08.10.2020
0

Поделиться

Братья и сестры в мифологии

Обращение к мифологии как таковой для меня это в первую очередь возврат именно к греческой мифологии. Отчасти ,конечно же потому,что те мифы которые мне известны, сформировали мое понимание опыта братства и сестринства и мой эмоциональный отклик на него.А еще,как сказал Джордж Стейнер, этот небольшой цикл историй, рассказанный и пересазанный греческими поэтами эпоса и трагедии, стал важным ориентиром в формировании западного воображения1. Поскольку к настоящему моментутак много нашей литературы и наших институтов было сформировано под влиянием этих истоков, то и наши собственные взгляды,самые глубинные чувства также неизбежно находились под их влиянием. Очевидно, что это в меньшей степени относится к тем, кто не был воспитан в рамках этой доминирующей культуры, где она, помимо всего прочего, создает проблемы для женщин из-за явного женоненавистнического посыла довольно крупной части этой культурообразующей литературы. Тем не менее, я убеждена, что нам не стоит игнорировать эти традиции.

Фрейд тоже был убежден в образно-формальной определенности этой специфической мифологии для западной психики- убеждение, которое Юнг, делая акцент на архетипе, а не на мифе, не разделял. Разница между архетипом и мифом очень важна: архетипы -этоидеальные универсальные формы, обобщения; а мифы — это истории. Архетипичные сестра и брат — это абстракции; мифологические же сестры или братья определяются их отношениями и ситуациями. В мифах женщина — это не сестра сама по себе, по своей сути, а лишь по отношению к конкретной сестре или брату, в определенном контексте, в определенной семейной истории, в неком переломном моменте. Мифы дают нам видение множества способов проявления себя в качестве сестры или брата. Многие эти способы кажутся нам очень знакомыми и в этом свободном понимании являются архетипичными: эти особые модели взаимодействия братьев и сестер все еще воспроизводятся как на внешнем, так и на более глубоком уровне. Но разумеется эти мифические прототипы не исчерпывают всех форм, которые мог бы принять опыт братства или сестринства, или того, что это может значить. Важны не только мифы других культур, нам нужно будет двигаться дальше, для того чтобы по-новому переосмыслить сестринство. Однако я считаю, что это иллюзия — думать, что мы можем сделать это с нуля, и я бы с подозрением отнеслась к полностью идеализированным версиям, не имеющим ничего общего с нашим собственным опытом и опытом, накопленным в нашей культуре.

Как я уже упоминала ранее, когда я впервые задалась вопросом, что этотакое -быть сестрой и иметь сестру, я надеялась найти некую греческую богиню, что помогла бы мне смоделироватьэти первичные отношения, но такой я не нашла. Вместо этого я обнаружила что сестринство является центральной темой среди смертных женщин в греческой мифологии, героинь культа, эпоса и трагедии.
Также в греческой мифологии существуютгруппы сестер промежуточного уровня — между тем, где обитают верховные божестваи тем, который заселен нами, людьми — это Оры, Грации, Горгоны, Фурии и Мойры. Но поскольку отдельные персонажи внутри этих групп едва различимы друг от друга и нет никакой драматичности в их взаимоотношениях,товыходит, что в их репрезентации сестринства нет ничего значимого для нашего исследования.

Есть также удивительная история о семье из пятидесяти сестер Данаид, у брата-близнеца отца которых также было пятьдесят сыновей. Девушек насильно обручают с ихкузенами, но отец дает каждой из них нож и приказывает убить мужа на супружеском ложе, что и делают все, кроме одной, Гипермнестры (прародительницы Клитемнестры). В наказание за это чудовищное преступление их отправляют в Аид, где они вечно будут пытаться наполнить водой протекающие кувшины. В трагедии Эсхила «Просительницы» эти дочери предстают как хор, говорящий в один голос. (По словам Аристотеля, греческая трагедия берет начало с этого общинного «я».) Мы можем посочувствовать тяжкой участи этих девушек, но их история едва ли поможет нам разобрать где есть «я» и «ты» в отношениях между человеческими сестрами.

Однако, если обратиться к более поздним трагедиям, то мы обнаруживаем могущественные женские фигуры, которые обретают себя через борьбу друг с другом. Среди этих героинь сестринские узы очень значимы. Сестринство Елены и Клитемнестры, Ифигении и Электры, Ариадны и Федры, Прокны и Филомелы, Антигоны и Исмены имеют огромное значение для личности каждой из этих героинь. Невозможно в полной мере рассказать их истории, не принимая это во внимание.

Каждая из них считает, что её характер и судьба неразрывно связаны с характером и судьбой её сестры. Истории, пересказанные в греческих мифах, эпопеях и драмах, представляют нам сестринство гораздо более глубоким, сложным и человечным, чем где-либо еще. Эти репрезентации делают очевидной полиморфную и многомерную реальность этой связи; они демонстрируют ее всеобъемлющее влияние; они показывают, как она переживается с обеих сторон.

Когда я просматривала греческие мифы о братьях и сестрах, я обнаружила, что уделяю гораздо больше внимания именно литературным версиям, нежели это было в моей книге о богинях, гдея пыталась оторваться от творчества поэтов-мужчин патриархальных классических Афин, отдав предпочтение более ранним дописьменным матрифокальным слоям традиции и свидетельствам о культовом отношении женщин к божествам. И хотя некоторые из этих героев и героинь могли служить богами или богинями до создания олимпийского пантеона, а так же несмотря на то, что некоторые из них еще долгое время после Гомера были частью жизненно важного культа мертвых, дополнительных литературных свидетельств, касающихся этих фигур я нашла очень мало, чего не скажешь о богинях.

Моей позитивной мотивацией в этом исследовании являлось то, что я прониклась глубиной тех персонажей о которых писали трагики, и мне очень хотелось рассмотреть их поближе, впитать их, поразмышлять над их конкретными изображениями. К примеру, есть три крупнейших трагика — Эсхил, Софокл и Еврипид — каждый из которых создал свою версию «Электры». Сущностная форма ее рассказа — это данность, они не расходятся во мнениях по поводу ее поступков. Но различия в описаниях ее мотивации и моральных устоев привели меня к более полному осознанию всех сложностей, присущих ее мифу.
Эти поэты драматурги пересказывают мифы, которые ассоциируются с героической эпохой, с жизнью человеческих, а не божественных персонажей. Трагедия сфокусирована на моментах кризиса и лизиса, переменах и открытиях. Она произрастает из человеческой необходимости принимать решения, из-за того, что человек пытается сопоставить несопоставимое, из-за открытия, что богам нельзя доверять, потому что они представляют собой конкурирующие ценности, из-за горькой мудрости, что наши собственные естественные недостатки и невежество очень часто имеют фатальные последствия. Поскольку герои и героини борются с теми же моральными противоречиями и трудностями, которые вызывают недоумение и у нас самих, мы ощущаем возможность намного глубже проникнуться к ним, нежели к богам и богиням. Возможно, это именно то, что заставляет меня задержаться на представлениях трагиков о смертных персонажах, — более сокровенный доступ к этим людям, чем к божествам.

Меня также поражает, в какой степени греческая трагедия связана с переходом от матрифокальной к патрифокальной культуре, а также со сложными потерями и достижениями, связанными с этими изменениями. Эта перспектива — мужская: переход к более обезличенной, абстрактной концепции справедливости подтверждается как необходимое разрешение бесконечных циклов кровной мести, связанных с социальной системой, полностью основанной на родственных связях и показанной по-прежнему неустойчивой. В мире трагедии сила матери все еще настолько страшна, что сама ее роль в зачатии человека должна быть отвергнута, как это говорится в знаменитой речи Афины в трагедии «Эвмениды». Эти драмы богаты портретами великих женщин. Хотя с точки зрения культовых центров количество героев, могло быть, в шесть раз больше, чем количество героинь2 ,в драме же, кажется, получается почти обратное! Женщины, занимающие центральную позицию, от Клитемнестры Эсхила до Медеи Еврипида, изображают женскую силу попираемой и искаженной мужской властью, а значит, таким образом являющейся еще более угрожающей для мужчин. Поэты — мужчины, их взгляд — мужской, и все же их драмы позволяют нам увидеть иной способ изложения однх и тех же истории — способ, который передает женский взгляд- способ, предсказанный хором женщин в произведении «Медея»:

Верно, и наша худая молва
Тоже хвалой обратится,
И полетят золотые слова
Женам в усладу, что птица.
Музы не будут мелодий венчать
Скорбью о женском коварстве…
Только бы с губ моих эту печать,
Только б и женской цевнице звучать
В розовом Фебовом царстве…
О, для чего осудил Мусагет
Песню нас слушать все ту же?
В свитке скопилось за тысячи лет
Мало ли правды о муже? 3
(Перевод Иннокентия Анненского Еврипид. Трагедии. В 2 томах. Т. 1.
«Литературные памятники», М., Наука, Ладомир, 1999 OCR Бычков М.Н.)

Хоть я и понимаю что мужское видение трагиков довольно однобокое и знаю, что мне нужно будет выходить за его пределы, я все же собираюсь начать именно отсюда. Мне нужно нащупать свой путь в эти убедительно выполненные исследования братского и сестринского опыта, чтобы попытаться увидеть, что в моих спонтанных ощущениях и в собственном опыте резонирует этим видениям, и где я чувствую, что они не соответствуют ему или противоречат. Только наблюдая за этими отображениями, я четко вижу то, что я хочу поставить под сомнение, что добавить, и к чему прийти.

Представляют интерес не только размышления драматургов о ярких проявлениях взаимодействия между сестрами, но также и их видение того, что быть сестрой для сестры различно от того, что значит быть сестрой для брата, и как отношения между братьями отличаются от отношений между сестрами. Разумеется, их понимание гендерных вопросов сложнее, чем в традиции сказок, которую мы рассматривали ранее. Мне любопытно, как эти видения соответствуют моему собственному опыту, чем и почему различаются сестринство и братство — тогда и сейчас.

В этой главе я рассмотрю греческие мифологические традиции о братских и сестринско-братских отношениях. Изучение представлений этой мифологии об отношениях между сестрами и братьями настолько важно для всего моего исследования, что оно явно заслуживает отдельной главы. И хотя многие из нас слышали эти истории с детства, и они могут сейчас реверберировать в нашей душе сильнее, чем мы думаем. – тем не менее, важно рассказать их еще раз, чтобы принять сознательное участие в этой репрезентации опыта сиблингов.

Для греков братские узы были явно более знаковым родством. Даже среди олимпийцев братство гораздо сильнее восхвалялось, чем сестринство — оно рассматривалось как наиболее важное и менее проблематичное. Для мужских божеств наличие общего отца Зевса оказывается достаточным, чтобы поддерживать братскую связь; им не обязательно иметь общую мать. (Действительно, то, что Арес и Гефест — сыновья Геры, так же каки Зевс, похоже, является именно тем, что лежит в основе несогласованного антагонизма между ними. Их отношения наводят на мысль, что точно так же, как матери могут подстегивать героев брать на себя одну невыполнимую задачу за другой, так же матери побуждают их соперничать между собойи тайно наслаждаются борьбой между своими сыновьями.) Часто отношения бессмертных демонстрируются как очень красивые и трепетные. Среди самых восхитительных из всех греческих мифологических сказаний — рассказ «Гимн Гермесу» Гомера о милых дразнилках и шалостях, которые происходят между новорожденным Гермесом и его старшим братом Аполлоном; и одна из самых трогательных из всех греческих скульптур в Олимпии в настоящее время это подросший Гермес, держащийза плечо младенца Диониса.

Действительно, связь между братьями является настолько почитаемой, что онанаходит свое признание в культе, посвященном Диоскурам, — близнецам Кастору и Полидевку.
Оба были сыновьями Леды (она также является матерью Елены и Клитемнестры); Кастор был сыном ее мужа-царя Тинадарея, и, таким образом, смертным; Полидевк же был бессмертен, потому что его отцом был Зевс. В ходе одного из их многочисленных совместных приключений, Кастор был убит. Полидевк, который дорожил своим братом больше жизни, убедил Зевса позволить ему разделить свое бессмертие с Кастором. Вместе они всегда проводят половину своих дней в Аиде и половину на Олимпе. Они появляются на небесах как созвездие Близнецов. Как братьям, как неразлучной команде, Диоскурам широко поклонялись по всей Греции, особенно в их родной Спарте.

Диоскуры не являются ни божественными братьями, ни человеческими, а, скорее, представляют связьмежду божественным и человеческим братом. По сути, та же самая связь существует между Гераклом, сыном Зевса, и его смертным близнецом Ификлом, который большую часть времени провел в качестве второстепенного компаньона-помощника Геракла во время некоторых из самых трудных его подвигов. В какой-то момент, однако, по традиции, Ификл устает от этой роли и вступает в союз с Эвристеем, вечным гонителем Геракла. Нелегко всегда быть героем второго плана.

Диоскурам поклонялись преданные мужчины-друзья и любовники как воплощению идеального выражения близких отношений между мужчинами. Их представление о братстве как о прекрасных самоотверженных, но по сути экстравертных, ориентированных на действия отношениях послужило моделью для всех тесных мужских связей. Хотя у многих выдающихся героев в греческой мифологии нет настоящего брата, их в приключениях часто сопровождает суррогатный брат, верный соратник, кузен или близкий друг. Связь между такими мужскими парами происходит по образцу спартанских близнецов.

Самая известная из таких братоподобных пар — Ахиллес и Патрокл. В детстве Патрокл, случайно убив товарища по игре, отправился на искупление ко двору Пелея. Он стал слугой сына Пелея, Ахиллеса, и, в конце концов, его любовником. Они вместе отправились в Трою, и оба вышли из драки, когда Ахиллес почувствовал себя оскорбленным Агамемноном. Но когда троянцы начали побеждать греков, Патрокл убедил Ахиллеса позволить ему вернуться в бой в ахиллесовых доспехах. Приняв за Ахиллеса, Гектор убивает Патрокла. Сбитый с толку Ахиллес отказывается похоронить своего возлюбленного, пока не отомстит, убив множество троянцев, в том числе и Гектора. Позже, когда убит сам Ахиллес, их кости сплетаются в одной могиле. (Когда Патрокл вступает в бой одетым в доспехи Ахиллеса, его называют ахиллесовым терапоном, тем самым , кто принимает на себя страдания другого, особый вид альтер-эго, которым подпитывается наше представление о психотерапевте). Взаимоотношения между Ахиллесом и Патроклом получили признание в труде Платона «Симпозиум» как идеальная парадигма эроса между мужчинами.

Хоть сначала он совершал свои приключения в одиночку, позже Тесей становится тесно связан с Пирифоем, сыном безрассудного и нечестивого Иксиона (соблазнителя Геры и первого человекоубийцы, который в конечном итоге оказывается прикованным в Аиде к огненному, бесконечно вращающемуся колесу). Эти двое участвуют в серии сумасбродных, безуспешных авантюр, вдохновленных клятвой, что они помогут друг другу выйти замуж за дочерей Зевса. Сначала они пытаются похитить Елену, которую быстро спасают ее братья Диоскуры. Затем они спускаются в Аид с намерением похитить Персефону; там они по неосторожности садятся на кресла забвения и обнаруживают, что застряли там, не в состоянии подняться с них. В конце концов, Геракл спасает Тесея, но Пирифой остается там, отданный на волю своей судьбы. Пирифой представляется чем-то вроде тени Тесея — преувеличенной версии его собственного, более молодого «я». Герой средних лет, который не знает, как остепениться, обращается к своему другу, любителю приключений, в надежде спастись от утомительного бремени и обязанностей зрелости. Отношения «Тесей – Пирифой» демонстрируют собой ограниченность модели Диоскуров — мы не можем представить себе близнецов как взрослых мужчин. Не случайно их судьба заключается в том, что герои умирают молодыми.

Эти представления о брато -подобных отношениях проистекают из эпосов; поэты трагики же, по видимому, были причастны к более сложным и драматичным взаимоотношениям между родными братьями. Разборбратского опыта по произведениям трагиков будет не менее важендля нашего исследования. Их тема: сакральность кровной связи и ужасные последствия ее будто бы неизбежного, рокового разрушения.
Семейная история Микенцев, которая так увлекла трагиков, — это с самых ее начал история братских разборок, убийств и супружеских измен. Она начинается с Тантала, сына Зевса, который возмущен тем, что, будучи сыном бога,является смертным. В отместку он созывает богов на пир, во время которого подает им своего собственного сына, Пелопа, порезанного и приготовленного в тушеном блюде. Деметра съедает плечо, но другие боги, обнаружив что происходит еще до начала трапезы, снова соединяют Пелопа (с плечом из слоновой кости) и возвращают его к жизни. Тантала они предают вечным мучениям в Аиде; бесконечно он тянется к еде и питью, которые навсегда остаются за пределами его досягаемости.

Именно на Пелопа было наложено проклятие, которое сформировало в дальнейшем судьбу его семьи на протяжении многих поколений. Эта история начинается как сказка – царь объявляет, что отдаст свою дочь тому поклоннику, который сможет победить его в гонке на колесницах. Но в отличие от сказочного героя, Пелоп выигрывает обманом, подкупивкоролевского возничегоМиртила, чтобы он ослабил ось на королевской колеснице. Король не только проигрывает гонку, но и погибает, и Пелоп уезжает с царской дочерью в качестве приза. Очевидно, что возница надеялся разделить приз и, чувствуя себя обманутым, когда Пелоп настаивает на том, чтобы оставить невесту для себя, пытается изнасиловать ее. Пелоп ловит его, хватает за горло и бросает в море — и в момент своего полета по воздуху Миртил посылает ему свое проклятие.

Это проклятие распространяется на жизнь сыновей Пелопа, Фиеста и Атрея, их сыновей и сыновей их сыновей. Хотя Фиест и Атрей рано объединившись, убивают своего сводного брата Крисиппа ( которого совратил иобесчестил Лай, когда тот был еще маленьким мальчиком, и наложил тем самым проклятие на свой дом, что преследовало его семью в течение трех поколений), они проводят остаток своей жизни в непрекращающемся конфликте. Их разногласия начались из-за того, что они не могли между собой поделить королевский трон Микен. Оба сошлись на том, что царем станет тот, у кого есть руно золотого агнца. Атрей знал, что это руно лежитв его шкатулке, куда он его спрятал; но Фиесту тайно передала эту шкатулку жена Атрея, Аэропа, с которой у него была тайная интрижка. Сначала трон переходит к Фиесту, но с помощью Зевса Атрей вскоре забирает его себе и отправляет Фиеста в изгнание. Узнав о прелюбодеянии жены, Атрей притворился, будто заключил мир со своим братом, и приглашает его вернуться и устраивает в его честь пир, на котором ему подают тушеное мясо, главными ингредиентами которого являются сыновья Фиеста, порезанные на куски. После этого дом Пелопа будет из поколения в поколение преследовать Эринии — духи этих детей, жаждущие возмездия. Вы только представьте себе весь этот ужас, ощущение неописуемого осквернения, связанное с осознанием того, что человек, даже неосознанно, съел своих собственных детей. Представьте себе неослабевающую ненависть, которую вы испытываете к брату, способному обманом вынудить совершить такое.
Оракул подсказал Фиесту, что единственный способ отомстить брату — это завести ребенка от собственной дочери, Пелопии. По другой версии, Фиест насилует Пелопию, не зная, что она его дочь. Вскоре после этого его брат Атрей, также будучи неосведомленным, влюбляется в эту же самую Пелопию. Он женится на ней, возвращает ее в Микены и воспитывает ребенка, зачатого от ее союза с Фиестом (об этом родстве никто не знает), как своего собственного сына. Когда этот ребенок, Эгисф, вырастет, он узнает истинную историю о своем происхождении, убивает Атрея и возвращает трон своему биологическому отцу, Фиесту.

Теперь сыновья Атрея от Аэропы — Агамемнон и Менелай,- берут на себя обязательство отомстить за убийство своего отца. Они вынуждают Тиндарэя, царя Спарты и отца Клитемнестры и Елены, помочь им изгнать Фиеста из Микен. Агамемнон убивает сына Фиеста, Тантала, и женится на жене Тантала, Клитемнестре, но прежде отрывает от ее груди ребенка и вышибает ему мозги. Затем он использует свое богатство и власть, чтобы завоевать Елену для Менелая. Когда Елена наставляет Менелаю рога, Агамемнон напоминает другим поклонникам Елены о том, что они пообещали поддержать ее мужа, если этот брак когда-либо окажется под угрозой, и тут начинается Троянская война.
На первый взгляд, Агамемнон и Менелай — преданные братья, но греческие поэты показывают их как внутренне слабых и фактически презирающих друг друга. Каждый из них проецирует свою собственную слабость на другого. Оба запомнились прежде всего как обманутые женами супруги, а не как герои. Они обретают бессмертие через их жен, а не своими собственными деяниями. То, что они пережили войну и вернулись домой, уже само по себе означает, что они не герои, что их смерть будет негероической. Ведь с греческой точки зрения, героическая слава и возвращение домой, kleos и nostos, несовместимы. 4

Когда греческие войска собрались в Аулисе, Артемида лишила ветра их паруса и, таким образом, удерживала войска от отплытия. Оракул сообщает Агамемнону, что только принесение в жертву своей дочери Ифигении усмирит богиню. Еврипид изображает Агамемнона во время гневного разговора с Менелаем, в котором он обвиняет Елену в том, что это она виновата в том, что он находится сейчас в таком невыносимом положении. Когда Менелай отвечает: «Ты убедил меня, не делай этого», Агамемнон тут же отступает: «Но я должен. Войска никогда бы не позволили мне поставить преданность семье выше моей политической ответственности». Он предпочел обвинить во всем Елену; когда это не работает, он прячется за своей ролью. Позже, когда Агамемнону приходится признаваться Клитемнестре и Ифигении в своем решении о жертвоприношении, он настолько одержим собственным несчастьем, что совершенно не осознает печали и ужаса женщин. Агамемнон принимает на себя вину, которую пронесет через всю жизнь, согласившись на жертвоприношение дочери, ибо его вина сама по себе является также следствием вины, унаследованной от Атрея.

После жертвоприношения Ифигении Агамемнон отплывает в Трою, а Клитемнестра тем временем возвращается в Микены, и там ее любовникомстановится Эгисф. Братья бок о бок сражаются в Трое и после победы Греции вместе совершают нечестивые и жестокие поступки — ненужные убийства, изнасилования и похищения, разрушения святынь. После войны их пути расходятся, Менелай и Елена вернутся в Спарту только после долгого пребывания в Египте, Агамемнон же направляется обратно в Аргос со своей пленной наложницей Кассандрой. По возвращении Агамемнона, Эгисф помогает Клитемнестре убить Агамемнона в отместку за свержение с трона его родного отца. Позже Эгисф, в свою очередь, будет убит сыном Агамемнона, Орестом, который также убивает свою мать, лишившую жизни своего супруга. К этому времени Менелай вернулся в Спарту с прощенной Еленой. Орест рассчитывает на одобрение своего дяди в том, что он совершил в отместку за убийство своего отца, но поскольку Менелай отказывается ходатайствовать, Орест признан виновным в убийстве своей матери, и Эринии приступают к их непрекращающимся гонениям. Проклятие дома, наконец, заканчивается оправданием Ореста Афиной. Никакая другая семейная история не показывает так драматично, какими могут быть братские отношения будучи проклятыми, как ненависть между братьями может передаваться из поколения в поколение, как это становится чем-то, что, кажется, имеет свою собственную силу, что вовлеченные в это люди оказываются бессильны положить этому конец.

Орест является наследником обеих традиций, Диоскуров и Артеев. Он не может избежать тяжкого наследия в виде разоров, но способен разрешить их своими страданиями. Возможно, ему помогает то, что он — единственный сын, что у него нет братьев (хотя это также означает, что его наказание исходит непосредственно от Эриний — нет человеческого агента, который мог бы сделать за них свою работу).
Орест явно мечтает об идеальном, истинном братстве, таком, какое показали своим примером братья его матери, Диоскурии. Его дружба с кузеном Пиладом (мать которого была сестрой Агамемнона и Менелая) построена по образцу преданности двух близнецов друг другу. Пиладпомогает Оресту в свершении его мести Клитемнестре и Эгисту, а затем женится на сестре Ореста, Электре. Позже он сопровождает Ореста в путешествии в Тавриду, чтоб очистится от осквернения, вызванного убийствами; он же помогает ему спасти его другую сестру, Ифигению. Как стало известно, Артемида не приняла ее в жертву, а назначила верховной жрицей в своем храме в Тавриде. Эти двое поначалу были принятыза Диоскуриев, когда они в первый раз прибыли в Тавриду, в дальнейшем они и проявили себя как те, за кого их приняли. Когда Ифигения предлагает Оресту сбежать, он говорит ей, что не хочет жить за счет жизни Пилада. «Мы братья во всем, разве что только не по крови», — говорит он ей. «Так позволь мне дальше жить через него и через его детей».

Конфликт братьев также играет центральную роль в истории Фебанского королевского дома. Собственная трагедия Эдипа — это следствие проклятия, наложенного на его отца, Лая, за то, что тот нарушил закон гостеприимства, изнасиловав юного Крисиппа во время посещения дворца Пелопа. Эдип, в свою очередь, перед самой смертью проклинает своих сыновей/братьев, Этеокла и Полиника, за то, что они отправили его в ссылку после того как узнали о его деяниях, связанных с отцеубийством и инцестом. Он обвиняет их в том, что они нарушили братские узы, и в конечном итоге их за такое больше нельзя называть мужчинами. Он говорит, что их поступки показали, что они женоподобные и жалкие, в то время как его дочери оказались мужественными и преданными. Отрекшись от Эдипа как отца, они также отрицают и свою родственную связь друг с другом; отрицая Эдипа как брата, они отрицают святость братских уз. Проклятие Эдипа — то, что они убьют друг друга, — в каком-то смысле является лишь следствием проклятия, которое они на себя уже наложили.

После того, как Эдип был отправлен в ссылку, эти братья сначала чередовались как правители Фив (возможно,это был отголосок какой-то древней схемы сезонного чередования). В какой-то момент, однако, Этеокл отказывается уступить трон по истечении срока своих полномочий, и Полиник решает использовать иноземных наемников, чтобы вернуть себе власть. Реальных различий в характере между ними нет — но, похоже, они просто не в силах остановить проклятие. Как Этеокл плачет в трагедии»Семеро против Фив»:

«Окончить это дело бог торопится.
Ну, что ж! Пусть буря всех потомков Лаия,
Преследуемых Фебом, унесет в Кокит.
О нас давно уж боги не пекутся, нет.
Одна им радость — гибель рода нашего.
Зачем же мне от рока своего бежать?»
(Перевод С. Апта Эсхил. Трагедии. М., «Искусство», 1978 OCR Бычков М.Н.)

Само отсутствие различий, по-видимому, требует конфликта, как средство дифференциации — настолько велик страх перед слиянием. Каждый воспринимает другого как врага, как свою тень. Конфликт между ними приводит к их гибели от рук друг друга. Каждый должен убить другого, но тем самым убить и себя. В этой семье, оскверненной кровосмесительством, ее члены в очень близком родстве, и поэтому становятся друг другу чужими и врагами, как и в предыдущем поколении, где Лай и Эдип, будучи отцом и сыном, встречались как чужаки и враги.

В ранних версиях этого мифа оба брата были взаимозаменяемы, но Полиник становится все более заметным, будь он жертва злоупотребления доверием брата или жадный узурпатор, готовый возглавить иноземцев в борьбе против собственного родного города. В книге Эсхила «Семеро против Фив» Этеокл изначально кажется более спокойным и праведным, а то, что Полиник несет на своем щите образ Дикэ- справедливости- кажется очевидной пародией. Но по мере развития пьесы мы обнаруживаем, что Этеокл так же одержим яростью, Эриниями, как и его брат. Проклятие свершается, они убивают друг друга в поединке. Скорбя над телами своих непутевых братьев, Антигона провозглашает, что теперь они мертвы, а что осталось, так это только то, что они братья. Хор подтверждает: «Вражда утихла. Кровь обоих в земле смешалась. Теперь вдвойне единокровны братья.». Как раз в это время приезжает посланник Креонта, чтобы объявить, что их тела должны быть похоронены по отдельности. Этеокл, за его верность, безупречную доблесть и почетную смерть, должен быть погребен в земле, которую он любил. Его брат Полиник, вернее, мертвое тело Полиника, следует выбросить за стену без похорон, и быть ему съеденным псами. Даже после смерти он должен нести свою вину. Пьеса заканчивается впечатляющим изображением хора, разделенного на две части, половина которого следует за телом одного брата, вторая половина — за телом другого. Одна половина, оспаривая гражданский указ, принимает решение похоронить Полиника во имя общего горя их народа, о которой Антигона говорила оплакивая обоих братьев; другая половина решает пойти с Этеоклом «как велит народ, как священная требует Правда».
Несмотря на пылкую мольбу Антигоны, разделение братьев не было приостановлено. Диоскуры представляют нам одно видение братства, но греческая трагедия знает другую, более глубокую, более мрачную истину.

Греческая мифология также дает нам множество весомых свидетельств об отношениях между сестрами и братьями. Божественный прототип этих отношений представлен Артемидой и Аполлоном. Как говорит Вальтер Отто, оба являются божествами «с дальних берегов»; они самостоятельны, они одиночки, далеки от нашего мира, и вражда им не грозит. Оба — божества; их равенство – это данность.
У каждого есть своя сфера влияния. То, что дано богам- близость, сбалансированная расстоянием, паритетом и взаимностью, радостью от сходства, сопровождаемая наслаждением индивидуальными различиями, — в мире людей мало кому доступны. Это вожделенная мечта, она внушает надежду, разочарование и гнев.
Опять же, в самых популярных историях принимали участие королевские семьи Микен и Фив. Однако самая ужасающая история — это история о Медее и ее брате, которого она убивает, Аспирете. Влюбленная в Ясона, предводителя аргонавтов, Медея использует свои магические силы, чтобы помочь грекам украсть золотое руно, доверенное ее отцу, королю Колхиды. Ее брат ведет колхидскую погоню за аргонавтами, когда они уплывают с Медеей и руном. Ни сколько не колеблясь Медея выбираетлюбовника вместо брата,помогает Ясону расчленить его тело, куски которого они выбрасывают в море один за другим, тем самым эффективно задерживая колхидов, которые благочестиво останавливаются, чтобы собрать каждый кусок для погребения.

Когда они возвращаются в Грецию, Медея пытается захватить трон для своего возлюбленного, убеждая пожилого властителя Пелия и его дочерей позволить ей использовать свой магический дар, чтобы вернуть ему молодость. Следуя ее указаниям, дочери убивают своего отца, рубят его тело на куски и бросают его в якобы волшебный котёл. Пелию не удается вернуться к жизни, и Ясон временно становится королем. Разгневанные горожане вскоре изгнали его, и эти двое отправились в Коринф. В конце концов, амбиции Ясона приводят его к решению заменить Медею младшей дочерью короля Коринфа. Медея мстит, убивая назначенную невесту и двух своих сыновей. Убийство Аспира, убийство Пелия, было мотивировано ее одержимостью Ясоном. Когда она понимает, что для него власть и стабильность — это все, что когда-либо действительно имело значение, она направляет против него всю ее отвагу, мужество и интеллект, которые прежде использовались в его интересах. Она предала свою семью ради любимого и теперь, жертвуя своими детьми, делает это снова. Она не может ранить его, не навредив себе.

Позже она пытается отравить Тесея, сына своего второго мужа, Эгея, царя Афин, чтобы ее собственный сын, Мед, унаследовал престол. Пойманные на покушении и изгнанные из Афин, Медея и Мед тайно возвращаются в Колхиду, где ее дядя за это время свергнул с престола и, возможно, убил ее отца. Медея убивает узурпатора, а ее сын захватывает власть в королевстве. » Ничего не известно о смерти Медеи, если она вообще мертва.» 6
Медею называют ведьмой те, кто пострадали от ее поступков, но хор женщин в «Медее» Еврипида отождествляет себя с ней, сочувствует ее участи, воспринимает ее отвагу как повод для гордости. Сама она все время убеждена, что боги на ее стороне, она никогда не отступит от своей цели, никогда не будет раскаиваться в своих поступках. Она не была покинута богами. Ее карета мчится высоко в небо, к месту, зарезервированному в Аттической трагедии для богов. От ее свирепой и беспощадной ярости, от угнетения и предательства он превращается во «что-то большее и меньшее, чем человек, что-то то внечеловеческое,– Theos… Она, в конце концов, фигура, которая олицетворяет нечто неизменное и могущественное в людском мире».7 Убийство ее брата, с которого начинается ее история, является лишь первым свидетельством ее готовности предать даже кровные узы ради того, что имеет еще большее значение — ее автономность.
Отношения между сестрами и братьями -этоцентральная тема в мифах, связанных с домом Атрея. Это было представлено с разных ракурсов между Еленой и ее братьями, Диоскури. С одной стороны, они не только спасают ее от попытки Тесея похитить ее , когда она была еще ребенком, но и, по словам Еврипида, вновь приходят на помощь «самой лучшей и верной сестре в мире».8когда она и Менелай попали в тюрьму в Египте. С другой стороны, другая традицияоб их смерти гласит, что они убивают самих себя от стыда за её полёт в Трою с Парисом.

Отношения Ореста с двумя его сестрами, Ифигенией и Электрой являются жизненно важными и, в то же время, с каждой из них совершенно разными. Между ними нет реальных пересечений, он никогда не взаимодействует с двумя в одно и то же время. В обоих случаях он является младшим братом, настолько младшим, что каждому из них он кажется почти сыном.

В младенчестве его привозят в Аулис Клитемнестра и Ифигения. Когда молодая девушка узнает о своей грядущей смерти, она обращается к своему младшему брату, который еще не может говорить, и просит его выступить от ее имени. Когда наступает момент прощания, ей нечего сказать своим сестрам, но она просит Клитемнестру позаботиться об Оресте ради нее, как если бы это былл ее ребенок, которого у нее никогда не будет.
Электра воспринимает Ореста как своего собственного сына и соперничает с матерью за его любовь. В «Электре» Софокла Клитемнестра обвиняет Электру в том, что она украла у нее Ореста, отправив его подальше от Микен в безопасное место после убийства Агамемнона. Когда Орест возвращается после восьмилетнего отсутствия, Электра говорит ему: «Никогда твоя мать не любила тебя так как я. Не было во всем доме лучшей няньки для тебя, чем я». Когда она называет его «дитя от тела, которое я любила больше всех «9 , мы видим, как тесно ее любовь к Оресту связана с ее инцестуально-интенсивной любовью к своему отцу.

Как дочь своего отца, Электра хочет, чтобы Орест был сыном своего отца, что означает продолжение цикла мести. В «Оресте» Еврипида он тоже говорит о себе, как о ребенке отца: » Между отцом засеявшим и нивой [Клименестрой],- со стороны приявшею зародыш и ведущим род от семян, я предпочел отца, и честь его — груди, меня вспоившей.» (Перевод Иннокентия Анненского Еврипид. Трагедии. В 2 томах. Т. 2.»Литературные памятники», М., Наука, Ладомир, 1999 OCR Бычков М.Н.)

Орест был бы счастлив убить одного Эгистха и провести очищение Клитемнестры; но именно Электра убеждает его в том, что они должны быть убиты оба. Орест, как его представляет Еврипид, настолько полон преданной любви к матери и такой же сильной ревности к её любовнику, что путает хронологию событий и утверждает, что смерть Ифигении произошла в наказание за ее прелюбодеяние. Он тоскует по такой матери, как Пенелопа, которая была верна своему мужу Одиссею и заботилась о сыне Телемахе.
Еврипид изображает Электру в одноименном произведении как сильную, решительную и в немалой степени отчаянную. «Я буду той, кто спланирует смерть своей матери», — провозглашает она. Хотя в своем ликовании после совершения убийств она обращается к брату, как к «победителю, рожденному от нашего победоносного отца», Орест был гораздо менее решительно настроен изначально, и после содеянного неизбежно обнаруживает себя слабым и трусливым, тошнотворным и бесчеловечным из за этого поступка. Хоть он и пытается свалить вину на Аполлона, который возложил на него месть как обязательство, он говорит, будто теперь уверен, что отец призвал бы его оставить мать в живых. Осознание того, что он убил ее, сводит его с ума. Он признает, что, возможно, это не Аполлон призывал его к убийствам, а какой-то демон, и все это было наваждением. Или, быть может, Аполлон был неправ; и теперь, конечно же, он оказался бессильным защитить Ореста от преследующих его «Фурий». Может быть, вина должна лежать на Электре, которую в своем безумии Орест видит, как одну из «Фурий», пришедших на него напасть. В «Оресте» Еврипида он пытается избежать своей вины за одно убийство, планируя следующее, с энтузиазмом соглашаясь на заговор Пилад с целью убийства Елены. В каждой из версий мы чувствуем то отчаяние, с которым он жаждет избавиться от воспоминаний и чувства вины.

С точки зрения женской психологии Орест — это то, что юнгианцы назвали бы темным анимусом Электры — она использует его, чтобы воплотить в жизнь свои собственные агрессивные фантазии. Однако на самом деле он — не самый удачный материал для ее проекта. Как ребенок, податливый и невинный, отрезанный от матери еще в нежном возрасте, он все еще зол на то, что потерял ее, и готов покорно следовать женской воле, а затем возложить на нее всю вину. Похоже, все признают, что на самом деле вся сила мести принадлежит Электре. Их дед Тиндарей заботился об Оресте как о родном сыне когда тот был маленьким и сам Орест помнит его таким. Но после совершенного им матрицида дед презрительно обращается к Оресту как к пешке в руках Электры:

«Тебя на мать
Кто натравлял? кто небылицы вечно
Нашептывал? кто раздувал вражду?
Иль не она про сны, что Агамемнон
Жене послал, поведала тебе?
Про тайный брак с Эгисфом рассказала?
О, этот брак! Да встретит под землей
Его вражда бессмертных: ненавистен
Он был и здесь, Атридов дом объяв
Иным огнем, не пламенем Гефеста» 9.

Как и в сказке «Гензель и Гретель», это сестра и брат от которых отказались оба родителя, но отчужденность от матери чувствуется тем более непростительной — особенно для дочери.

Если я посмотрю на отношения между Орестом и Электрой с точки зрения мужской психологии, то найду подтверждение мысли Фрейда о том, что существует тесная связь между сестрами и смертью. Как я это вижу, Электра, олицетворяющая отвергнутое желание умереть, оборачивается и принимает форму смертоносной агрессии. Ифгения, с другой стороны, кажется, представляет собой добровольное принятие собственной смерти, открытие того, что человек может смириться с уязвимостью и смертью и найти себя по прежнему живым. Повторное воссоединение с этой сестрой является необходимым кульминационным моментом для Ореста в его поисках очищения.
В своей трагедии «Ифигения в Тавриде» Еврипид показывает, насколько Ифигения и Орест значимы друг для друга. Как мы уже отмечали, согласно этой пьесе, Ифигения на самом деле не была убита в Аулисе, а вознеслась с погребального костра и стала главной жрицей Артемиды в Таврисе. Там она руководит жестокими обрядами человеческих жертвоприношений заблудших на остров странников для этой восхитительной богини. Несмотря на то, что прошло уже много лет, Ифигения по-прежнему мечтает увидеть своего давно потерянного брата. В начале пьесы она вспоминает свой страшный сон, в котором она видела, как ее дом детства рухнул на землю и лишь одна колонна осталась стоять в вертикальном положении — то был мужчина с яркими каштановыми волосами и прекрасным голосом. Во сне она протянула руку к этому человеку и коснулась его лба той же смертельной водой, которой здесь, в Тавриде, помазывает чужестранцев, приговоренных к смерти. Она просыпается, и понимает, что этот сон предсказал ей смерть Ореста.

Она делится со своими служанками этой невыносимой скорбью по поводу смерти единственного брата, который с детства считал что ее нет в живых и которого она помнит лишь младенцем у Клитемнестры на груди. Она вспоминает как она была заветным первенцем своей матери, вспоминает радость, с которой ее мать отождествляла себя с дочерью, избранной Ахиллесовой невестой. Размышляла о том, что все обернулось совершенно иначе, о том, как она приехала жить к этому унылому морю, никому не жена и не мать, Ифигения понимает, что для нее Орест — это ребенок, которого у нее никогда не было. «Я любила его все эти годы одиночества.» Чувствуя свою печаль по поводу его смерти где-то далеко, она задается вопросом, есть ли у ее жертв сестры, которые скорбят по ним.
В идеальном противовесе к этому, когда Орест предстает перед жрицей и знает, что он должен умереть, он плачет: «Хотел бы я, чтобы рука моей сестры позаботилась о моем теле». Теперь мы готовы к невероятной радости, с которой каждый из них узнает, кто есть кто.
«О, сердце!
Но слова бессильны, чтобы ими
Свое я счастье рассказала.
Предел чудес… Крылатую мечту
Опередила жизнь….»
(Перевод Иннокентия Анненского Еврипид. Трагедии. В 2 томах. Т. 1 «Литературные памятники», М., Наука, Ладомир, 1999)

Для Ифигении увидеть Ореста еще живым, увидеть младенца взрослым – это начало чудес. Орест тоже дорожил воспоминаниями о своей давно потерянной сестре все эти годы. Электра рассказывала ему множество историй, каждую из которых он помнит; она указывала ему на гобелены, которые соткала Ифигения, на ее свадебные подарки, на сувениры в ее комнате. Но даже на вершине их радости Ифигения испытывает страх, вспоминая ужасы своей семейной истории, предательство отца, собственную смерть. Она не может понять, как Орест мог встать на сторону Агамемнона, как он мог убить ее мать. Орест признает, что он сам не может этого объяснить; его поступок действительно не заслуживает оправдания , но он был ответом на ее непростительный грех. Он знает только то, что его послал Аполлон, чтобы вернуть в Грецию статую Артемиды, украденную таврами, и сказал, что, совершив этот поступок, его чудовищное преступление будет искуплено. Когда Орест и Ифигения (со статуей и Пиладом) совершают побег, мы узнаем, как каждый из них спасает другого. Мы также понимаем, что их связь является отражением в смертном мире связи между Артемидой и Аполлоном.

Согласно по крайней мере одной традиции, весть о благополучном возвращении Ореста и Ифигении идет до Аргоса с большой задержкой; и вместо этого до Электры доходит слух, что ее брат был убит таврийской жрицей Артемиды, которая после этого приехала служить богине в ее святилище в Дельфах. Электра отправляется в Дельфы с намерением ослепить предполагаемую убийцу своего брата, но вмешивается Орест, и между сестрами происходит примирение.

Судьба Ореста тесно переплетена с судьбой обеих сестер. Несмотря на то, что импульс к матрициду мог быть и у Электры, именно Орест совершил этот поступок и расплатился за него, он – тот, за кем гоняются «Фурии». Поскольку они с Электрой расстались после суда над Орестом, они полагают, что больше никогда не увидят друг друга. Орест плачется ей: «Сестра моя, эти слова любви, эти последние сладкие объятия — все, что мы когда-либо узнаем при жизни о супружестве и детях». Но он ошибается. Диоскуры, видимо, прощают Электру, когда начинается изгнание Ореста; вскоре после этого она выходит замуж за Пилада, названного брата Ореста, и со временем подарит ему двух сыновей. Орест тоже, пострадав от неизбежного наказания, в конце концов становится очищенным от греха. Его ужасный поступок был также необходим; проклятию нескольких поколений пришел конец. Орест женится на другой кузине, дочери Елены, Гермионе, и оказывается правителем Микен, Аргоса и Спарты, самым могущественным монархом на Пелопоннесе.
У микенцев благодаря связи сестры ибрата, наконец, завершиласьвся эта череда братоубийств и прелюбодеяний. История заканчивается не трагедией, а воссоединением, браком и рождением. В Фивах же все иначе.

Однакоистория о преданности Антигоны своему брату Полинику была для греков особой историей о связи брато-сестринских уз, сюжет которой сосредоточен на ее любви к нему. Миф, передавший ее непоколебимую привязанность, может быть историей, в которую мужчинам так нужно верить. Она демонстрирует , что с мужской точки зрения отношения между сестрой и братом являются самыми глубокими из всех человеческих связей (хотя для женщин связь сестры с сестрой может быть еще более глубокой).
Сперва мы видим Антигону как дочь/сестру Эдипа, как поводыря в его слепом блуждании, как спутницу при его смерти. (Эдип видел в её упрямой преданности также преданность брата/сына.) Она появляется в трагедии «Эдип в Колоне» как Персефона, как проводник в преисподнюю, как психопомп. Она легко вписывается во фрейдовский образ сестры как богини смерти.

Но именно по отношению к Полинику ее сестринская суть проявляется во всей красе. Даже в Колоне она умоляет их умирающего отца: «Пусть наш брат придет сюда ради меня. Вспомни о своем отце и о том, какой бесконечный ужас порождает отвержение сыновей отцами». Но Эдип не может простить предательство сына и лишь проклинает его. Уходя, Полиник умоляет сестер: «Если найдете способ вернуться домой, погребите меня в могиле». Антигона умоляет брата не возвращаться в Фивы со своим наемным войском, умоляет его не идти навстречу собственной погибели и смерти брата, но Полиник не может позволить себе выглядеть трусливым на фоне Этеокла, и поэтому остается непоколебим перед ее мольбами.

Когда Антигона открывается, все уже кончено: идет война, оба брата мертвы, обнародован указ против захоронения Полиника. Это нарушение священного права на обрядовое погребение пробуждает в Антигоне уверенность в том, что связь между братом и сестрой — самая сокровенная, самая крепкая из всех человеческих связей. Она дарит незабываемое выражение своей фантазии об отношениях с другим человеком, которые освобождают его от невыносимого одиночества, не нарушая при этом границ его собственного «я». Автономность и идеально гармоничные взаимоотношения — здесь, и только здесь — совместимы. Она считает себя и Полиника невероятно похожими друг на друга в то же время совершенно отличающихся от всех остальных людей в силу их ужасного кровосмесительного происхождения.10(я назвала это фантазией, так как важно заметить что Антигона и Полиник никогда не состояли в интимной связи, а пришла она к осознанию этой близости благодаря Эдипу) Антигона убеждена, что родственная связь между братьями и сестрами, основанная на их общей связи с матерью, их происхождении из одного чрева, выше всех других человеческих и социальных связей. В своем противостоянии с Креонтом Антигона подчеркивает, что Полиник был сыном ее матери. В ответ же Креонт настойчиво воспринимает Антигону только как дочь своего отца.
Упор на приоритет отношений с матерью отличает Антигону от Электры, которая считает более важными супружество и связь с отцом. (Кроме того, Антигона ставит семейный долг выше гражданской ответственности в отличие от Агамемнона, который отдал свою дочь в жертву ради политики). Но для Антигоны узы между братьями и сестрами даже более священны, чем между матерью и ребенком. Возможно, это было неизбежным в семье Эдипа — наличие признаков кровосмесительного аспекта ее любви к Полинику, не как что-то реально существующее, а как подсознательная предрасположенность. Сразу же после того, как Антигона заговорила о нем, как о дорогом ее сердцу брате, она скорбит:

«И вот меня схватили и ведут
На смерть — до брака, до веселья свадьбы,
Не дав изведать мне ни сладких уз
Супружества, ни неги материнства.»

(Ее любовь к Полинику, видимо, затмила даже ее отношения с женихом, Хамоном, хотя его дальнейшая преданность своей избраннице стоила ему жизни, и в конце пьесы это его труп был найден лежащим на ее бездыханном теле, а не ее брата).

В своих обращениях Креонт акцентирует внимание на различиях между Этеоклом и Полиником. Антигона утверждает: «Они оба — братья; после смерти — это все, что имеет значение». Креонт выражает концепцию человеческой жизни, которая не может смириться со смертью, и стремится отгородить от этого города существование подземного мира. Настаивая на том, что мертвое тело — это просто тело, он не боится предать труп Полиника тому, что для греческого религиозного сознания представляло собой самую страшную участь: быть съеденным собаками или птицами. Для Антигоны отказ в возможности почтить умершего сам по себе является нарушением жизни. Для нее само собой разумеется, что после наступления смерти деяния уже не имеют значения, важно лишь то, что был сам факт человеческого бытия. Ритуальное погребение подразумевает признание нашей человеческой природы; отсутствие же погребения отрицает нашу сущность, препятствует доступу в преисподнюю, царство смерти, мешает нашему возвращению в землю.

Антигона знает, что она обязана похоронить своего брата. В отличие от Эдипа, она совершает свое преступление осознанно; так же как и он, она хочет знать. Она хотела увидеть место захоронения Эдипа и только очень неохотно принимает то, что это запрещено богами. Теперь же она не желает следовать распоряжению Креона, она согласна смириться с неведением того, поддерживают ли её боги, она не знает, приведет ли её собственная смерть к воссоединению с уже умершими членами её погибшей семьи. Она может обратиться к Дионису но не знает, услышит ли он ее и ответит ли ей.
И в итоге, эта душа, представляющая собой сестринство в наивысшем проявлении(как обозначил Гёте) остается в тотальном одиночестве. Ее собственная человеческая целостность полностью подчинена сущности сестры. По ее мнению, это представляет собой окончательную связь, которую не следует путать с близостью в обычном смысле. Брат и сестра происходят из одного чрева и вместе они возвращаются обратно, в чрево земли.

Ссылки и комментарии:

1. George Steiner, Antigones (New York: Oxford University Press, 1984), p. 121.
2. Lewis Richard Farnell, Greek Hero Cults and Ideas of Immortality (Oxford, UK:
Oxford University Press, 1921), p. 358.
3. The quote from Euripides’ Medea (lines 416—431) is taken from an essay by Bernard
Knox, “The Medea of Euripides,” in Greek Tragedy, ed. Erich Segal (New York: Harper &C Row, 1983), p. 291.
4. Gregory Nagy, The Best of the Achaeans (Baltimore, MD: Johns Hopkins, 1979), p. 9.
5. Aeschylus, Seven Against Thebes (lines 689f., 703f.), trans. David Grene, in Aeschylus, ed. David Grene and Richmond Lattimore (Chicago, IL: University of Chicago Press, 1959), p. 286.
6. Edward Tripp, Classical Mythology (New York: Thomas Y. Crowell, 1970), p. 362.
7. Knox, p. 292.
8. Sophocles, Electra (lines 1146f., 1232), trans. David Grene, in Sophocles, ed. David
Grene and Richmond Lattimore (Chicago, IL: University of Chicago Press, 1959), pp.
376, 381.
9. Euripides, Orestes (lines 616-623), trans. William Arrowsmith, in Euripides, ed.
David Grene and Richmond Lattimore (Chicago, IL: University of Chicago Press,
1960), vol. 4, pp. 227f.
10. Steiner, p. 17 and passim.