвращала к ранней работе Юнга о Хелли Прейсверк. Юнг рассказывал Обществу, что привидения (призраки) и материализации были «бессознательными проекциями» (или, как он говорил Фрейду, «экстериоризации»). «Я неоднократно наблюдал», говорил Юнг своей аудитории, «телепатические эффекты бессознательных комплексов, а также многочисленные парапсихические феномены, но во всем этом я не вижу доказательства существования реальных духов, и пока такое доказательство ожидается, я должен буду считать всю эту сферу приложением психологии».
Это звучит весьма научно, но год спустя [20], когда Юнг снова оказался в Англии, он столкнулся с несколько более реальным призраком. Юнг проводил некоторые выходные в коттедже в Эйлсбери, за пределами Лондона, арендуемом Морис Николл, и однажды там появилась серенада из ассортимента жутких звуков (капания воды, стуки, необъяснимые шорохи) в то время как спальню наполнял жуткий запах. Местные жители говорили, что это населенное призраками место, что особенно проявлялось ночью, и когда Юнг открыл глаза, то обнаружил голову старой женщины на подушке рядом с собой; половина её лица отсутствовала. Юнг вскочил с постели, зажег свечу и ждал до утра в кресле. Позже дом был снесен. Можно подумать, что уже встречавшись с мертвыми, возвращавшимися из Иерусалима, Юнг не был потрясен обычным английским призраком, но все же этот опыт испугал его. Тем не менее, его сообщение об этом инциденте появилось только тридцать лет спустя, в 1949 году, в антологии историй о привидениях [22]. Когда его лекция для ОПИ была переиздана в «Собрании сочинений» в 1947 году, Юнг добавил сноску, поясняя, что он уже не чувствовал, как это было в 1919 году, что эти явления были объяснимы через психологию, и что он сомневается «в том, что исключительно психологический подход сможет рассудить эти феномены…» [23]. В постскриптуме позже он снова признавал, что его ранних объяснений было недостаточно, и что он не может признать реальности духов, потому что не сталкивался с ними – попросту забыв о своем переживании в Эйлсбери [24].
Похожая путаница окружает опыт Юнга с «И-Цзин» — древним китайским оракулом, с которым он начал в то время экспериментировать и который, подобно гороскопам, стал частью его терапевтической практики. Хотя Юнг часто упоминал о нем в своих работах, лишь в 1949 г., опять-таки, почти тридцать лет спустя, в своем предисловии к классическому переводу Вильгельм/Бейнса он признал, что пользовался им. И хотя он пытался пояснить эффективность «И-Цзин» через то, что станет его паранормальной deus ex machina – синхронистичность, Юнг признавал, что источником идей оракула являются «духовные силы», которые образуют «живую душу книги», и это замечание расходится с его квази-научным объяснением [24]. Это не означает аргументацию в пользу призраков или духов в ущерб «экстериоризациям» или синхронистичности, но обращает внимание на то, что даже после кризиса юнговские №1 и №2 были в строю — Господин Доктор-Профессор сохранял строго научное представление о вещах, тогда как мистик проявлял сдержанность. Требовалось еще какое-то время перед тем, как «мудрец из Кюсснахта» вышел из шкафа [25].
Англия, однако, не была единственным местом на пути маршрута путешествия Юнга. В 1920 году Юнг начал серию поездок с намерением, как он говорил, увидеть «Европу со стороны», и обрести некоторый первичный опыт не-западной психе. Учитывая, что у него было две жены, пятеро детей, большая практика и другие обязанности, Юнг, возможно, отдался силе влечения, и его поездки стали, кроме всего прочего, возможностью сбежать из Кюснахта. Путешествие в Северную Африку не было запланированным; его друг, бизнесмен Герман Сигг, сказал Юнгу, что намерен поехать в Тунис и спросил не хочет ли он присоединиться. Юнг сразу же дал согласие. Ранее он уже устраивал себе неожиданные отпуска (и подобно своему отцу часто делал это в одиночестве) и продолжал эту практику, зачастую едва поставив в известность семью и пациентов.
Замечания Юнга о том, как в Северной Африке он «испытал чувство, будто его отбросило на много веков назад к бесконечно более наивному миру подростков, которые готовились с помощью тонкого знания Корана выйти из первоначального состояния сумеречного сознания» могут показаться не политкорректными с нашей чрезмерно-чувствительной точки зрения, но они подчеркивают саму суть всей поездки. Хотя Юнг знал очень много о мифологии и мифологическом мышлении, его собственное мышление было решительно западным и рациональным (он описывал себя как «досконального западника» [26]) и во многих смыслах он был типично «лево-полушарным», с его сильным отвращением к «фантазии», его формальностью и пунктуальность, точностью и потребностью в «научности». В своих путешествиях в Северную Африку, а позднее в Таос и Центральную Африку, Юнг искал признаки сознания, неотлучного от бессознательной матрицы (то, что он в «Семи наставлениях мертвым» называл «Плеромой») в отличие от нашей, где есть существенное различие между сознанием и бессознательным. Юнг обнаружил совершенно другое ощущение времени в таких местах как Тунис, Сусс, Сфакс и оазис города Тозер. Для человека, прибывшего из страны часов с кукушкой и книжных полок, это был шок. Юнг вошел в «сновидение со статичным, вековым существованием», своего рода вечное сейчас – состояние, связанное с правым полушарием, в котором отсутствует чувство времени; отсутствовала та непрекращающаяся активность, которая характерна даже для относительно малых городов, таких как Цюрих. Юнг наслаждался этим контрастом, что дало возможность насладиться критикой современности, которая станет своего рода привычкой в последующие годы, но он также чувствовал угрозу этого безвременья. Размышляя о своих наручных часах, этом «символе ускоренного темпа Европы», Юнг обеспокоился тем, что «бог времени» и его демон, прогресс, скоро «нарубят на куски и обломки» — часы, минуты, секунды – ту «длительность», которую он чувствовал здесь и которая была «ближе всего к вечности» [27] («длительность» — внутреннее, психологическое время, отличающееся от «времени часов», наиболее тесно связана с философом Анри Бергсоном, о чьей работе знал Юнг, и с которым имел много общего).
Западный человек, видел Юнг, всегда хочет сделать что-то и «получить что-то»; такое беспокойство характерно для всех нас. Несколько лет спустя, когда Юнг встретил индейца пуэбло, вождя Оквиай Биано, во время своей поездки в Таос, тот рассказал Юнгу, что белые всегда недовольны и это приводит их к жестокости. Тот вид сознания, что Юнг повстречал в Северной Африке, довольствовался тем, что есть. В оазисе Юнг ощутил, что «все здесь было именно так как должно быть, и как оно было всегда» [28]. Западники обычно чувствуют это только после нескольких стаканов или под воздействием наркотиков (поэтому они так популярны). Им обычно крайне трудно расслабиться, но то, что Юнг обнаружил в Северной Африке, было сознанием, которое позволило эго затормозиться и погрузиться в теплые объятия бессознательного, как если бы после бесконечного топтания на месте мы вдруг обнаружили, что можем плавать. Тем не менее, хотя Юнга засасывал этот временной праздник, он знал, что возвращение к этому «сумеречному сознанию» не было удовлетворительным. Встречаемые африканцы были, казалось, лишены эго и возможности жить под воздействием собственных импульсов и эмоций. Им не хватало способности отражать свой собственный опыт, намерения и волю, чтобы действовать самостоятельно. Они жили и работали как группа, побуждаемые ритуалом, криками и биением в барабаны. Западный человек дорого заплатил за свою независимость – этой платёжной монетой стало отчуждение от бессознательного – но Юнг знал, что это необходимо. Тем не менее, притяжение к тому, что он называл «архаичным человеком» оставалось и даже станет центральной темой его работы [29].
Граф Герман Кейзерлинг происходил из аристократической русско-балтийской семьи. Прежде чем потерять счастье в Большевистской Революции, он путешествовал по миру и писал книгу о своих приключениях под названием «Дневник путешественника-философа»; ей было суждено стать неожиданным бестселлером. Кейзерлинг имел глубокий интерес в Восточной мысли, и в 1920 году основал Школу Мудрости в Дармштадте с целью синтезировать знания Востока и Запада. Друг Кейзерлинга присутствовал на одном из Юнгианских семинаров, и ему пришла в голову мысль о том, что Юнгу следует прочитать лекцию в этой школе. В 1922 году это случилось, и Юнг стал там хорошо известен.
Школа Кейзерлинга стала местом встречи ученых, недовольных ортодоксальной научной мыслью. Юнг отошел от своей специализированной области и вошел в более широкий поток культурной и философской мысли, и этот сдвиг начался с погружения в мифологию, а также некто из Дармштадта стал его близким другом. Синолог Ричард Вильгельм читал лекции на тему «И-Цзин» и китайской философии в Школе Мудрости, и Юнг, работавший с этим оракулом, был впечатлен его проницательностью. В 1923 году Вильгельм рассказывал об «И-Цзин» в Психологическом Клубе; Юнг говорил, что в течение двух лет прогноз Вильгельма, основанный на оракуле, «буквально и с безошибочной ясностью» [30]. Юнг уже достигал некоторого успеха, используя «И-Цзин» с пациентами. Один человек с сильным материнским комплексом хотел жениться, но не был уверен, что женщина была подходящей. Будучи обеспокоен тем, что его пациент попадет под власть другой доминирующей женщины, Юнг спросил об этом оракул. Ответом стала гексаграмма Коу, «Иди навстречу». «Дева могущественна», — ответил «И-Цзин», — «не следует жениться на такой девушке». Можно предположить, что пациент Юнга не стал этого делать. [31]
Встреча с Вильгельмом породила свою синхронистичность. В 1928 году Юнг нарисовал мандалу, изображающую золотой замок, и его поразило, что он получился китайским, хотя у него не было намерения сделать его именно таким. Вскоре после этого Вильгельм отправил ему манускрипт «Тайна Золотого Цветка», свой перевод древнего даосского алхимического текста, и попросил Юнга написать к нему комментарии. Письмо Вильгельма, по словам Юнга, «прорвало мою изоляцию», и текст подтвердил его идеи по поводу Самости и мандал, а также способствовал побуждению понимания алхимии, которая станет доминирующей темой в его последующей работе. Комментарий Юнга – это обширное приложение его идей к даосской мысли (справедливо это по отношению к даосизму или нет — уже другой вопрос, что также относится и к его заметкам о дзен и тибетском буддизме [32]), и содержит примеры трансцендентных функций и самые ясные инструкции по работе с активным воображением, которые Юнг когда-либо предоставлял, хотя и здесь он не использует этот термин. Юнг говорит о пациентах, «переросших» проблемы, которые уничтожали других и достижении «нового уровня сознания». «Некоторый высший или широкий интерес возник на горизонте личности, и через это расширение кругозора неразрешимая проблема потеряла свою актуальность». «То, что на более низком уровне приводило к дикому конфликту и паническим вспышкам эмоций, рассматривалось с более высокого личностного уровня подобному тому, как буря в пустыне смотрится с высокой горной вершины» [33], что напоминают опыт кризиса Юнга. Юнг говорит о пациентах, выходящих за пределы себя в связи с «неизведанными потенциальностями», и о том, что такое развитие является нормальным, а его отсутствие как раз патологично, и это предполагает, что многие из нас ненормальны. «Каждый должен достигать более высокого уровня… и при благоприятных обстоятельствах следует развивать эту возможность» [34].
Однако, что именно за обстоятельства имеются в виду, неясно; Юнг говорит о «скрытых возможностях» и «предназначении». И после кратких инструкций по активному воображению (которое в тексте отождествляется с медитацией) Юнг снова предупреждает, что этот путь «не без опасностей». «Всякая хорошая вещь стоит дорого, и личностное развитие одна из наиболее дорогих вещей» [35], говорит он нам, познав это на своем собственном опыте.
Собственная индивидуация Юнга, кажется, включает в себя возрастающую обособленность от своего дома и семьи, и в 1923 году он начинает строить то, что станет его знаменитой «Башней» на земле, которую он приобрел вблизи озера в Боллингене. Перед началом этих работ ему приснилось, что Дикий Охотник приказал чудовищному волкодаву поймать душу, и на следующее утро его мать умерла. Перед смертью матери Юнгу приснилось, что его отец пришел к нему спросить семейного совета, по-видимому, не зная о собственных трудностях Юнга. Думая, что отец готовился к прибытию своей жены, Юнг воспринял сон как предзнаменование смерти матери, но также как доказательство своей веры в то, что мертвые нуждаются в нас, что мы знаем нечто, что им неизвестно, что подтверждалось также Семью наставлениями мертвым [36]. Эту точку зрения он представил на своих семинарах 1925 года; Юнг рассказал своим студентам, что осознавая значение объединения сознательного и бессознательного, «мы узнаем о жизни предков, которые участвовали в сотворении наших собственных жизней», и что через это приходит «чувство бессмертия». Индивидуация, по сути, приводит к «чувству продолжения своей жизни на протяжении веков» и дает «ощущение вечности на этой земле» [37] – это свое мистическое прозрение Юнг сохранял для посвященных.
Со смертью матери последняя непосредственная связь с прошлым была разорвана, и Юнг сосредоточился на реализации своей личности. Башня, которую Юнг разрабатывал и расширял в течение следующих тридцати лет, стала своего рода воплощением мандалы в камне, но также и своего рода домом для его предков; Юнг считал, что строя её, он предоставляет место отдыха для их душам. Когда он показал это место своей старшей дочери, она была удивлена и сказала ему, что это место для мертвых. Четыре года спустя, в 1927 году, когда делали пристройку, Юнг обнаружил скелет Французского солдата, убитого в 1799 году; он принял замечание своей дочери, как знак унаследования ей крови Прейсверк.
Это было первобытное место, а Юнг нуждался в близости с «архаичным», вкус к которому у него развился еще в Африке. Первым инстинктивным порывом Юнга была постройка сарая, подобного Африканской хижине; впоследствии это оказалось непрактичным, и спустя годы Башня возросла и приобрела более современные удобства. В самом начале, однако, она была очень простой. Юнг научился тесать камень в карьере и сделал большую часть работ самостоятельно. Первоначально Башне не хватало электричества и проточной воды. Она освещалась свечами и согревалась камином, каменные полы не имели ковров, и уж конечно там не было телефона. Зимой входная дверь замерзала. Юнг пользовался привилегиями богатства, но также имел вкус к простоте, даже аскетичности. Он мыл свою одежду в кадке на берегу озера и тёр себя жесткой щеткой каждое утро. Тони Вольф, его единственная постоянная гостья, не привыкла к такому суровому режиму и возмущалась таким вещам, как рубка дров и добыча и очистка воды из озера; в конце концов Юнг нанял лозоходца, чтобы найти подходящее место для колодца. Ему всегда было необходимо уединение, и в Башне он его получал; в более поздние годы быть приглашенным туда было честью. Барбара Ханна описывает свой визит в 1929 году [38]. Она обнаружила Юнга, облаченного в восточные одежды, похожего на «старого алхимика», и казалось, она вернулась назад в Средневековье. Другой гость описывал Юнга, бросающего кусочки своим псам, как если бы он был готическим лордом. Манеры Юнга за столом были, вероятно, варварскими и огорчали всех вокруг него, особенно его семью.
При визите Ханны, Юнг готовил какой-то необычный вариант тушеного мяса в огромном котле; он был фанатичным поваром и не верил в общение во время еды (эту черту он унаследовал от своей матери), сопровождая обед обильной порцией вина. Ханна не говорила ни слова, и это поддерживал Юнг, до тех пор, пока не заметил, как она была внимательна к пище. «О, хорошо», сказал он ей, «ты уже знаешь как наслаждаться пищей, и этому мне тебя учить не придется». Это были слова гуру, и все больше людей приходило к Юнгу, чтобы узнать как жить, а не обязательно излечить клинический невроз. Юнг отлично высказался о том, что около трети его больных страдают не из-за клинически определяемой болезни, а из-за чувства бессмысленности и бесцельности. Юнг считал, что может помочь им найти смысл. Это было его собственный поиск, и, понятное дело, он ощущал, что может помочь другим в их поисках. В этом смысле можно сказать, что Юнг построил свою Башню, чтобы создать укромное место для себя и некоторых других, чтобы сходить с ума, не сталкиваясь с непониманием людей.
Конечно, большинство людей, посещающих Башню, чувствовали тамошнюю необычную атмосферу. Юнг имел весьма странные отношения со своими кастрюлями и посудой; он говорил с ним, считая, что у них есть душа, и требовал того же от своих гостей, а также утверждал, что его плита в кабинете Кюсснахта была человеком [39]. Кроме того, он ощущал то же самое в отношении бронзовой коробки, где хранился его табак, и даже назвал её Хаб-бакуком [40]. Неудивительно прочитать, что на Башне Юнг мог глубоко погрузиться в активное воображение, зачастую сидя продолжительное время в полной неподвижности, в обособленной для этого комнате, где он зарисовывал свои фантазии на стене. Он видел образы и лики в камне, а затем медленно гравировал их; в частности, один камень, огромный «совершенный куб» Юнг добыл в карьере по ошибке, стал для него любимым, и Юнг работал над ним годами, нарезая на его поверхности алхимические, Греческие и Латинские изречения [41].
Но уединение Юнга в башне, кажется, не смогло утишить неугомонность, которая ему была ему в 1920-е годы, и Юнг вскоре осуществил очередное путешествие, на этот раз в Нью-Мексико. В начале 1925 года, под предлогом лекционного тура, Юнг отправился на юго-запад Америки вместе с Фаулером МакКормиком и богатым бизнесменом Джорджем Портером. Портер, подобно Медиллу МакКормику, был еще одной беспокойной душой, и в 1927 году потерял разум, оставив Юнгу 20 тысяч долларов.
Юнг был в восторге от Великого Каньона, но кульминацией его поездки стало посещение индейцев пуэбло в Таосе. Как ни странно, писатель Д.Г.Лоуренс, другой исследователь бессознательного, жил там в то время, и видимо Юнг получил такое же индийское наставление, как и Лоуренс (вероятно, это благотворно, что они не встречались; Юнг рассматривал Лоуренса как фрейдиста, который никогда не перерастал одержимости своей матерью [42]). Здесь, как уже упоминалось, Юнг встретил Оквия Биано. Снова Юнгу захотелось вступить в контакт с «архаическим человеком», и он спросил главу пуэбло, почему он думает, что белые являются сумасшедшими. Оквия ответил ему, что это из-за того, что они думал своими головами, тогда как индейцы думают сердцем (это замечание наверняка бы оценил египтолог Рене Швалле де Любиц) [43]. Замечание Оквиа привело Юнга к жгучему видению римского и христианского господства, приносящего страх и страдание своим жертвам с «огнем, мечом, пытками и христианством». Западная цивилизация, видел Юнг, имела «лицо терзаемой птицы, с пристальной жестокостью взирающей на отдаленную добычу», эта «mea culpa» («моя величайшая вина» — формула покаяния и исповеди в религиозном обряде католиков с XI века) касалась туземных людей действовала еще до начала нашей собственной светской политкорректностью. Одна из форм «мышления сердцем» глубоко впечатлила Юнга. Пуэбло исполняли ритуал, который, по их утверждениям, помогал солнцу в его суточном путешествии по небу. Конечно, Юнг знал, что солнце — это среднего размера звезда, и что Земля вращается вокруг него, но в своём сердце индейцы также знали, что это бог – настоящий бог, — и что без их участия он перестанет восходить, что приведет к «ночи во веки веков».
Именно такого вида связи с миром не хватало современному сознанию. Юнг видел, что вместо всех достижений, которыми наслаждался Запад, Пуэбло имели более глубокое и полноценное ощущение себя в мире; для них мир по-прежнему имел душу – и это то, что утратил современный человек. Любовь Юнга к архаичному и первобытному, а также его собственный образ жизни в Башне были способом восстановить связь внутреннего мира с внешним — их соучастие, которому Запад позволил выродиться.
Поиски Юнгом архаичного привели его к очередному выезду из Европы, всего лишь несколько месяцев спустя после возвращения из Америки. В конце 1925 года, во время второй, более обширной поездки в Африку, на этот раз в Кению и Уганду, Юнг снова испытал погружение во вневременное сознание, опыт которого уже имел в Тунисе. У него появилось чувство, будто он жил здесь в прошлой жизни. Будучи в поезде на рассвете, Юнг увидел высокую фигуру, стоящую на скале и опирающуюся на копье. Это было дежа вю, и Юнг ощутил, что всегда знал этот первобытный мир, и что этот темнокожий человек ждал его целую вечность; любопытно, что он испытывал подобное только в Бургхольцли, когда, вместе с Блейером, стал свидетелем паранормальных явлений. Казалось, что это было нечто известное ему на протяжении веков, снова то же ощущение коллективного бессознательного. Во время второй поездки, Юнг возымел что-то подобное мистическому (или метафизическому) опыту. Он вдруг понял значение самосознания во вселенной, которая без него пребывала в забвении. Юнг понял, что только через нашу осознанность о существовании она обретает смысл. В заповеднике на равнине Атхи Юнг увидел огромные стада животных: антилопы, зебры, газели бесконечно растянулись до горизонта. Юнг почувствовал, что стал свидетелем «тишины вечного начала, мира, каким он всегда был, в состоянии небытия; никого раньше не было, чтобы узнать, что этот мир есть». Юнг отделился от своих товарищей, пока они не скрылись из виду, и, казалось, остался совсем один. Он пытался воссоздать первичный момент самосознания, когда сознание впервые осознало различие между собой и миром, когда оно могло первый раз рассмотреть мир как отдельную от него объективность, будучи наблюдателем. «В незримом акте творения», человек «возложил печать совершенства на мир, посредством придания ему объективного существования».
Это глубокое прозрение. До того, как первое человеческое сознание отделилось от великого окружения и осознало, что оно осознает, творение оставалось неведомым. Это специфическая человеческая способность; ни одно животное не может вызволить себя из непосредственности и рассмотреть мир как объект. И это – подлинный акт творения; до этого мир не существует, несмотря на какой-либо Большой Взрыв или Книгу Бытия. На протяжении бесчисленных веков вселенная и все в ней также не существовала, ибо не было сознания, осознающего, что она есть. И только с появлением самосознания нечто подобное «миру» пришло в бытие. Это возлагает на сознание огромную ответственность, ибо оно стало создателем миров [44].
И все же простое «архаичное возрождение» не было чистой выгодой. Однажды вечером, ближе к окончанию своего путешествия, Юнг и его товарищи (включая англичанку Рут Бейли, которую Юнг встретил во время поездки и которая стала его другом на всю жизнь) столкнулись с местным вождем, который потребовал от своего племени исполнить танец в их честь. Юнг был в восторге, хотя слышал сообщения о насилии в этом районе, а появление воинов вождя не казалось утешительным. В тот вечер шестьдесят человек появились в лагере Юнга, с мечами, дубинками и копьями. Их жены и дети образовали круг вокруг огня. Юнг заметил, что его собственные африканцы сбежали, и, как только начали барабанить, он добродушно присоединился – это была дионисийская сторона Юнга, которая наслаждалась подобного рода разгулами. Но вскоре ситуация, казалось, стала выходить из под контроля, воины становились все более и более воинственными, размахивая своим оружием с ощутимой жестокостью, и тогда Юнг спросил вождя, не время ли остановиться. Вождь отказался и подогнал своих танцоров, и Юнг испугался, как бы всё это не окончилось плачевным образом; рядом было всего несколько белых с одной или двумя винтовками, и патронов тоже было мало. Опасаясь, что танец перерастет в нечто более опасное, Юнг свой кнут носорога и громко ударил им, смеясь и крича непристойности в адрес его Schweizedeutsch, а затем сделал жест, указывающий, что пора спать. Юнг не знал, как племя будет реагировать, но доверял своим инстинктам и своей явной личностной силе, стараясь превзойти свою компанию в дикости. Этот блеф окупился. Вождь посмеялся над сумасшедшим белым человеком и согласился, что наступило время уходить. Юнг и другие успокоились, и ощутили, что на этот раз будет разумно не идти за туземцами [45].
Но Юнг еще нуждался в поиске некоторой связи с прошлым, и, как ни странно, ему удастся обнаружить её в Европе.
Пер Сергей Коваленко (ред. Sedric)