Книга 2. Сын вдовы. Часть Первая Случайность и заговор

Роберт Антон Уилсон

Исторические хроники иллюминатов

Сын вдовы

Петр спросил: Кто послал тебя?

Иисус ему ответил: краеугольный камень,

отвергнутый строителями – вот место, откуда я пришел.

Врата, что не являются вратами – вот исток Единосущего.

Евангелие от Марии Магдалины

Часть I.

Случайность и заговор

Наша революция заставила меня почувствовать полную силу той аксиомы, что история фиктивна. Я убежден, что случайность и заговор произвели больше героев, чем гениев и добродетелей.

Максимилиан Робеспьер, 1792

Тератологические молекулы не только невидимы и недосягаемы в обычном смысле; они к тому же, кажется, заведомо сохраняются в тайне.

Де Селби, Золотые часы, II, 114

Нет человека, что мог бы претендовать на большее, чем чтобы его помнили как личность, самоотверженно подчинившуюся жесткому диктату Логики и Рассудка; что он был по-настоящему бескорыстен и объективен.

Хэнфкопф, Сочинения, VI, «Что есть истина?»

ОДИН

Арманду Даумалю не нравилась сама идея мокрухи[1], но еще больше ему не нравилось все то, что он слышал о короле. Он был благоразумен в этом вопросе. Он наклонился через стол и в дружелюбной манере начал изъясняться:

— Жорж, — сказал он, — Жорж. Жорж. Я знаю, это правда. И ты знаешь, что это правда. Даже мой осел и свинья тетушки моего садовника уже знают, что это правда. Но ты не говори таких вещей о короле. Это больше не Руан, Жуарж. Не говори подобных вещей в Париже.

Жорж выглядел еще более грязным и потрепанным, чем Арманд, но все же отклонился назад, поскольку от Арманда хуже пахло.

— Иисусе, — ответил он, — Иисусья Марья Христосе. Ты слишком нервный, Арманд. Здесь нет никого, кроме трактирщика, и он, черт возьми, ушел в другой конец помещения. Не надо так нервничать, Арманд.

— Послушай, Жорж, — сказал Арманд, — Это ебаный Париж. Париж. Здесь у стен есть уши. Если выражаться яснее, то ты, надеюсь, слышал о чертовом Сардинесе[2]? У него больше mouches[3], чем блох у гончей. Вот что у него есть. Этот Сардинес, Георг, ест ребят вроде нас на завтрак. А гребаных корсиканцев на обед.

— Послушайте, ребята, — перебил их ласково улыбающийся Люсьен, — Давайте не будем втягивать друг друга в задницу, а? Мы здесь для того, чтобы выпить, или для того, чтобы подраться? Вы хотите этого, ребята? Я все ж думаю, мы здесь для того, чтобы выпить.

— Мы здесь, чтобы выпить, — ответил Арманд, — Пока Пьер не придет.

— Тогда давайте пить, хорошо? – сказал Люсьен улыбаясь.

У Люсьена было дружелюбное, веселое, честное лицо крестьянина, который успешно надул хозяина манора, соблазнил госпожу и сбежал, унеся с собой их лучшую серебряную посуду. У Жоржа же было надменное, озадаченное, вороватое лицо крестьянина, который пробовал все эти трюки, но всякий раз оказывался пойман и побит. Арманд выглядел просто как задирающая овец собака.

— В самом деле, давайте пить, черт возьми, — сказал Жорж, — И я не скажу ни слова больше о королевской оспе[4].

Арманд весьма усталым телодвижением опустил бокал вина, словно старик, с мукой снимающий с себя ботинки.

— Иисусе, — сказал он. — Что я такого сделал, хотел бы я знать? Что я сделал такого когда-либо, отчего застрял здесь с таким мудаком, как ты?

— Расслабься, Арманд, — сказал Люсьен, по-прежнему улыбаясь. И улыбался он широко. – Этот Сардинес – не Господь-Бог. Он до прелестного коварен, все это знают, однако не настолько, чтобы под каждым столом каждого трактира в Париже скрывалась его mouche. Чего нет – того нет. У полиции нет столько денег на это, Арманд. И как бы то ни было, на данный момент всякий в Париже говорит об этом — всякий, а также его брат, оба кузена и еще парочка сестер. Черт возьми, король не единственный. Сейчас ею обладает половина населения этой проклятой страны. Это из-за диего, ты знал? Они притащили ее. Это моряки диего.

— Ты тоже? – спросил Арманд, — хотя бы говори потише, черт побери. Небезопасно говорить о короле в такой манере. Этот Сардинес может и не держать mouche под каждым столом, а может и держать. Никогда нельзя быть до конца уверенным, находясь в этом гребаном городе, вот о чем я говорю.

— Твоя проблема, — сказал Люсьен, — в том, что ты слишком нервничаешь, Арманд. Может быть, ты выбрал неподходящий род работы. Я имею ввиду, что парню беспокоящемуся насчет полиции так, как ты, стоит придерживаться чего-то безопасного и комфортного, вроде лопаты с бараньим дерьмом там, в Руане.

— Я боюсь не полиции, — поспешно возразил Арманд, — Не делай неверных выводов, Люсьен. Просто я считаю, что парни вроде нас должны хотеть привлечь к себе внимание в самую последнюю очередь, а этот Сардинес, насколько я слышал, беспокоится куда больше о политике, формирующей страну, в которой находится, чем о тех, кто хапает и бежит или о любых других ребятах, пытающихся свести концы с концами. Понимаешь, о чем я? Кто у них сидит в этой гребаной Бастилии? Большинство — это ребята, полагавшие, что могут разглагольствовать о короле, вот кто у них там.

— Мы можем сменить тему? – спросил Жорж, — Надеюсь, Пьер вернется.

— Я думаю, что ты слишком сильно нервничаешь, — догматически повторил Люсьен, — ты просто старый мнительный человек, Арманд. Вот что я думаю.

— Ты в любом случае думаешь так, как тебе нравится, — сказал Арманд, — я не настолько стар как ты, Люсьен, и я нахожусь в Париже не так долго, как ты, но я оставляю свои глаза и уши открытыми, и я слышу разные вещи, и говорю тебе, последнее, что нам нужно, — учитывая характер работы, на которую мы подписались, — это вдруг заинтересовавшаяся нами полиция. Некоторые люди, достойные уважения, получают порядочную работу и думают, что это совершенно безопасно, просто сидеть с друзьями в такой вот таверне, а кто-то пошутит о короле, и что происходит? Следующей вещью, знаешь ли, оказывается великолепная большая дыра в воздухе, где они раньше находились, и никто ничего не знает. Блять, никто даже не видел, как их арестовывали. Они просто пропали. Ты хочешь, чтобы это случилось с нами, Люсьен? Послушай, — он еще больше понизил голос — конечно, она есть у короля. Если бы ее не было, он бы не вел себя столь безумно, верно? Конечно, она у него есть. Но не надо это обсуждать. Не стоит говорить о политике во всем Париже, вот в чем дело. Я не знаю, как много mouches у этого Сардинеса, но есть вещь, которую я точно знаю, Люсьен, и тебе следует узнать ее сейчас, — ты разумен, как я считаю, — это то, что всякий, кто не получает плату от Сардинеса, время от времени пытается это исправить. Таков Париж, Люсьен. Всякий, кто не является mouche, все же пытается стать ею.

— Те заведения, — тихо сказал Люсьен, — те девочки, нельзя ведь держаться от них подальше, верно? Рыжие волосы, парфюм, Боже мой, их методики. Все мы посещаем эти заведения иногда. Моряки диего ввезли это, наградили девочек, а те потом раздали каждому. И ты носишь это в себе достаточно долго, десять лет, двадцать лет, мешаешься рассудком. Знаешь, это забавно. Мы участвуем в целых войнах, потому что король носит ее слишком давно, и он безумен. Целые проклятые войны по всей Европе, потому что король носит ее так давно, что уже утратил половину своего мозга. И все потому, что ее ввезли моряки диего.

— Представь только, — продолжил Люсьен серьезно, — какой-то моряк диего из Палермо одарил ею девочку родом из Прованса, обнаружившую, что может заработать больше денег благодаря своей заднице и раздвинутым ногам, ведь тогда она сможет заплатить за помои для свиней и срезать пшеницу; и она, дескать, передает ее какому-нибудь Маркусу из Рен-ле-Шато; а он, в свою очередь, передает ее второй подручной девице из дворца; а несколькими днями позже жарку этой девице устраивает король; и что тогда? Двадцать лет спустя король настолько шлепнут на голову, что может смотреть на английских посланников не иначе как на какую-нибудь пришедшую к нему ужасную гигантскую ящерицу. Это вынуждает поразмышлять о политике, не находишь?[5]

— Иисус, Мария да Иосиф, — сказал Арманд, — можем мы оставить короля в покое, а, ребята? Говорю я вам, здесь повсюду у стен есть уши.

— Это все из-за мокрухи, — сказал Жорж, — ты ведь никогда прежде не делал мокрую работу, не правда ли, Арманд? Вот почему ты такой нервный. Ты как тринадцати- четырнадцатилетний ребенок, которого мама застукала с его петушком в руках.

— Смотри, — ответил Арманд, — Я готов к любой работе. Хорошо, мне не нравится мокруха. Также мне не нравится перемещаться как знаете кто. Сказать вам по правде, мне очень не нравится хапать и убегать. Я разумею, что в любой из этих работ можно оказаться убитым, если тебя поймают. Но я готов к любой предлагаемой работе, мне нужны деньги.

— Это потому что ты никогда не занимался мокрухой прежде, — повторил Жорж догматично, — Я знаю. Во время моей первой мокрухи я обоссался. Это страшно поначалу. Но, твою мать, ты сам знаешь, в этом мире страшно все. Парней вроде нас не вешают только из-за одного дела; нас, конечно, повесят позже за какое-нибудь другое дерьмо, может быть, даже за то, чего мы и не делали, понимаешь? Но позволь мне сказать тебе кое-что, Арманд, своими честными словами. Это действительно легче, чем хапать и бежать[6]. Правда. Это только кажется страшным, пока ты не сделаешь это.

Он попытался ободряюще улыбнуться, как Люсьен. Поскольку большинства зубов у него не было, эффект получился словно от перекошенного фонаря Джека.

— Да, но, — сказал Арманд, — Ведь парню, которого мы собираемся кокнуть, это явно не понравится, верно? Я имею ввиду, им не нравится, когда их грабят, но смерть — это вообще что-то. Я имею в виду, что он будет, как вы это называете, сильно возражать. Правильно? Для того есть весомая причина. Парень не захочет терять деньги, но и того больше тому же самому парню будет ненавистна сама мысль о том, что он распрощается со своей чертовой жизнью. Я имею в виду, четверо против одного — это звучит легко, у него нет шансов. Но он будет драться как чертов тигр, и он будет орать как помешанный. Вот что меня беспокоит. Уверен, он будет орать так, словно прищемил член дверью кареты, и потом, как мы выберемся из района после всего этого?

— Суть мокрухи как раз в том, — сказал Жорж, — что если сделать все правильно, то он не издаст ни звука. Ты представляешь, что это как хапать и бежать, а парень завоет как тенор в опере, и целая улица попытается схватить тебя и задержать до прибытия копов, но мокруха не такова. Сделаешь все правильно, как мы тебе покажем, и парниша не будет горлопанить, бегая по всей округе — в действительности он окажется самым тихим сукиным сыном, какого ты когда-либо видел. Ты просто будешь наблюдать за мной и Люсьеном, а особенно за Пьером. Этот парниша и не пикнет, вот как быстро все закончится. Честно.

Снова начал говорить Люсьен, улыбающийся и философичный:

— Это религиозное дерьмо, — сказал он, — у всех нас были с ним проблемы, когда мы пошли по наклонной. Черт возьми, нас накачали всем этим, когда мы были детьми. Ты можешь тысячу раз хапать и убегать, но не задумываться об этом уже со второго раза, однако мокруха, особенно в первый раз, вынуждает беспокоиться о Боге, аде, Дьяволе и всем таком. Вечный огонь, — интонировал он, — религиозное дерьмо. Я больше не верю в эту чепуху. Ты веришь в это, Арманд, так что лучше бы тебе стать монахом. Ты не сможешь выжить здесь, в реальном мире, если веришь в эту ерунду. Тебе следовало бы почитать этого парня, Спартака, выпустившего памфлеты[7].

— У меня достаточно проблем и без того, — сказал Арманд, — не хватало еще, чтобы я был пойман с одним из этих подрывных памфлетов.

Он не хотел признаваться, что не умеет читать.

— Эй, — сказал Жорж, — вот и Пьер.

Пьер был одет лучше остальных и даже мог сойти за торговца или сутенера; у него даже имелся надушенный платок в нагрудном кармане. У Пьера было лицо викария, которого застукали при обирании кружки для подаяний.

— Эй вы, ублюдки, — сказал он весело.

— Пьер, сукин сын, — сказал Жорж, хлопая его по плечу.

— Добрый вечер, Пьер, — произнес Арманд с уважением.

— За твое здоровье, — сказал Люсьен поднимая свой бокал и как всегда улыбаясь.

Пьер посмотрел на эту чистую ясную улыбку и про себя подумал, что из трех этих крестьян Люсьен самый опасный. Судья, который в конечном итоге приговорит его, будет потом сомневаться и видеть плохие сны, а публичный палач будет как полагается извиняться с того самого момента, как зафиксирует петлю.

— Чертовы собаки, — сказал Пьер, которому по-прежнему не нравился тот факт, что даже он хочет доверять улыбке Люсьена и быть милым в отношении к человеку, который ее носил. – Знаете ли вы, во что я только что наступил? Иисусе. Оно по всем моим sabots[8].”

— Еще вина? — спросил трактирщик, подойдя к их столу.

— Испанское красное, — сказал Пьер, — целую бутылку. Хорошая вещь.

— Лучшее, что у меня есть, — ответил трактирщик, — Вам понравится, сир.

Он обратился к Пьеру на vous. А других все ж звал tu[9].

— Чертовы собаки, — повторил Пьер, как только трактирщик отошел, — Нужно перестрелять всех этих ублюдков.

— Ну, таков Париж, Пьер, — сказал Жорж.

— Ты чертовски прав, это Париж, — сказал Пьер, — я живу здесь девять, вернее уже десять лет. Свинарник моего отца теперь кажется славным чистым местом по сравнению с этим городом.

Трактирщик принес вино. Они дождались, пока он вернется в другой конец комнаты.

— Отлично, — сказал Пьер, — Люсьен, ты объяснил ребятам, что предстоит мокруха?

— Ага, — сказал Арманд, — Мы готовы к ней. Нам нужны деньги.

— Сперва мы должны найти парня, — продолжил Пьер. – Мой, ммм, доверитель, — вы убедите меня, что все вы смышлёные ребята, если не станете спрашивать его имя, — он знает, что парниша в Париже. Также он сказал, что парень — студент университета, а это подскажет нам, в каких районах начинать поиски. Они займут два или три дня, прежде чем мы найдем его, но ведь оплата достаточно хороша для того, чтобы два-три дня прогуливаться, дыша свежим воздухом и по нескольку минут выполняя физические упражнения в переулках, верно? Парень, которого мы ищем, зовут Сигизмунд Челине. Ему около двадцати лет и он достаточно высок для диего, возможно, пять и семь или пять и восемь[10].

— Диего? – сказал Арманд, — Он диего?

— Из Неаполя, — сказал Пьер, демонстрируя свою изысканность посредством прокатывания гласных в итальянской манере, — Что, это делает какую-то разницу?

— Для Арманда делает, — сказал Люсьен, опять улыбаясь, — Он боялся, что ему придется убить человеческое существо.

Но Арманд тоже улыбался, впервые с того момента, как он согласился на мокруху в то утро.

— Диего, — сказал он радостно, — Черт, они же не больше, чем кучка оперных певцов.

ДВА

У трактирщика был хороший слух и живое любопытство; он слышал весь разговор. Слушать разговоры было его хобби, и он почти стал философом, размышляя о том, что ему доводилось услышать. Он не был mouche и не заботился о слухах, что у короля было то, что все называли “итальянской оспой”; он слышал об этом раньше, может быть, десять тысяч раз. Согласно его опыту, существование слуха не было гарантией правды. Пьющие люди всегда утверждают, что знают что-то особенное, и чем они грязнее и глупее, тем более вероятно, что они будут утверждать, будто знают что-то о короле.

Хозяин гостиницы понимал, что услышал про запланированное убийство. Это тоже не сильно его тронуло; убийства были обычным делом в Париже. Только дурак сообщит об этом полиции. Человек, который мог позволить себе нанять четырех убийц, был почти наверняка из благородных, и что-то мало желания заиметь себе такого врага.

Много слушать, мало говорить и никогда не вмешиваться в дела богатых – согласно таким вот правилам трактирщик держался подальше от неприятностей и даже добился безбедного житья и достиг преклонного возраста сорока двух лет.

Арманд, которому оставалось жить только семьдесят шесть часов, считал, что все мужчины из Италии женоподобны, изнеженны и, возможно, содомиты; но также он считал, что они весьма жадны до женщин, отчего и распространили оспу по всей Европе.

Ему никогда не приходило в голову, что эти мнения противоречат друг другу.

Он также считал, что Франция является величайшей страной в мире, потому что в течении двух лет это ему втолковывал священник в церковной школе, куда отец смог позволить себе отправить его; он также считал, что всякий государственный деятель, начиная от короля и заканчивая местным судьей, либо коррумпирован, либо сумасшедший, либо, скорее всего, имеет место быть то, и другое, ведь этому его научил опыт.

Он считал, что у бедного человека нет шансов в таком обществе, потому как видел, что случилось с отцом, когда пропал весь их урожай, и старик не мог платить налоги и арендную плату; он также считал, что говорить о таких реалиях опасно, потому что это может привести к неприятностям, да и что толку говорить о них?

Он считал, что большинство вещей, которые он научился делать за деньги, являются грехами, а также преступлениями, и что ему грозит опасность страдать в адском огне после смерти, однако если он совершит искренний акт раскаяния перед смертью, то сумеет избежать этого. Он регулярно зажигал свечи в церкви, надеясь, что это образует резерв благодати, которая выкупит его из ада, даже если у него не будет времени на совершенный акт раскаяния, например, если он скончается из-за несчастного случая или чего-то в этом роде.

Люсьен однажды пытался объяснить ему, что земля круглая, как шар, но Арманд, естественно, возразил тем, что люди снизу, в таком случае, падали бы, и когда Люсьен попытался объяснить гравитацию, Арманд решил, что Люсьен стал атеистом, читая все эти подрывные брошюры “Спартака». Более половины вещей, которые Люсьен приписал гравитации, действительно были сделаны Богом, согласно словам священника в церковной школе.

От Арманда плохо пахло, потому что, хотя он однажды и видел мыло, никогда не мог позволить себе такую роскошь, и кроме того, все, кого он знал, пахли так же плохо, кроме Пьера, который был очень умным и даже знал, как подкупить таможенников, когда он перевозил, ну, вы знаете, — те самые вещества. Арманд даже думать не любил о такой работе, потому что это было не просто преступлением, подобно большинству вещей, которые он мог сделать эффективно и за которые просто вешают, но за которое наказывают дыбой, четвертованием и сжиганием на костре. Он категорически отказался признавать (хотя и понимал), что Пьер был вовлечен в это[11]. Мокруха и так была делом достаточно плохим.

С той поры, как семья разделилась по причине того, что у отца Арманда отобрали землю из-за неспособности уплачивать налоги, никто в целом мире не заботился о том, что случилось с Армандом.

А Арманду тоже не было дела до того, что случилось с остальными.

Ему было 23 года и, как и у Жоржа, у него уже не было большинства зубов. Он был всего на долю дюйма выше пяти футов в высоту, ведь крестьянам в то время недоставало белка[12].

Жорж никогда не был в школе; в противном случае, его жизнь больше походила бы на жизнь Арманда. Люсьен провел в школе около пяти лет, прежде чем у него появились проблемы; в тот период он узнал достаточно, чтобы заметить, что большинство людей очень, очень глупы, и решить, что сам он очень, очень умен. Он был убежден, что Георга и Арманда повесят в конце концов, но что сам он в скором времени посредством преступлений заработает достаточно, чтобы купить трактир или какой-нибудь магазин и стать респектабельным.

Жоржу был двадцать один год, а Люсьену – двадцать пять.

Очень скоро они тоже будут мертвы.

ТРИ

Из РЕВОЛЮЦИИ, КАКОЙ Я ЕЕ ВИЖУ Луиджи Дуччо, мастера каменщика, Героя Бастилии, бывшего члена Комитета общественной безопасности (1806):

В то время в трактирах люди часто дискутировали на тему, почему произошла революция; если они чувствовали себя в безопасности и были уверены, что рядом нет ни одного имперского шпиона, тогда они даже обсуждали, почему она провалилась. Оставив провал в стороне на время, заметим, что есть три популярные версии относительно причин великих потрясений 89 года. Чаще всего, люди все-таки винили в этом короля Людовика XVI: говорят, что это его особая дурь и упрямство убедило целое население (дворян, буржуазию, ремесленников, даже крестьян) восстать в жестоком бунте. Другие говорят, что революция произошла в результате махинаций нескольких аристократических клик, особенно орлеанистов, которые, пытаясь продвигать свои собственные интересы супротив интересов короля, развязали силы, которые оказались неспособны контролировать. Наконец, есть меньшинство (в основном католическое), доверяющее претензиям Аббы Августина Барруэля, который в своих Мемуарах о якобитстве приписывает все произошедшее интригам тайных обществ, таких как масоны и иллюминаты[13].

Все эти теории являются ребяческими, как, впрочем, и большинство людских умозаключений в этом антинаучном веке. Можно было бы точно также отнести революцию к Пасхальному кролику, или к тому поразительно одаренному голубю, который якобы сделал Марию тяжелой Христом.

Когда я достаточно пьян, я начинаю говорить. Бытность другом Робеспьера сделала меня “великим человеком” на некоторое время, а в другой раз это сделало меня “великим злодеем”, но теперь это делает меня просто старой диковинкой, подобно тем дамским кулонам, что содержат в себе определенного рода маленькие камни, которые распродали рабочие словно реликвию древнего бесчестия после того, как разнесли Бастилию. Я говорю всем, когда выступаю, что Революция была совершена оккультными, скрытыми силами, которые никто не видит и не понимает.

Конечно же, глупцы воспринимают меня буквально. Это меня нисколько не колышет: я стал настолько циничным, что мне даже нравится, когда меня неправильно понимают, так как это лишь подтверждает мое небольшое мнение о всеобщем интеллекте. Я даже не уверен, что пишу эту книгу для публикации; во всяком случае, я пишу ее не для публикации в нынешнее время. Фуше изъял бы каждую копию, и я бы познакомился со множеством клопов и грызунов в подвале одного из тех прогрессивных, современных пенитенциарных учреждений, которые заменили ужасную старую Бастилию. Я, пожалуй, пишу для потомков, как и все тщеславные, сердитые мужи. Когда человек устает говорить с самим собой, он вынужден изобретать разумную аудиторию; а поскольку я не могу представить себе такого, будто высший разум находится выше нас в облаках, как то подразумевает Церковь, я представляю его только где-то в будущем, и я называю его потомками. Возможно, это последняя иллюзия к смерти: надежда на то, что что-то не совсем слабоумное существует где-то, даже если это только в неясном, вечном потенциале завтра.

Эх, Луиджи, ты все еще говоришь только с самим собой. Ты почти выжил из ума, старик. (Я вычеркну это, когда буду вносить корректировки.)

Революция, говорю я в будущее, была совершена невидимыми оккультными силами. Какими были эти демонические силы? Это были духи земли — хтонические боги, которым древние поклонялись без понимания. А главной из этих темных богов была Та, кому до сих пор поклоняются ведьмы в Ирландии и Уэльсе, а также стреги в моем родном Неаполе: богиня раздутого живота. Древние изображали ее без лица, потому что она не является какой-то конкретной женщиной, но, пожалуй, всеми женщинами. Я подразумеваю фертильность.

Что, вы возражаете тому, что эта богиня была по-прежнему могущественной в ваш век христианства и атеизма? Она была, друзья мои, сильнее, чем когда-либо, благодаря достижениям в медицине за последние сто лет. Я изучил все соответствующие документы в государственных учреждениях, пока служил в Комитете общественной безопасности. В большинстве провинций Франции население увеличилось аж на восемьдесят процентов в двух поколениях между 1730 годом и штурмом Бастилии 14 августа 1789 года. Даже в самых отсталых провинциях юга, где процветали средневековые суеверия, а просвещенные врачи были столь же редки, как единороги, я часто встречал рост населения до пятидесяти процентов. Общий прирост населения по всей стране я рассчитал на целых семьдесят пять процентов.

Вот где в игру вступают невидимые силы. Эти оккультные силы незримы, потому что никто на них не смотрит. Люди ищут героев, героинь и злодеев; они не признают причин, которые на самом деле управляют событиями. На мой взгляд, что сформировался после длительного изучения статистики, существует общее правило, согласно которому, когда много мужчин ищут работу среди малого количества предложений, зарплаты падают, как и когда лишь несколько мужчин ищут работу среди большого количества предложений, зарплаты растут.

Буржуазия как класс будет состоять из мужчин разной степени мудрости, добродетели и т.д. и разной степени эгоизма, жестокости и т.д.; Но, скажем, из десяти оных, когда население начинает стремительно расти, может быть двое заметят, что сейчас можно без рисков предложить более низкую зарплату, чем раньше. Мужчины, привыкшие к шести су, будут работать на четыре или даже на два, лишь бы совсем уж не голодать; когда пять или шесть человек ищут подобную работу за шесть су, один из этих пяти или шести остановится на четырех су, или даже на двух, лишь бы не упустить место перед другим соискателем, который находится в столь же безнадежном положении. Но как только такой принцип будет реализован хотя бы одним работодателем, другие тоже увидят возможность увеличения прибыли за счет снижения заработной платы, а те, кто ее не видит, потеряют конкурентное преимущество. Ясно ли это? Это попросту означает, что буржуа, который платит два су может вести продажу за три су, а другие буржуа, которые по-прежнему платят четыре или шесть су, не могут продавать за три су; следовательно, они либо тоже сократят зарплату, либо потеряют свое дело, в отличии от буржуа, которые первыми урезали зарплаты. Таким образом по мере роста населения зарплаты всегда условно падают.

Некоторые возразят, что этот математический анализ игнорирует возможность добродетели среди работодателей. Что до того, то представьте себе, если хотите, буржуа, который, несмотря на свое образование и восприятие мира, до сих пор верит в мифологию, за которую короли заплатили духовенству, чтобы те учили крестьян. Этот работодатель искренне верит в существование прекрасного города в облаках под названием Небеса, и страшного, горящего города под землей под названием Ад, и он думает, что “хорошие” люди попадут на Небеса после смерти, а “плохие” люди попадут в ад. Он хочет быть “хорошим” человеком, дабы отправиться в этот чудесный мир грез под названием Рай. Поэтому он старается быть добрым к своим работникам и не сокращать зарплату, когда это делают другие. Я с радостью допускаю, что такой добродетельный работодатель может существовать, хоть я никогда его и не видел. Я до сих пор настаиваю, что такой человек долго не останется в торговле. Клиенты уйдут к другим торговцам, предлагающим более низкие цены, потому что они платят более низкую заработную плату. Поэтому добродетель этого человека, даже если в итоге он попадет на Небеса, не будет иметь статистического эффекта: заработная плата в целом все равно упадет за поколение непрерывного прироста населения.

Боюсь, я уже потерял свою аудиторию. Люди хотят знать, кто был невиновен, кто был виновен, и не хотят изучать эти невидимые силы, которые так же неизменны и безжалостны, как гравитация. А все же уделите мне минутку. Коалиций — или стачек, как их ярко называют англичане[14] — неуклонно становилось больше в течение всего периода, о котором я говорил (1730-1789). Все достаточно старые люди помнят или слышали о забастовке ткачих в 1737 году, шляпников в 1749 году, букинистов в 1776 году, строителей в 1786 году и т.д.. Это были как раз крупнейшие и продолжительные коалиции, которых постепенно становились меньше.

Как это объяснить? Просто поймите, что по мере увеличения численности населения не только падают зарплаты, но и позже растут цены. Все то же исчисление: когда много покупателей торгуются за тот же початок кукурузы или за пинту молока, торговцы могут смело повышать цены; а те, кто этим не воспользуется, через год или пять лет будут устранены как конкуренты. (Кто-нибудь поймет это? Кто-нибудь захочет это понять? Заткнись, Луиджи. Работай. Это все, что тебе осталось: работать.)

Вот я и говорю, что у нас две переменные: падение зарплат и рост цен, и соотношение между ними или отношение зарплат к ценам — сколько зарабатывает отец семьи против того, сколько он может на это купить в определенное время и в определенном месте стоит считать индексом революционного потенциала. Если зарплаты высоки и цены низки, то этот показатель невысок, революций не предвидится; если же зарплаты низкие, а цены высокие, то и этот показатель высок, а революцию можно предсказать так же точно, как затмения в астрономии. Такова, по-научному, “причина” революций — не “тайные общества”, не идиотизм или подлость того или иного министра или работодателя, не козни орлеанистов и других фракций.

Высокий показатель революционного потенциала (соотношение зарплат к ценам) был не только французским явлением. Так как население увеличивалось по всей Европе за счет улучшения медицины, науки и т.д., я рассчитал общий индекс революционного потенциала (соотношение зарплат к цене) в пятьдесят процентов (см. приложение первое). Именно поэтому в Швейцарии произошло два восстания (1765 и 1782) до того, как “радикальные идеи 1789 года” были натравлены на весь мир. Именно поэтому в Голландии снова и снова повторялись беспорядки в период между 1783 и 1787 годами — начиная с шести лет до принятия Декларации прав человека и заканчивая двумя годами до нее. Именно поэтому во Франции в 1774 году шли ”зерновые бунты» и , я думаю, это реальная причина якобы религиозных беспорядков в Лондоне в 1780 году.[15] Экономика — это предопределение, а революция — ответ на предопределение избиваний и окровавленных рук.

Но наука экономики не изучается; с ней едва ли даже кто знаком. Люди ищут ”добрых людей“ и ”злых людей“, ”мудрых“ и ”дураков»; они смотрят не на реестр рождений, а на цену хлеба. Поэтому я говорю, что язычники были мудрее нас, потому как они хотя бы знали, что Венера, богиня плодородия, и Плутос, Бог денег, незаметно управляют событиями из-за кулис.

Конечно, были и тайные общества, и сговоры; Максимилиан Робеспьер, этот неправильно понятый человек, стал Богом для простого народа на какое-то время, так как он вполне справедливо осудил некоторые из этих заговоров, как, например, и орлеанскую фракцию; затем он стал злодеем, воплощенным дьяволом, когда он начал видеть заговоры повсюду. Увы, он не понимал, что заговор — это просто другое название коалиции; он никогда не читал мудрого шотландца Смита, который так дальновидно заметил, что люди одной профессии никогда не собираются вместе, кроме как ради того, чтобы устроить заговор против общественности. Он умер, мой хороший друг Максимилиан, казненный теми, кому он хотел служить. Его сразили прямо посреди речи, предупреждающей, что буржуазия убила революцию; теперь говорят, что он был кровожаден и “безумен». А правда заключалась лишь в том, что он тоже не понимал, почему революция не смогла принести то, что она обещала. Причина, как я попытаюсь показать чуть позже, заключается в том, что фактические блага нации еще не были адекватны возможности обеспечить достойный уровень жизни всех и каждого; цели революции не могут быть достигнуты до тех пор, пока эти фактические блага в значительной мере не превзойдут себя. Один лишь Иисус в выдуманной церковью книге басен когда-то смог накормить пять тысяч человек рыбой, коей было достаточно лишь для пятерых. Но люди пока не понимают, как увеличиваются блага, и поэтому всякая фракция устраивает заговор против всех остальных, ну и конечно обвиняет в сговоре других. Я еще вернусь к этому вопросу[16].

Максимиллиан, который был, возможно, добрейшим человеком в его собственной жизни, пришел к вере в эффективность “террора и добродетели”; он обнаружил, что легче развязать террор, потому что к добродетели нельзя принудить указом. Он увидел действующие против его программы террора и добродетели страшные силы, которые назвал случайностью и заговором. Поскольку о заговоре я уже говорил, нужно теперь сказать что-то и о роли случайности. Небольшая искра может поджечь дом; большие события могут привести к тривиальным инцидентам. Философская доктрина детерминизма (которую, как некоторые подумают, я пытаюсь восстановить в экономическом облике) может объяснить многое, но не все, так как риск и шанс тоже являются частями жизни. В связи с этим я думаю о весьма особом человеке, которого я когда-либо знал, который сыграл куда большую роль, чем любой ныне живущий это представляет. Слышал ли ты когда-нибудь, уважаемый читатель, о Сигизмунде Челине? Нет? Тогда послушай: у меня есть, что рассказать тебе.

ЧЕТЫРЕ

Из ТАЙНОГО УЧЕНИЯ АРГЕНТУМ АСТРУМ, автор неизвестен, даты нет:[17]

Следует напомнить кандидату, что каждая страница этой рукописи должна быть сожжена, как только будет прочитана. Ни в коем случае копия не должна храниться в чьем-либо распоряжении даже несколько часов. Последствия того, что какое-то из этих сведений попадет в руки наших врагов, черных колдунов Рима, могут оказаться более катастрофическими, чем массовый арест и казнь всех нас.

Поскольку изначально мы заботимся о защите Вдовы и Сына Вдовы, а также нашей долгосрочной цели, которая уже объяснялась (на страницах, которые, повторяю, должны были быть сожжены кандидатом до того, как он перешел на эту страницу), желательно, чтобы все принятые идеи человечества были подорваны и ниспровергнуты любыми возможными средствами[18]. Вера (т.е., вера без опыта личного контакта с Живым Богом) является великим врагом, железом, из которого выкованы цепи тирании и суеверия, тормозящие прогресс человечества к Великому Деланию. Полагаю, что форма догматического атеизма тоже может стать просто еще одной верой, очередной тюрьмой для ума. Поэтому мы предпочли бы поощрять неопределенность. Люди должны быть убеждены не только в том, что священник может оказаться мошенником и подлым судьей, но и в том, что все философские системы одинаково сомнительны, что все папские буллы так же нелепы, как и плутовские романы, что новейшие научные теории не более непогрешимы, чем папские враки и т. д.; иначе говоря, что все книги — это по сути художественные произведения, сколь значимыми они бы не были.

Кандидат знает, что неотступное сомнение — это наш меч, а парадокс и сатира — наши катапульты и пушки. Нужно только научиться как будто бы скрываться в засаде. “Кто вблизи меня – тот вблизи огня.» Чтобы познать Живого Бога, человечество должно выйти из клеток и кладовых идей и догм; жизнь должна стать опытом, подобным чтению романа, в котором ни на одной странице не становится яснее, является ли тема комичной или трагичной, кто герой, а кто злодей, что значимо, а что случайность или просто совпадение.

К просветлению близок тот, кто в одиночку идет в темную пещеру, ибо у него нет фиксированных идей, но он бдит каждой клеточкой своего тела и насторожен всякую секунду. Все мы находимся в таких темных пещерах каждый день, как то пытался объяснить Платон, однако мы не осознаем этого и наши навязчивые идеи удерживают нас в состоянии лунатиков, когда наиболее необходимо, чтобы мы пробудились[19].

Еще раз предупреждаем: прежде сем читать следующую страницу, сожги эту.

ПЯТЬ

Они выходили из бушующего моря, из винно-медных волн, и они, стенающие, звездоглазые люди, бросались через песок, а их длинные черные волосы развевались на ветру. Они, что имели глаза, подобные звездам, и влажную кожу, приходили к ней, свирепо вопили, цеплялись за ее юбки, хватали, валили ее на песок, водоросли и накатывающие волны.

Мария Бэбкок выкатилась из постели, из ночного кошмара, и шаткой походкой направилась к умывальнику, чувствуя рвотные позывы.

Это всего лишь кошмар, сказала она себе. Только кошмар в сочетании с утренним токсикозом.

— О Боже, — простонала она после того, как ее снова вывернуло. Почему среди всех вещей ей должны сниться именно Меровинги? Мужчины с длинными черными волосами, которые пришли из Средиземноморья, мужчины, которые были не совсем людьми; то была легенда, которую она знала всю свою жизнь, но почему она должна поражать ее ужасами в такое время, как это?

Меровинги были первыми королями Франции, и в действительности они не были рыболюдьми. Это просто легенда такая. Может, эта идея настигла ее спящее сознание только потому, что существо внутри нее, зародыш, был пока еще не совсем человеком?

Беременность нормальна и естественна, и не должна быть суровым испытанием словно из готического романа, решительно сказала себе Мария. В монастырской школе мать Урсула, которая была замужем и овдовела до того, как стать монахиней, сказала, что половина и даже больше половины бед связаны с верой в невежественные легенды.

Мария прогнала звездоглазых людей, которые когда-то правили Францией. Стоял 1771 год, и умные люди уже не верили в эти старинные легенды. Она получила классическое образование, была сведуща в математике, и здесь, в Англии, она была леди Бэбкок; дома же, в Неаполе, она была контессой Мальдонадо. Она не была невежественной крестьянкой, и утренний токсикоз был просто токсикозом, даже если он наступал до утра и никуда не уходил. Ее муж, мрачный, сатурнианский сэр Джон, был ведущей фигурой Палаты общин Вигов, как говорится в прессе, и имел передовые взгляды по любым вопросам. Он ни на минуту не поверил бы в людей, которые были наполовину рыбами. Он просто скажет, что барды при дворе Меровингов придумали эту легенду, дабы произвести впечатление на легковерных. И к тому же это было давным-давно: Меровинги мертвы и оплакивает их один лишь завывающий ветер.

Даже в мучениях из-за жуткого токсикоза посреди ночи она чувствовала себя ближе к Богу, чем когда-либо. Осознание новой жизни, чуда творения было постоянным мистическим присутствием в ее бытии, даже в те моменты, когда она была почти искушена желать, чтобы она ушла в монастырь и никогда не имела ничего общего с сэром Джоном или любым другим мужчиной, и никогда не испытывала всей этой тошноты, болей в спине, а особенно угнетающих запоров. Даже сэр Джон, который иногда высказывал довольно вольные взгляды по религиозным вопросам, говорил, что беременность является своего рода чудом, хотя вместе с тем он добавлял, будто в частности это доказывает, что мужчина и женщина вступают в сговор, дабы принудить Бога создать душу; довольно странная мысль, но отношение сэра Джона к божественному было если не циничным, как у ужасных философов Франции, то во всяком случае немного ироничным. Сэр Джон, конечно, не сомневался в существовании Бога; но похоже, что он затаил очень личное чувство природы божественного, которое он порой считал не особенно сердечным по отношению к человечеству, но заинтересованным главным образом в том, какую бы неимоверную шутку отколоть в очередной раз за счет него. Но сэр Джон был джентльменом, да к тому же ученым, и его странный юмор, вероятно, был результатом его странствий в течении многих лет по Европе и Ближнему Востоку, прежде чем он встретился с Марией, женился и осел; он, должно быть, видел много странных и трагических вещей в тот аристократический скитальческий период, о котором Мария знала так мало. Временами, когда он сидел и задумывался в страшных воспоминаниях, не осознавая, что Мария наблюдает за ним и гадает, на его лице отражались глубокие страдания.

Но периодические перепады настроения сэра Джона до меланхолии были не единственным ударом по счастью Марии. В Неаполе ее брат Карло вел себя довольно враждебно после дуэли, случившейся в прошлом году. Ее отец, граф Мальдонадо, несколько уклонялся от этой темы в своих письмах (дорогой старик не хотел давать ни малейшего повода для беспокойства при ее беременности, она это понимала), но между строк было достаточно, чтобы молодая леди интуитивного склада сумела понять, что Карло на самом деле был в совершенно ужасающем состоянии и образно «возложил нож в сердце Святой Девы”, как говорят сицилийцы; Карло не только не было дела до законов общества, но также и до религии или жалости. Он явно намеревался устроить такую вендетту, по сравнению с которой все прочие итальянские вендетты выглядели бы водянистым молоком. И его нельзя совсем уж винить в этом, думала Мария, когда вспоминала ужасную природу его раны. Хуже всего было то, что граф Мальдонадо в последнее время был не разлей вода с торговцем вином Пьетро Малатеста, и между собой они пришли к какому-то компромиссу относительно дуэли и ее последствий. Дошло до того, как знала Мария, что граф официально запретил Карло осуществлять вендетту любого рода; а это значит, учитывая зловещий гнев Карло, что он, несомненно, замыслил следовать букве отцовских повелений, втайне же полностью уклоняясь от них. По-простому говоря, он ничего не сделает сам, но он, вероятно, нанял жутких людей, из ужасного криминального класса Неаполя, чтобы те занялись этим вопросом вместо него. Если только он не придумал что-то еще более дьявольское…

Мария почувствовала порыв гнева против Сигизмунда Челине, человека, который нанес Карло эту трагическую и непростительную рану. Челине был сумасбродом, полишинелем с претензией на то, чтобы зваться музыкантом, чьи мелодии звучат так, словно над ними поработал сам дьявол, а еще известно, что он водился с евреями и магами, которые уклонились от инквизиции, наверное, только потому, что его семья была богатой и могущественной. Когда-то мальчишкой Челине увлекся Марией, и это было действительно невыносимо. Всегда слишком стесняясь, чтобы заговорить с ней, он просто преследовал ее по всему Неаполю словно собака, которая боится, что хозяин собирается бросить ее, и глаза как у спаниеля были полны страданий и негласных мольб. Это было достойно только презрения, пусть даже весь город однажды назвал Сигизмунда Челине героем — он нырял в воду дольше (гораздо дольше), чем это могли профессионалы, когда его сумасшедший кузен Антонио прыгнул в залив и таким образом покончил с собой.[20]

Мария чувствовала себя виноватой всякий раз, когда думала о Сигизмунде, потому что однажды ночью у нее случился очень стыдный сон с его участием — сон, имеющий последствия, которые были почти смертным грехом, хотя некоторые либеральные теологи и говорили, что это не был на самом деле грех, если ты был полностью погружен в сон и действовал в нем не по собственной воле. Безумием было, конечно, видеть подобные сны о таком гнусном молодце, и это составляло девять десятых от всего стыда. Но Мария больше не чувствовала вины, когда думала о Сигизмунде Челине. Она испытывала к нему ярую ненависть — ненависть настолько интенсивную, что это был грех. Тем не менее, если Карло был не совсем в здравом уме и втайне планировал ужасные вещи, то всецело вина самого Челине. Он выстрелил Карло в место, которое является особенно важным для молодого человека. И тем более нелепо, что Челине попал в это место только потому, что он, всегда демонстрировавший свое мастерство владения мечом, никогда бы не удосужился узнать что-нибудь о пистолетах, кои считал вульгарными. Позже имбецил даже сказал, что целился в плечо Карло. Как можно было целиться в плечо и попасть, ну, в это место – вот чего Мария уж никак не могла понять. Неудивительно, что Карло выходил за пределы разумного — нож в сердце Девы и все это сицилийское безумие, которое иногда вырывалось из неаполитанцев. Ранение туда должно быть ужасным для мужчины.

Мария задалась вопросом, не стал ли голос Карло снова меняться на мальчишеский фальцет. Граф Мальдонадо, конечно, никогда не упоминал таких деталей, как эта. Это было одновременно пугающе и смешно, в гротескном ключе, можно представить, как Карло выплачивает деньги профессиональным убийцам и пищит на них, как клоун: “Пфинесите мне его голову, и получите пфочее золото!». Это напомнило Марии об одном из высказываний сэра Джона: “Жизнь кажется нам трагической только потому, что мы в ней участвуем. Для богов это просто особенно жестокая комедия.”

Ну, во всяком случае, срок жизни синьора Сигизмундо Челине будет недолгим.

Мария отошла от окна и легла в постель. Самое худшее в тошноте прошло; она попытается снова заснуть. Ей было интересно, кто те таинственные мужчины, с которыми сэр Джон встречался наедине в определенные ночи. Политические дела, вероятно, но действительно очень секретные. Зато сэр Джон был очень открыт с ней во всем остальном; у него были передовые идеи относительно брака, как и относительно всех других вещей, он был истинным вигом. Мария признавала, что ей было бы очень интересно узнать об этих тайных встречах. Когда мужчины пожимали руку сэру Джону, уходя, они странным образом двигали пальцами — и к тому же Мария видела то же самое странное движение пальца, когда сэр Джон пожимал руку ее отцу, графу Мальдонадо в Неаполе. Может ли здесь быть в самом деле задействовано тайное общество, которые растянулось по всей Европе, от заснеженной Англии на севере до солнечного Неаполя на юге, подобно тайной организации легендарных розенкрейцеров столетие назад? Это похоже на идею из готического романа Уолпола, и, кроме того, весьма умные люди говорили, что розенкрейцеров никогда не существовало, коме как в брошюрах, введенных в оборот неким странным шутником для неизвестных целей. Несомненно, ей глупо даже думать о таких вещах.

Конечно, доминиканцы в Неаполе всегда предупреждали о таких тайных обществах, к которым они относятся очень серьезно. Они беспокоятся о розенкрейцерах, которые, по их мнению, существовали и существует даже сейчас, и о карбонариях, которые могут существовать, а могут и не существовать, и о ведьмах, и о дьяволопоклонниках и обо всех прочих. Мать Урсула всегда говорила, что у доминиканцев слишком бурное воображение, и во всяком случае лишь немногие из них были джентльменами, как иезуиты. Мать Урсула также предупреждала Марию не проявлять свой особый талант слишком открыто — странный дар, благодаря которому Мария способна выходить из своего тела и исцелить кого-то от боли. Мать Урсула сказала, что тебя могут назвать святым спустя пятьсот лет после смерти, а в современном Неаполе тебя скорее предпочтут сжечь из-за этого, ибо доминиканцы считают, что любая женщина с особыми способностями является ведьмой. Мать Урсула была весьма невысокого мнения о доминиканцах и Священной инквизиторской канцелярии. Она даже сказала, что Инквизиция была в основе своей мужским заговором, дабы держать женщин в неведении и страхе.

Ну, подумала Мария, мать Урсула сделала все возможное, чтобы я не была невежественна или напугана. Я могу заниматься алгеброй и коническими сечениями, читать по-гречески, и у меня достало мужества выйти замуж за протестанта и отправиться жить на эту странную протестантскую землю. И я держала свои уши и глаза открытыми, и заметила, что протестанты вообще-то неплохие люди, и я бы скорее доверилась многим из них, а не доминиканцу.

Внезапно, без предупреждения, весь дом сотрясся от раската грома, что походило на раскол мироздания.

Мария, только что забравшаяся в кровать, подскочила, чувствуя, как колотится ее сердце. Молния ударила совсем близко, потому что гром, кажется, раздался в тот же момент, и ее собственная тень на стене во внезапной вспышке казалась гигантской, почти чудовищной. Это просто буря, сказала она себе; только невежественные крестьяне говорят, что это гнев Божий. Мать Урсула говорила, что Бог всегда рационален и не занимается пошлой театральностью. Тем не менее, шокировала мысль о такой грубой силе — такой бессмысленной силе, — сотрясающей стены твоего дома.

Марии вдруг захотелось быть не одной. Она спустилась вниз по коридору в комнату сэра Джона и открыла дверь. Он спал, как обычно, с открытым ртом.

Она забралась в кровать позади него.

— Мммм? – пробормотал он.

Она придвинулась ближе.

— Мммм, — пробормотал он снова, расслабляясь.

Она теснее прижалась к нему, и гром ударил снова, в этот раз дальше. Движется на юг, подумала она. Навстречу Франции.

Это была просто буря, природное явление. У этого нет ничего общего с безумной яростью ее брата против Сигизмунда Челине; у этого нет ничего общего с теми странными рукопожатиями, которые таинственным образом связывали протестантских либералов из Англии с католическими либералами, подобными ее отцу, из Италии; у этого нет ничего общего с ней и ее ребенком.

Это не предзнаменование. Просто гром и молния.

— Джоффри, — произнес сэр Джон во сне, и прозвучало это почти трагично.

Мария уже слышала однажды, как он сказал это имя во сне, и в тот раз это звучало так же печально. Она задавалась вопросом, кто такой Джоффри; ни у кого из их друзей не было такого имени. Кто-то, кого Джон знал давным-давно? Должно быть, они были очень близкими друзьями, думала она. В этих одиночных выкриках посреди ночи была внушающая страх мука. Она нежно обняла Джона, чувствую его боль так, словно она принадлежала ей самой, и он повернулся к ней.

— Сын вдовы, — сказал он, по-прежнему находясь во сне. — Я. Ты. Все маскарад. Проходимцы.

Затем он уснул крепче. Сновидение, каким бы оно ни было, закончилось.

Гром грянул в третий раз — словно фатум, стучащийся в дверь, подумала Мария, снова чувствуя себя нездоровой. В окно начал стучать град; снег стал льдом.

Это не рок, не предзнаменование или что-то в этом роде, сказала сама себе Мария. Я не должна думать так, пока я беременна, это плохо для ребенка .

Это не предзнаменование. Не предзнаменование. Не предзнаменование.

ШЕСТЬ

Буря приостановилась над Английским каналом, большую часть ночи медлила, а затем обрушилась на северную Францию словно армия ледяных гоблинов.

В Париже град снова стал дождем, и день оказался совершенно плачевным для всех и каждого.

Сигизмунд Челине, не знаючи, что на него охотятся четверо людей с ножами, проснулся и поплелся в Парижский университет, проклиная только погоду и не подозревая, что скоро у него появятся совсем другие проблемы. Неаполитанцы были привычны к дождю, но не к холодному дождю Парижа, который приходит с ветрами, что прорываются сквозь одежду и замораживают плоть, словно мясо в леднике мясника.

Сигизмунд отправился на занятие по астрономии, где не согласился со своим профессором относительно общей массы солнечной системы; его назвали “обнаглевшим” за упорное отстаивание своей точки зрения в споре. Он пошел на занятие по музыке, где не согласился со своим профессором относительно теории и практики контрапункта, тогда ему сказали, что он “зазнался”.

Во второй половине дня у него не было университетских занятий, поэтому он пошел к своему новому учителю фехтования, где практиковал ripostes в течение полутора часов. Он чувствовал себя таким взвинченным после тренировки, что решил провести вечер в Мезон Руж, при этом стараясь не думать о предупреждениях дяди Пьетро относительно того, что все эти девушки являются разносчицами французской оспы. Он получал удовольствие с Фатимой, чернушкой из Алжира.

— А ты грозная, — сказал он ей после как можно искренней.

В середине дня Сигизмунд прошел мимо Луиджи Дуччо, мастера каменщика, не узнав его и разве что подумав: этот парень тоже может быть неаполитанцем. Но Сигизмунд как раз направлялся на занятие по фехтованию и не успел завязать разговор с ремесленником.

А вот Дуччо заметил Сигизмунда и узнал его. Племянник Пьетро Малатеста, подумал он. О его надменности можно сказать по его походке, по его манере носить свой меч, да и вообще по всему в нем.

Однажды он слышал выступление Сигизмунда в театре Сан Карло в Неаполе. Поразительная музыка, подумал он тогда. Как ни у кого другого в Европе: неудивительно, что слушатели откликнулись как аплодисментами, так и сердитыми выкриками. И там то же самое высокомерие, которое прослеживается в его ходьбе. Он собирается переделать музыку по своим собственным представлениям, вот о чем он думает. Все мы были такими в его возрасте. Он будет жить и учиться, как все мы.

В то время года во всем Париже стояла особая атмосфера.

Богатые, относительно богатые, даже едва богатые — все носили парфюмированные платки. Не из-за пижонства или манерности; этот жест представляет собой попытку отогнать тот особый аромат, по которому Париж легко узнать даже находясь в восьми милях от него вниз по ветру. Без парфюма кто-нибудь попросту может содрогнуться.

Прошлым августом лейтенант полиции, городовой Габриэль де Сартинес приказал вылить 22000 бочек воды в большую канализацию — поток жидкой грязи, которая течет по диагонали по городу от Бастилии до Шайо. Это было попыткой Сартинеса решить проблему особого парижского запаха. Окультуривание зловония является частью обязанностей лейтенанта: он отвечает за bureau de revitaillement[21], которое контролирует рынки и каждый день обеспечивает поставку пищи в количестве, достаточном для того, чтобы прокормить 600 000 жителей города; также он нанимает людей для мытья улиц — насколько это возможно. Время от времени он контролирует освещение от уличных фонарей. Он нанимает книжных инспекторов, которые следят за тем, чтобы не публиковалось ничего оскорбительного или разнузданного, если только сперва не будут выплачены соответствующие взятки. И, конечно же, лейтенант Сартинес также сотрудничает со штатским лейтенантом и лейтенантом криминалистом в управлении тем, что годами позже будет считаться как зачаточный полицейский департамент. В текущем 1771 году он состоит из 48 комиссаров, 20 инспекторов, 150 дозорных ночного патруля, 1400 офицеров (которые, подобно солдатам, могут носить мечи, но не могут носить при себе скрытое оружие) и несколько тысяч mouches или информаторов, которые занимаются своей работой лишь время от времени и являются по сути случайными служащими, но зато они в общей совокупности случайно узнают о большей части нелегальной и преступной деятельности, что затевается в городе света.

Все это — большая ответственность для лейтенанта полиции, и Сартинеса вряд ли можно обвинить в том, что Париж по-прежнему охвачен зловонием, даже зимой. Мон дье, ему даже не хватает средств, чтобы поддерживать свет уличных фонарей в течение всего года; вот почему он приказывает зажигать их только в совершенно безлунные ночи. Послушай, мон ами, каждый год уход за собаками короля обходится государству в полмиллиона блудных франков, что уж говорить об астрономических суммах, потраченных на то, чтобы мадам Дю Барри всегда была при мехах и драгоценностях — как ты думаешь, достаточно ли этого, чтобы осветить окровавленные улицы или избавиться от этой проклятой вони? Ты, должно быть, новичок здесь…

Уверяю тебя, лейтенант Сартинес хотел бы очистить эту украшенную драгоценностями выгребную яму города. Он, конечно, неоднократно говорил, что если бы можно было избавиться от вони, то он во имя Господа сделал бы это тот час же. Это невозможно. Сартинес разделяет национальную философию: то, что нельзя вылечить, нужно перетерпеть. Каждый май, иногда в июле, а при случае и в августе, как в прошлом году, он приказывает промыть Большую канализацию; в остальное время он носит парфюмированный платок, как и все, кто может такой себе позволить.

Заметьте: Большая канализация впадает, как видите, в водоток Менильмонтана, который сейчас поднимается и распространяется маленькими ручейками сточных вод на соседние улицы. Потоки Менильмонтан попадают сюда, в Сену, которая тоже безвозвратно разбрасывается в бурю. Сена, в конечном итоге, рециркулирует всю грязь обратно через город. Не зря любимое ругательство в Париже — это merde, alors![22]

Так было, плюс или минус, с 1181 года, хотя добавилось несколько выгребных ям, чтобы слить излишки. Вам не захотелось бы исследовать эти ямы, уверяю вас. Какой-то безумец из дворцового управления однажды в 1663 приказал вычистить их, и пять рабочих упали замертво, как только вскрыли первую. От токсичных испарений или от остановки сердца — кто знает? Никто не стал бы вскрывать вторую яму. Сама идея была оставлена, можете быть уверены. Нечистоты проникают в почву посредством осмоза, так как они попадают в реке. Конечно, все города грязные, — поэтому многие согласны с Руссо, что мы должны отказаться от этих свинарников и бежать обратно к холмам и лесам, словно краснокожие[23] — но по всеобщему признанию Париж является самым нечистым мегаполисом в Европе. Королевская семья давно бежала в Версаль, где они разыгрывают пастораль, а тем временем парезы сжирают их мозги.

Eh, bien: прелестные флюиды экскрементов и мусора — это только часть сдержанного очарования Парижа. В западной его части можно заметить Склеп невинных, огромное кладбище, на котором хоронили нищих из 22 приходов на протяжении 800 лет. Когда ветер подует с той стороны, то хочется бежать очень далеко, аж до самой Москвы. Если находиться достаточно близко, то можно наблюдать, как от земли поднимаются неприятные испарения, особенно над массовыми захоронениями, куда сбрасывали жертв многочисленных эпидемий в количестве от 1200 до 1500 человек вместе. Эти пары превращают стены и окна близлежащих домов в незабываемую коллекцию болезненных цветов, из которых могла бы состоять сцена ночного кошмара Гойи; жители тех домов умирают удивительно молодым даже для того времени и места, где средняя продолжительность жизни составляет 28 лет. А за углом находится опера, где вы в хорошие вечера увидите сотни прекрасных дам и джентльменов, выскакивающих из своих карет, чтобы поскорее попасть внутрь — они держат парфюмированные платки перед своими носами.

Поскольку Склеп невинных предназначен для нищих и поскольку он наполнялся множество раз в течение восьми веков, многих мертвых просто наваливают над старыми трупами, в неглубоких ямах. Философ Вольтер (при рождении Франсуа-Мари Аруэ) едва не “потерял свой обед”, когда проезжал мимо однажды вечером и заметил, как бродячие собаки копаются в грязи, чтобы обглодать человеческое мясо с костей.

Во время сильного дождя, подобно этому, эта отравленная почва также смывается в Сену и циркулирует через город.

А воды Сены, между тем, используются для выпечки хлеба, который ест каждый.

Почему бы нет? Зародышевая теория заболеваемости не будет развиваться в течение почти столетия. Эпидемии будут соотносить не с какой-то гадостью в воде, но с гневом Божьим. Таково официальное объяснение, одобренное Церковью. У Вольтера, этого старого циника, конечно имеются разные идеи. Он приписывает эпидемии равнодушию Бога! Вот почему он вынужден жить за границей, в Швейцарии — за произнесение богохульств, подобных этому.

И это называется Эпохой Просвещения – просто лучшая шутка из всех. Философы рассказывают друг другу, как происходит просвещение мира. Они верят в это, даже когда жуют хлеб, приготовленный на воде, вытекшей из выгребных ям и трупов.

СЕМЬ

Дождь продолжался весь день. Вечером герцог Шартрский — имеющий шрамы от угрей, но достаточно симпатичный для возраста, когда большинство красивых женщин и франтоватых мужчин носят на лице ямки от оспы — Шартр, который вскоре станет самым богатым человеком во Франции и уже известен как “друг народа”, или “единственный истинный друг народа”, или “лучший друг народа Франции, какой только может быть” — Шартр, который вскоре станет Орлеанским и возглавит “Орлеанистскую фракцию” в грядущей борьбе — Шартр, который как и орлеанцы будет денонсирован Робеспьером как “архе-конспиратор из всех известных истории,” эти орлеанцы, насчет чьих мотивов и методов по-прежнему дискутируют двести лет спустя[24] — в ночь на 18 января 1771 имел на ужин великолепный паштет из гусиной печенки, два изумительных салата из зелени и сыром, блюдо из шести подслащенных фруктов, две жареных утки в самом расцвете сил, три внушительных куска говядины, отборный зеленый горошек, бутылочку забавно претенциозного шампанского, белый хлеб из пророщенной пшеницы, и чашечку дьявольского кофе, черного как грех. Затем великий человек рыгнул; биология и химия предопределили его.

Для большинства же людей, для которых Шартр был другом, ужин состоял из одной бутылки портера (дешевое пиво без пены) и злакового черного хлеба.

Шартр снова рыгнул. Ах, ну да — законы химии не поддаются даже великим и могучим.

Затем Шартр удалился в свой кабинет, чтобы написать письмо. Он писал стремительно, изящным почерком, и, увы, снова рыгнул, а потом пукнул. Неумолимая химия.

Был вызван лакей. Лакей понес письмо на улицу, и, как только открыл дверь, поднес к носу надушенный платок.

Человек по имени Жан Жак Джедер случайно проходил мимо. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить его место в жизни; можно увериться и по тому, что лакей обратился к нему на tu, а не на vous.

Джедер, безработный столяр-краснодеревщик, согласился доставить письмо за два су.

На данный момент Джедер был безработным уже шесть месяцев вот как. У него было три маленьких ребенка; он жил с ними и женой в лачуге, которая имела привлекательных черт не больше, чем конюшни, где Шартр держал своих лошадей.

Джедер был пяти футов высотой — средний рост рабочего в то время. У него были черные волосы и смуглая кожа южанина, его предки произошли из Рен-Ле-Шато несколько поколений назад. Не спрашивайте, как ему удалось прокормить семью в течении полугода без зарплаты: мужчина должен делать то, что должен делать мужчина. Такая работа называется «хапай и беги». Если подойти к кому-то сзади, то можно оглушить его прежде, чем он увидит твое лицо, и тогда не придется заниматься этим мерзким делом с перерезанием горла (что налагает смертный грех на душу, пока не сходишь на исповедь). У лэндлорда, возвращающегося ночью из таверны, может быть достаточно монет, чтобы прокормить выводок Джедера в течении нескольких месяцев или и того дольше. ”Жизнь трудна, — говорят парижане, — но будет и того труднее, если будешь слишком много сомневаться.”

Джедер был раздражен, когда обнаружил, что письмо адресовано лейтенанту Сартинесу. Если бы оно было адресован кому-то еще, Джедер мог бы собрать еще пять су, сперва отнеся его к Сартинесу. У лейтенанта есть весьма одаренный человек, который может заменить восковую печать на письме так, что даже сам Бог не поймет, что она была вскрыта.

Все безработные в Париже и довольно много, кто просто находится в долгах, знают, что Сартинес платит разумные цены за полученную информацию. Конечно, это делает тебя mouche, а все презирают mouches, даже другие mouches, но — «Жизнь будет труднее, если будешь слишком много сомневаться», мужчина должен делать то, что должен делать мужчина, и, кроме того, благодаря чему, вы думаете, богатые находятся на своих местах, будучи совершенно честными людьми?

Жан Жак Джедер доставил письмо в Сурете через десять минут — жалкая прогулка под холодным дождем и среди канализационных стоков, переполняющих улицы. Письмо, потенциальная угроза для Сигизмунда Челине, оставалось там, пока лейтенант не прибыл на следующее утро, и тогда оно стало угрозой кинетической.

Говорят (но вы знаете, о каких вещах обычно говорят), что Сартинес является простолюдином. По факту, просто сын торговца рыбой, который продвинулся благодаря безжалостности и коварству. Он знает, что за спиной его прозвали «Сардинесом». Eh, bien, он образован, он якшается с энциклопедистами и философами, а когда он, этот прекрасный человек, создавал свой герб, то включил в оформление сардину, дабы показать, что он думает о том, что про него говорят. Но потом – по всеобщему мнению, у него самая большая коллекция париков во всем Париже, даже больше, чем у Шартра или отца Шартра, Орлеана; он надел один из них сегодня утром: Казанова никогда не выглядел претенциозней. Может, его немного беспокоили слухи о торговце рыбой. Он определенно желает, чтобы всякий знал, что он важен. Это можно увидеть в самом его лице.

Сартинес догадался, чем было письмо Шартра, как только увидел, что оно от кузена короля. Эти ребята никогда не связывались с лейтенантом, за исключением единственной цели.

Он вскрыл печать, и его предположения подтвердились. Еще одно!

Сартинес побрел по коридору в Bureau de Cabinet и вручил документ комиссару.

— Перепиши lettre de cachet[25], — сказал он коротко. Не было необходимости в разъяснении или уточнениях.

Комиссар вгляделся в элегантный почерк герцога.

— Погоди, можешь прочесть имя ублюдка?

Сартинес наклонился.

— Челине, — сказал он, — Сигизмунд Челине. Он, должно быть, неаполитанец.

— Полная жопа для него, — сказал комиссар. – Он пожалеет, что покинул свой дорогой старый Неаполь.

Теоретически, только король мог распорядиться насчет lettre de cachet. Но Людовик XIV был услужлив для друзей и родственников, а Людовик XV, который сейчас на троне, в равной степени толерантным, когда это удобно его капризам. The Bureau de Cabinet пишет lettres, и любой из тысяч дворян их может заказать; лейтенант Сартинес только передает эти материалы в суд при очень особых обстоятельствах. Такие неоднозначные случаи возникают время от времени — недавно, один граф заказал lettre de cachet на другого, и Сартинес знал, что всякий граф заблуждался в том, что он был ближайшим доверенным лицом короля и одним, единственным настоящим главой шпионской сети во Франции. Сартинес также знал, как у каждого графа возникает эта замечательная идея: его просто обнадеживает старый Людовик. Это просто исключительная привычка короля дублировать многие должности, особенно тайные, и приказывать всем его шпионам шпионить за другими его шпионами.

Как правило, когда Сартинес обращается с этим сложным случаем в Версаль, Людовик аннулирует lettre и приказывает графу, который заказал письмо, ограничить перемещения своими поместьями в течение шести недель. И, конечно же, по окончанию шести недель возмущенного и озадаченного графа вызывают в Версаль и снова убеждают, что он был единственным истинным главой единственной истинной шпионской службы, и что его домашний арест был необходим для защиты его “прикрытия».”

«Нельзя судить о хорошем разведывательном агентстве кроме как по его прикрытию», — хохотал король.

Людовику XV нравится думать о себе как о лисе, истинном Макиавелли; он твердо уверен, что все эти слухи об «итальянской оспе”, добравшейся до его мозга и сделавшей его безумным, ходят просто из-за того, что большинство людей слишком просты, чтобы понять, насколько хитроумны его собственные гениальные махинации. Сартинес не возражает ни против чего из этого; это делает короля счастливым. Между тем, собственная шпионская сеть Сартинеса в значительной степени больше и большую часть времени знает, что происходит.

Сартинес разделял общее мнение о том, что происходящее с королем — это итальянская оспа. Он также был согласен с Пьером, Жоржем, Люсьеном и Армандом в том, что ее привезли во Францию итальянские моряки или диего.

Он был бы удивлен, узнав, что Сигизмунд Челине, который всякий раз при посещении “заведения” беспокоился, что подхватит заразу, называл ее французской оспой, как и все в Неаполе. Все неаполитанцы убеждены, что ее привезла в Неаполь французская армия, когда Бурбоны аннексировали Южную Италию.

Все думают, что кто-то другой виноват в маленьких проблемах жизни.

Независимо от того, было ли венерическое заболевание французским или итальянским по происхождению, у короля, несомненно, наличествовал прекрасный ее пример. Сартинес мог бы многое рассказать об этом, если бы был одним из тех, кто говорит неосторожно. Вот уже шесть лет он терпит постоянное унижение в связи с делом д’Эон. То есть Шевалье Чарльз Женевьева Луи Огюст Андре Тимоти д’Эон Бомон. «Леди рыцарь», как его называют англичане, или ее, или оно. Этот проклятый д’Эон — главный шпион короля в Англии, и все в Англии это знают. Проблема в том, что д’Эон рехнулся (или рехнулась?) в 66-ом и начал одеваться как женщина. Хуже того, он (она?) так хорошо вилоизменялся, что сейчас по обе стороны английского канала идет оживленная дискуссия о том, является ли леди рыцарь мужчиной, который решил стать женщиной или действительно, как она (он?) сама утверждает, является женщиной, которая долгое время обманывала людей, заставляя их думать, что она мужчина. Сартинеса оскорбляла вся эта сомнительная путаница не делает части Франции, он думал, наличие тайного агента, который заметнее и вызывает больше споров, чем двухголовый козел. Из-за этого французская разведка может казаться не только некомпетентной, но и гротескной. Но король не будет отстранять д’Эон. Он говорит, что наличие такого абсурдного шпиона на публике отвлекает англичан от того, что делают его другие шпионы.

Это достаточно правдоподобно, но все же сводит все шпионское дело к фарсу. Это не профессионально, считает Сартинес. Боже мой, если вся Европа смеется над твоими шпионами, то дальше они станут смеяться над твоими дипломатами, да и само правительство попадает под риск.

Авторитет, Сартинес знает, зависит от того, что никто не будет смеяться над тобой в неподходящее время.

ВОСЕМЬ

Через полчаса lettre de cachet было послано к армейской баррикаде в les Invalides[26], где было официально принято капитаном Генри Теппис де Лоп-Гару.

Согласно обычной процедуре, капитан Лоп-Гару выбрал для работы шесть солдат – крепких типов, которые выглядели ублюдками самого дьявола, ветераны десятка или более кампаний в бесконечных войнах Людовика XV, который в своем измененном состоянии сознания повсюду видел врагов. Лоп-Гару приказал этим монстрам предоставить себя, вооруженных, на специальное задание в полночь. Это всегда помогало иметь самых высоких, уродливых, самых свирепых типов на работе такого рода, к тому же было определенное преимущество в ожидании момента, пока субъект не уснет. Человек, вытащенный из кровати в своей ночной рубашке, прост в обращении, особенно если он сталкивается с шестью мужчинами, которые выглядят как горные гориллы из Африки, засунутые в военную форму.

Лоп-Гару сделал заметку, чтобы не забыть подготовиться к полночи, когда шесть огров будут рапортовать ему. Он не особо беспокоился. Все это было обычным делом. Он обработал десятки нежелательных элементов таким образом.

Он ни на минуту не задумывался, сделал ли этот синьор Челине что-то плохое, или заслужил то, что должно будет случиться с ним, или о том, кто заказал lettre. Ему не давали особо задавать вопросы или строить догадки.

— Я простой, тупой солдат, — любил говорить он. — Я не претендую на то, чтобы считаться интеллектуалом.

Габриэль Оноре де Мирабо — который как раз претендовал на то, чтобы считаться интеллектуалом, и который впоследствии стал, пусть даже и на короткое время, официальным героем Революции[27] — спекулировал по поводу людей такого рода, которые не жаловали гостей государства из-за lettres de cachet.

Так было потому, что Мирабо сам провел огромное количество времени в тюрьмах на протяжении 1770-х годов в результате двух lettres de cachet. Первое lettre, заказанное его отцом, рассчитывалось для того, чтобы наказать его за вхождение в долги. «Мальчику нужно преподать урок”, — сказал старик; Мирабо никогда не простил его и никогда не прощал правительству за то, что позволили таким золотым ублюдкам так относиться к своим сыновьям. Второе lettre, которое поместило Мирабо в тюрьму на еще больший срок, было заказано маркизом де Монье, чтобы наказать его за забавное, если не пустячное дело, неосторожность в отношениях с женой де Монье Софи, — они уезжали вместе на отдых на пару месяцев — ну, может, больше чем на пару месяцев, на самом деле — и она была хороша в постели, но не настолько хороша, чтобы человек заслужил тюрьму за то, что наслаждался ею из спортивного интереса. Вы можете быть уверены, что у Мирабо был достаточный мотив к тому, чтобы стать героем революции. Он хотел порвать все правительство на части к тому времени, когда наконец выйдет из тюрьмы.

Мирабо подробно изучил людей в тюрьме и то, как они туда попали — что еще мог сделать философ со всем этим скучным нытьем рядом с ним? Многие, как он определил, были похожи на него самого в первый раз: они были наказаны семьей за непослушание. И поразительное число тех, кто был похож на него во второй раз, хотя некоторые из них находились в совершенно обратном положении, будучи заключенными в тюрьму за то, что они были женаты на женщинах, которых, как оказалось, желал кто-то выше него в аристократической иерархии.

Настоящие преступники — воры и бандиты — вообще редко попадали в тюрьму. Они, как правило, были растянуты и четвертованы или иногда их все еще сажали на кол, и лишь немногие счастливчики, которые украли несколько су, коих хватило бы на хлеб, отделывались повешением.

Гильотина могла бы представить наиболее научно обоснованные и, следовательно, более гуманные казни Франции, после Термидора. Капитан Лоп-Гару мог бы быть среди ее жертв. 18 января 1771 года он предвидел не больше бедного Арманда, который не знал, что ему осталось всего девять часов.

В тот день, когда дождь наконец закончился, к репутации великолепного герцога Шартрского как друга народа еще прибыло. Он проехал по улице Фобур сент Денис, где жили рабочие и безработные, и приказал кучеру остановиться на несколько минут, пока бы он раздавал монеты нуждающимся. Несколько мужчин, просочившихся сквозь толпу, прокричали: “добрый старый Шартр — вот тот человек, который должен стать нашим королем!”.

Тем вечером в салонах поговаривали, что этим людям тайно заплатил сам Шартр; но им лишь бы сказать что-нибудь, Господь знает[28].

ДЕВЯТЬ

— Но действительно, — сказал Люсьен, все еще улыбаясь, — ты должен прочесть этого парня Спартака.

— У меня нет времени на эти брошюры, — сказал Арманд. — Кроме того, что толку от того, можешь сказать? Парням, вроде нас, не упадет никаких процентов от вникания во все эти вещи. Ну и всем насрать, что мы обо всем этом думаем.

— Поскорей бы Пьер вернулся, — сказал Жорж.

— Я говорю тебе просто ради твоего же блага, — настаивал Люсьен, все еще улыбаясь. — Ты слишком переживаешь, Арманд. Говоришь, что готов к работе любого рода, какую предложат, но ты действительно остался деревенщиной. С твоих ног пока еще не отвалился лошадиный навоз. Это нехорошо, Арманд. Что представляет из себя этот город — так это чертовы джунгли. Если ты продолжаешь верить всей той лабуде, которую твердил деревенский аббат, то у тебя нет шансов здесь.

— Твоя главная проблема, — сказал Арманд, — это то, что у тебя большой рот. Ты это знаешь, Люсьен? Ты слишком много говоришь, черт возьми, вот в чем дело. Я сказал, что раз я подписался на мокруху — значит я готов к мокрухе, на какое-то время. Мне нужны чертовы деньги так же, как и тебе.

— Поскорей бы Пьер вернулся, — повторил Жорж.

Люсьен все так же улыбался.

— Думаешь, я слишком много говорю? – переспросил он. – Это лишь означает, что ты не хочешь слышать того, что я говорю. После всего этого ты собираешься пойти к священнику, дабы исповедаться, Арманд, вот что ты собираешься сделать. И если он окажется таким же, как половина ублюдочных священников здесь, то пойдет прямиком к Сардинесу, вот что он сделает. А что тогда остается нам? Это поставит нас в дерьмовое положение, Арманд. Погрузит в дерьмо по самые наши шеи.

— Послушай, — ответил Арманд серьезно. — Я полагаю, что это мое личное дело, ясно? Да, я только приехал с земель, а ты здесь уже пять-шесть лет как, и ты думаешь, что это делает тебя знатоком всего и вся. Я не гребаный идиот, Люсьен. Я не скажу священникам о мокрухе, уж поверь мне. Я не скажу им и о работке «хапай-и-беги». Я хочу зажечь на удачу свечу сейчас и потом, и кому от этого больно? Тебя это действительно беспокоит? Ты не будешь спать ночами из-за этого? Иисусе, неужели это ты имеешь в виду?

— Хорошо, хорошо, — сказал Люсьен, улыбаясь, — Ты можешь зажечь дюжину свечей, для меня все равно. Дело в том, что этот диего, синьор Челине, вероятно, верит в такие вещи так же, как и ты. Так что, если он зажжет свечу и ты зажжешь свечу, то как Бог решит, кто из вас ему больше нравится, это все, что я хочу знать. Как он это решает?

— Мне хотелось бы, чтобы вы, ребята, бросили болтать обо всей этой религии, — втесался Жорж. – В такие периоды эти темы болезненны.

— Самая худшая часть во всем этом, — сказал Люсьен, улыбаясь, — Сидеть и ждать. Когда диего нам попадется, это будет не в сравнение проще. Сделал, забыл и не беспокоишься об этом, притом четыре против одного – это пара пустяков. Не мировая проблема. Но когда сидишь и ждешь, то начинаешь накручивать себя. Это подымает худшее в каждом.

— Ндааа, — сказал Жорж, — Поскорее бы Пьер вернулся.

Трое из них на мгновение замолчали, стоя в темном переулке.

— В любом случае, — сказал Арманд. — Я рад, что это диего. Они всего лишь кучка оперных певцов.

— По крайней мере, мы знаем, что на этот раз мы в том районе, — сказал Люсьен, улыбаясь. — Боже, за последние два дня я увидел больше Гребаного Парижа, чем когда-либо хотел увидеть.

— Дааа, — отозвался Арманд. – Но тот Invalides, ну вы помните, — это действительно нечто.

— Создан из пота и крови таких парней, как ты и я, — сказал Люсьен. — Этот Спартак объясняет…

— Эй, — прервал Жорж, — а вот и Пьер!

— Проклятые собаки, — сказал Пьер. – Я наступил в очередную кучу. Нужно отстреливать этих гребаных животных.

— Да, — сказал улыбающийся Люсьен. – Ты нашел парня?

— Нашел, — ответил Пьер. – Он обедал в треклятом ресторане[29].

— В ресторане, — повторил Арманд. – Он, должно быть, богат. Как дошло до того, что проклятый диего ест в ресторане, а парням, вроде нас, приходится чесаться ради всякого проклятого су?

— Он будет здесь с минуты на минуту, — сказал Пьер. – тогда можете выразить свое недовольство ему лично. Сейчас я хочу, так это то, что вы двое оторвали свои задницы от этой улицы, идите и ждите за углом, следите. Он носит меч, но пусть никого из вас это не беспокоит, потому что, когда вы, ребята, пойдете к нему напрямую, Люсьен и я подойдем к нему сзади.

— Мы должны быть впереди? – запротестовал Арманд. – Но…

— Там тебе будет безопаснее, на самом деле, — сказал Пьер. — Он и шагу не подступит к тебе, поверь мне. Просто оставь все это мне и Люсьену. Мы сделаем саму работу. Тебе фактически платят за то, что ты ничего не делаешь. Это твоя счастливая ночь.

— Но, — продолжил Арманд, — мы же будем мишенью для парня с мечом, а у самих нас только ножи.

— Ты слишком нервничаешь, — сказал Люсьен, улыбаясь. – Оставь это Пьеру и мне.

— Шевелите задницами, — сказал Пьер, — он приближается.

ДЕСЯТЬ

С неба светила растущая луна, поэтому уличные фонари не зажигались. Сигизмунд Челине, переваривая хорошую еду, шел осторожно, потому что зимой в восемь вечера в Париже темно.

Когда на улице перед ним внезапно появились Жорж и Арманд, Сигизмунд, уловив отблеск металла, не задумываясь свернул и прижался спиной к стене ближайшего дома. Все еще не думая, он быстро посмотрел в ту сторону, откуда пришел и увидел, как подкрадываются Пьер и Люсьен, также с извлеченными ножами. Сигизмунд думал, конечно, однако в целом он действовал на рефлексах, вбитых в него его учителями фехтования, и мысль заканчивалась так: два человека с ножами не будут нападать на человека с мечом, если у них нет приятелей где-то на подстраховке, он ни о чем не думал и снова действовал исключительно рефлексивно, отскакивая от стены, выталкивая себя вперед, крича столь же пронзительно, как дикая птица джунглей, «Умри!» (это всегда нервирует их, как говорил Тенноне, его первый учитель фехтования), и отрезал руку Арманда одним ударом, а затем, все еще не думая, загнал свой меч глубоко в грудь Жоржа.

— Диего, — сказал Арманд, вылупив глаза. — Я думал, что они оп…

Он осел, не по своему желанию, но также он и не совсем упал, будучи в состоянии шока от боли и чувствуя головокружение от вида обилия крови, хлещущей обрубка в конце его запястья, где прежде была его рука.

Сигизмунд вытащил свой меч из груди Жоржа и пробежал вперед, прочь от ножей за спиной, опять же не думая, и остановился, вдруг резко крутанулся, как только рядом оказался Люсьен, а затем Сигизмунд ударил, и Люсьен отскочил назад, но недостаточно быстро, так что Сигизмунд загнал меч в живот Люсьена, по окончанию задумавшись: их было четверо против одного: я должен был испугаться.

— Дерьмо, дерьмо, дерьмо, — сказал Люсьен в сточной канаве. – Я не…

Он умер, не успев досказать, чего он не.

Сигизмунд яростно посмотрел на четвертого убийцу, единственного хорошо одетого Пьера, и видел, как он медленно, очень медленно отступает, что-то просчитывая в уме, и Сигизмунд, заколебался, угадывая его намерения, но затем понял, не видя лица Пьера в темноте, что собираются делать его плечи и руки. Сигизмунд снова закричал “Умри!”, зная, что этого ему нужно быстро, потому что правая рука уже поднялась и было очевидно, что этот ублюдок знает, что клинок будет всажен прямо в сердце, и также Сигизмунд знал, что он не сможет достаточно быстро уклониться, чтобы избежать этого. Тогда он атаковал и вдруг, проклятье, на подлете что-то повалило его на землю, а к горлу начал придвигаться нож. Нож в чьей-то левой руке.

В итоге Сигизмунд резал, колол, рубил и увидел, как нож опускается вниз, и лишь тогда понял, что был схваченным раненым убийцей – храбрым парнем Армандом, у которого словно гейзер текла кровь из правого запястья, а он при этом все еще сражался. Сигизмунд снова резанул и почувствовал, как Арманд обмяк и сваливается с него. Вскочив на ноги, он увидел, что Пьер присел недалеко от него — не готовясь к прыжку, это был не такой присед — он искал нож, который выронил.

Сигизмунд прыгнул вперед, рубанул и в первый раз промахнулся.

У него пробежала еще одна сознательная мысль, когда Пьер убежал — теперь я чувствую, что мои рефлексы ускользают.

Сигизмунд побежал было следом, а затем подумал получше. Теперь он дрожал от страха. “Стража!” — кричал он. “Стража! Стража!» Он всхлипнул один раз и его вырвало. Что ж, таковой была цель школы фехтования: сперва действуй, пока страх не одолел тебя. До сих пор не придумано способа полностью избавиться от страха.

— Если бы они не забрали коров, — сказал Арманд. Он еще не был мертв. — Иисус. Коровы, лошади, и все остальное. Мама. Почему я?”

Это хороший вопрос, подумал Сигизмунд. Почему я?

— Послушай, — сказал он, — кто тебя нанял?

— Коровы. Они забрали коров.

— Не думай о коровах. Кто тебя нанял?

— Ты. Ты убил меня.

— Нет. Ты можешь жить. Будь храбрым.

— Пришел сеньор. Они забрали коров. Папа плакал.

— Стражники идут. Они отвезут тебя к врачу.

И если ты выживешь, тебя повесят, добавил про себя Сигизмунд, но вслух не сказал.

— Кто вас нанял?

— Женевьева.

— Женевьева наняла вас?

— Она была моей первой девушкой. Боже, какие у нее были сиськи. Папа плакал.

— Не думай о Женевьеве и отце. Кто тебя нанял?

— Ты убил меня, ублюдочный диего.

— Ты пытался убить меня. Кто тебя нанял?

— Боже, какие сиськи. Теперь она шлюха. Весь город разрушен. Отправляется в ад. Иисус. Это ты, папа?

— Ты свихнулся. Лучше бы тебе попытаться совершить акт раскаяния, если ты религиозен.

— Боже, какие сиськи. Апрель. На сеновале.

— Мне жаль», — сказал Сигизмунд, внезапно почувствовав, что даже это существо было человеком. — Хочешь, чтобы я помолился за тебя?

— Я хочу вернуться домой. Я хочу увидеть маму.

Арманд умер в то утро, так и не совершив акт раскаяния. Священник совершил над ним последние обряды, но Арманд не мог рассказать ему о царице Савской[30].

ОДИННАДЦАТЬ

Именно в полночь капитан Лоп-Гару вызвал своих троллей. Они поехали в английской карете, достаточно просторной для них семерых. От факелов они выглядят еще более одичалыми, подумал капитан – так что они его чуть не напугали. Вскоре они застучали прикладами ружей в дверь по адресу Рив Гош, где жил этот синьор Челине. Стучали они с большим энтузиазмом, ведь, надо полагать, чем больше шума, тем больше страха можно навести.

Единственной, кого им удалось разбудить, оказалась ругающаяся перепуганная консьержка. Когда она резюмировала происхождение, физиологию, вероятностные привычки в еде и главные биологические дефекты хулиганов, которые приходят посреди ночи и будят безобидных старушек посреди ночи, она, наконец, нехотя предположила, что синьор Челине, кажется, взял себе в голову провести эту ночь в другом месте, и, что еще можно было бы ожидать, эти наивные молодые люди, приезжающие сюда учиться в университете из тихих родных домов, встречаются с бесстыдными потаскушками, которые разгуливают по улицам в эти дни, и Бог, должно быть, совсем отвернулся от Франции…

Единственным способом прекратить ее монолог, не используя при этом приклад, это было отдать честь и уйти.

Лоп-Гару разместил двух своих людей через дорогу от дома, на случай, если синьор Челине вернется той ночью. Затем он отправился в штаб-квартиру полиции; возможно, это было неудачей, случайностью, совпадением, что Челине не был дома той ночью — или могло быть что-то еще. Некоторые мухи продают информацию полиции, а некоторые продают информацию о полиции. Некоторые люди исчезали с лица земли сразу, как только оформлялось lettre de cachet, но Лоп-Гару не представлял себе, что иностранец, студент университета, может иметь такие связи. Теперь же: если субъект находится в бегах, то придется начать совместную армейско-полицейскую поисковую операцию.

Капитан шагнул в кабинет лейтенанта криминалистики и обнаружил, что лейтенант Ленуар беседует с юным итальянцем – парнем в возрасте около двадцати, темным и коренастым, как и большинство южан, с бандитскими усиками и галантной бородкой.

Лоп-Гару и Ленуар вышли в коридор. Капитан объяснил, что произошло.

Ленуар улыбнулся.

— Хотел бы я, чтобы вся полицейская работа была такой простой, — сказал он. — Человек, которого вы ищете, сидит сейчас в моем кабинете.

— Во дела, — сказал капитан. — Что он здесь делает?

— Этой ночью на него напали убийцы. — Ленуар устало поднял одну бровь. – У этого парня, кажется, настоящий дар наживать себе врагов.

— Выпустишь его под мой надзор?

— О, конечно. Но приведи сюда нескольких солдат, прежде чем вы попытаешься арестовать его.

— Он всего лишь мальчик, — терпеливо сказал Лоп-Гару.

Ленуар пожал плечами.

— Он неаполитанец.

— Да? Он не выглядит настолько темным.

— Он Неаполитанец, — сонно повторил Ленуар, — и двое профессиональных убийц, которые напали на него, уже мертвы, а третий находится в больнице, истекая кровью, пока мы тут говорим. Был еще четвертый, и когда он, наконец, перестанет бежать, он расскажет целому миру, как я говорю вам сейчас, мой капитан: никогда не недооценивайте этих неаполитанцев.

— Он убил трех убийц и спугнул четвертого? — Лоп-Гару не мог согласовать эту информацию с видом мальчика, которого он только что видел. — Боже мой, что такое этот Челине?

— Кажется, он студент университета. — Ленуар добавил ехидно, — специализируется в музыке, как он говорит.

Они составили план, пригодный для ареста одного из этих проклятых Неаполитанских дикарей. Вызвали четырех горилл, но разместили их пока в коридоре, за пределами кабинета лейтенанта. Ленуар и Лоп-Гару вернулись в кабинет.

Челине вопросительно поднял на них глаза. Он не очень-то похож на бойца, снова подумал Лоп-Гару. Мягкие, женственные глаза: артистичные. Почти как у Христа на некоторых старых картинах.

— Это капитан Лоп-Гару из армии, — сказал Ленуар, испытывая мошеннический прием, который, как он на самом деле ожидал, может не сработать. — Как эксперт, он осмотрит ваш меч и даст показания при следствии.

И проклятый, непредсказуемый, такой же невинный, как девочка, при ее первом Святом Причастии, диего действительно передал меч. Он был разоружен.

Лейтенант Ленуар быстро спрятал меч за своим столом и тогда Лоп-Гару крикнул “Пошли!», в кабинет ворвались четыре огра, и Ленуар почти успел подумать, что это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, а затем Лоп-Гароу официально заявил:

— Сигизмунд Челине, настоящим я помещаю вас под арест, дабы выполнить волю короля…

— Но я действовал в порядке самообороны, — запротестовал арестованный Челине.

— Это другое дело, — сказал Лоп-Гару. «Пожалуйста, ведите себя тихо.

И он приказал четырем гориллам занять позицию вокруг арестованного.

Всего за секунду Ленуар увидел, как глаза Челине расширялись, а затем проклятый неаполитанский дикарь бросился через комнату, проскользнув в дыру между четырех солдат, и когда он уже наполовину открыл окно, один из солдат схватил его за ногу, а другой за талию, и ублюдок внезапно сдвинул свой вес каким-то странным образом, так что казалось, что все три из них упадут через стекло, потом на нем оказались еще двое, и тогда один повернулся к капитану и спросил:

— Сейчас, сэр?

И капитан сказал:

— Сейчас. Ему это нужно.

Так что пока трое солдат держали заключенного Челине, четвертый мастерски дал ему крепкий пинок по яичкам, в полную тяжесть своего ботинка.

Сигизмунд Челине прекратил бороться. Они вывели его из кабинета без дальнейших инцидентов, тогда Ленуар сел и попытался визуализировать пробел между тем моментом, когда Челине сидел в его кресле, и тем, когда он оказался у окна. Не было даже какого-нибудь размытия, осознал Ленуар: ублюдок был в одном месте, а затем оказался в другом.

Может, мне стоит найти учителя по неаполитанскому фехтованию, подумал он.

Окошки большой английской кареты сейчас были затянуты, так что никто на улице не мог увидеть заключенного Челине. Это было обычным делом в случаях lettre de cachet. Солдатам было также приказано забыть лицо заключенного, как только они избавятся от него.

Сигизмунд Челине из Неаполя находился в процессе становления обезличенным.

Во время поездки в северную часть Парижа заключенный Челине молчал, как заметил Лоп-Гару, и не смотрел на своих тюремщиков. Пинок по семейной ценности, вероятно, все еще доставлял ему проблемы; его губы были белыми. Он, несомненно, думал о том, что все они думают в данный момент.

Карета, наконец, остановилась, они все высадились, и вы можете быть уверены, капитан Лоп-Гару был начеку в этот момент. Сначала вылезли два солдата,следом за ними выпихнули арестанта Челине, затем с ружьями наизготове вышли два других солдата. Наконец вышел сам Лоп-Гару.

Заключенный Челине глянул вверх на восемь башен и узнал Бастилию.

— Христос, помоги мне, — сказал он тихо.

Лоп-Гару подумал, что почти две трети людей, которых он привозил сюда, говорили именно это в момент, когда узнавали, где они находятся. Другая треть в основном восклицала только «Merde, alors!”.

Они находились у ворот на улице Сент-Антуан. Лоп-Гару крикнул; подъемный мост начал скрипеть и хрипеть, а затем медленно зазвенел и лязгнул, когда опустился к ним словно рука некого ужасного обезличенного гиганта.

Сейчас было почти два часа ночи, самый холодный час в самый холодный месяц года для парижан. Капитан задрожал и на мгновение почувствовал вспышку сочувствия: глядя на спускающийся все ниже и ниже мост, он вдруг почувствовал, что должен чувствовать заключенный Челине, что все они должны чувствовать, когда оказываются в этой точке времени.

И вдруг там, где находилось шесть человек, осталось только пять. Заключенный Челине исчез.

ДВЕНАДЦАТЬ

Из ТАЙНОГО УЧЕНИЯ АРГЕНТУМ АСТРУМ:

Надеемся, что кандидат проявил благоразумие и сжег предыдущие страницы.

Нынешнее положение человечества, подводящее итог этой части наших аргументов, заключается в том, что каждое поколение рождается миллион дураков, чтобы убить миллион других дураков по глупым причинам. По обе стороны они благословляемы глупыми священниками и ведомы глупыми правительствами. Игнорирующий эту универсальную глупость находится в большой опасности; как и тот, кто живет среди львов, игнорирует их свирепость.

Кандидат выяснил подлинность центрального камня арки, который забраковали строители. Во-первых, ему как масону были даны намеки и аллегории; во втором порядке постепенно подсказывалась истина; теперь, в третьем порядке, все было представлено ясно. Вообразите, однако, какова должна быть судьба того, кто верует, что это действительно Век Разума, эпоха Просвещения и т.д., если бы он опубликовал простое, буквальное описание этого центрального камня арки храма бессмертия; если бы он прямо изложил, где он найден, как он выглядит, какова его текстура на ощупь, его вкус и т.д., то в папистских нациях такого человека сожгли бы вместе с его книгой; в предположительно более просвещенных землях сгорит только книга, а человек отправится в тюрьму. Мир не только осудил бы его за богохульство, но и заявил бы (не принимая возражений), что он порочен за пределами разумного, порядочности и здравого смысла. И все же камень арки тайно почитаем всеми теми, кто презирает и принижает его, и его ревностно ищет всякий человек, который с гневной яростью отреагировал бы на такое простое описание. Поэтому остроумные алхимики писали, что он ”скрыт семью печатями“ и все же «известен всем людям”.

Пусть кандидат поразмыслит над этим, пока не поймет масштабы невменяемости такого рода, и почему только самым храбрым можно доверить опеку над Граалем, Древом и скрытой манной. Никогда не следует забывать, что, как только космическая печь активируется, кандидат не только будет находится в “перерабатывающем огне”, о котором говорил Пророк, но и будет полностью идентичен ему. Только дурак принимает наш путь легкомысленно или игриво.

И еще раз: сожгите эту страницу прежде чем читать дальше.

ТРИНАДЦАТЬ

Сигизмунд Челине упал, свернувшись клубком, прокатился под каретой и мгновенно возник, убегающий, с другой стороны. Он думал, что окажется в переулке прежде, чем Лоп-Гару заметит, что он пропал.

Но затем услышал предупреждающий выстрел.

Он подумал о трех вещах: — хороший капитан не верит в чудеса; — он, должно быть, тут же обежал вокруг кареты и увидел, что я заворачиваю в этот переулок; — и я не могу бежать так быстро, как хотелось бы из-за проклятой боли в паху.

Затем он подумал: но я хитер и знаю много-много уловок. Благослови господь Джанкарло Тенноне, мастера фехтования и более утонченных искусств.

Тем временем одной ногой он был уже на подоконнике и нащупывал водосточную трубу сверху.

Перед тем, как осознанно подумать, он перенес себя на балкон.

А в переулке уже раздавались шаги от ботинок преследователей.

— Это тупик. Он должен быть наверху, — крикнул голос. Он принадлежал Лоп-Гару.

Сигизмунд бросился к ряду французских окон, которые выходили на балкон. Они не были заперты, и его импульс вытолкнул его на середину комнаты. Он увидел, что на столе мерцает одна свеча, а возле столла находилась кровать, в которой занимались страстью мужчина и женщина. У них не было savoir-faire[31] как у пары в знаменитой шутке: они уставились на него, вытаращив глаза.

— Будьте так добры, чтобы сохранять тишину, — заговорщически прошептал он, — и я обещаю никогда не рассказать об этом ее мужу.

— Но я и есть ее муж, — сказал мужчина возмущенно, — и кто, во имя ада…

— Ее муж, — повторил Сигизмунд, как будто испытывая небольшую неловкость. — Прошу прощения. Я полагал, что все еще в Париже.

Но к тому моменту он уже прошел мимо них и стоял у двери в коридор.

— Продолжайте совершать молитву, — добавил он своим самым вежливым и извиняющимся тоном.

Он был в коридоре и снова не думал; преследователи его были внизу, так что очевидно, следовало бежать наверх. Он нашел лестницу на третий этаж, и быстро поскакал по ней, перелетая три ступени за раз.

На лестнице он подумал лишь об одном слове — «два» — и когда он обнаружил, что лестница ведет, слава Господу, на крышу, он дополнил мысль: две группы врагов. У меня два противника, а не один. Потому что никто не будет столь чрезмерен, чтобы нанимать убийц на ту же ночь, когда приказывает меня арестовать. Есть один человек, или одна группа, которая хочет, чтобы я умер, и другой человек или другая группа, которая хочет, чтобы я был в Бастилии. Двое.

Калиостро, подумал он. Вот часть ответа.

Но потом он оказался на крыше и увидел первую удачу за эту ночь. Следующая крыша была достаточно близко: перепрыгнуть будет легко.

— Он направляется к крыше, — крикнул голос. Человек, который был в постели. Выполняет свой долг как и должен любой хороший гражданин, черт его дери. Что ж, ему будет трудно вернуть даму в нужное настроение. Женщины становятся капризными в такие моменты[32].

Сигизмунд прыгнул, и это оказалось так же легко, как и казалось.

Следующие три прыжка тоже были легкими. Слава Богу, они построили дома близко друг ко другу в этой части Парижа. Это было бы почти весело, подумал он, если бы мои яйца перестали ныть.

Пусть ноют, подумал он. По ним пнули тяжелым сапогом. Они имеют право на нытье. А я не должен слушать их, хотя они ноют. Я — не мои яйца. Я — не мое тело. Меня здесь совсем нет. Таково учение Розового Креста, и я знаю, что оно работает. Без него я бы умер два часа назад. Без него я бы сейчас был в Бастилии вместо того, чтобы наслаждаться полезными для тела упражнениями на крышах. Теперь я должен снова уйти и не быть здесь.

Он совершил еще четыре прыжка, а затем вернулся, чтобы найти себя соскальзывающим вниз по водосточной трубе. Он подумал: да, это разумно. Они, должно быть, уже на крышах, а я в нескольких кварталах от того места, где я их оставил.

Но с возвращением его рационального ума он снова озадачился. Улицы разбегались под такими сумасшедшими углами в этом районе, что он не знал, где он был или которое из направлений самое безопасное для побега.

Он стоял очень тихо и прислушивался, нет ли где голосов солдат.

— …должно быть, пошел в ту сторону…

Ветер донес до него отрывок слов. Но голос был ближе, чем ему понравилось бы.

Он начал очень медленно уходить от направления этого голоса. Он не бежал сейчас, потому что из нескольких окон исходил свет свечей, а ему не хотелось привлекать внимание. Он снова побежал, когда оказался в двух-трех кварталах к югу от Бастилии.

Звуки и огни вскоре затухли позади него. Он почти стал чувствовать надежду. Даже его пах болел меньше. Он не позволял себе думать, что у него нет близких друзей в Париже, никого, кому он мог бы доверять или обратиться за помощью; что все его возможные союзники были почти в тысяче миль отсюда, в Неаполе.

Двое. И один из них Калиостро.

Нет, сказал он себе. Это неряшливое мышление. Если нужно анализировать в такое время, как это, анализируй тщательно.

Два врага и один из них возможно Калиостро.

Тут он услышал свист прямо позади себя и снова перестал думать. Он сразу же упал ничком и быстро скатился в сточную канаву. Лежа ничком, он увидел над собой нападающего, потерявшего равновесие.

Сигизмунд быстро согнул колени, как пружины, чтобы каблуки были готовы нанести удар, как только нападающий дернется.

Жан Жак Джедер смотрел на него, все еще несомый вперед по импульсу к месту, где находился Сигизмунд, с полным камней чулком в руке, и Сигизмунд сильно пнул и ударил Джедера в обе голени.

Джедер издал нечленораздельный восклик страдания, но даже когда он упал, то попытался перевернуться так, чтобы можно было ударить чулком Сигизмунда, а Сигизмунд снова перекатился, поднялся и пнул Джедера в бок на этот раз.

Джедер произнес “Merde” и совсем повалился, стеная, но Сигизмунд уже был готов снова бежать.

Сигизмунд думал о поле в Неаполе, поле, где странная северная птица прилетела, чтобы спеть в то единственное утро во время своего миграционного перелета в Африку, и красота этой песни попала в пересмотренную версию его сонаты Два Народа; он стоял в том поле лицом к лицу с Карло Мальдонадо, братом женщины, которую он любил, и думал, нацеливая пистолет, “я буду целиться в плечо, потому что если я убью его, прелестная Мария будет ненавидеть меня вечно”, и он вспомнил голос отца, его истинного отца, отца Калиостро, Пеппино Бальзамо, и этот голос кричал “Liberta”, и он умер в вопле боли, когда истязатели закончили: И крик этого голоса, и песня той странной северной птицы в поле были частью музыки, которую только он мог написать, если бы только не проклятая механическая ньютоновская вселенная, которая постоянно толкает и засовывает его из одной сумасшедшей мелодраматической ситуации в другую, если бы только у него было время сесть и написать музыку, если бы не убийство, безумие и самоубийство, и не маги со злыми наркотиками, которые все время роятся вокруг него: а теперь ложные аресты и профессиональные убийцы снова (как в самом начале всего этого), и он знал, что есть тайна вне всех тайн, которые он разрешил в Неаполе, ужас за всеми ужасами, которые он выдержал и выжил.

Вдобавок ко всему, подумал он, я столкнулся с профессиональным разбойником.

Он забежал за угол.

И столкнулся лицом к лицу с капитаном Лоп-Гару, который сразу поднял пистолет.

— Не двигайся, — сказал капитан. — Если зудит где, даже не чешись. Не делай ничего, кроме того, что я скажу, иначе я снесу тебе голову, неаполитанский шлюшонок.

Сигизмунд расслабился.

— Капитан, — тихо сказал он, — я знаю, когда меня обыгрывают. Без обид, пожалуйста. тренировка была полезна для нас обоих.

Затем он вышвырнул пистолет из руки капитана и снова пустился бежать так быстро, как мог.

За следующим поворотом он столкнулся с двумя солдатами, выходящими из переулка.

Они подняли ружье и тщательно прицелились. Они ничего не сказали, так как это не входило в их задачу.

Сигизмунд поднял руки в древнем жесте капитуляции.

— Сейчас мы пойдем к Бастилии, — сказал, — я хочу знать, почему.

Они вернулись на улицу Святого Антуана. Капитан Лоп-Гару больше не рассматривал это как рутинное задание. Челине шел впереди, остальные позади, нацелив на него оружие.

Когда они прибыли к Бастилии, капитан крикнул снова и подъемный мост был опущен во второй раз.

— Принеси извинение, — процедил Лоп-Гару. — Я бы хотел застрелить тебя.

Его рука болела, а еще была уязвлена его гордость; обыкновенный мальчишка, пусть даже неаполитанский и по определению порождение тьмы, не должен был создать ему и его ветеранам так много неприятностей.

Они пересекли разводной мост в новом построении — один солдат впереди, один слева от заключенного Челине, один справа, четвертый и капитан позади. Этот неаполитанский ублюдок мог прыгнуть в ров и попытаться взобраться на внешнюю стену, насквозь мокрую. Некоторые, менее хитрые, чем этот Челине, действительно пытались это сделать, движимые исключительно ужасом; потому что в конце разводного моста была вторая стена, где начиналась настоящая тюрьма. Оказавшись внутри, ты оказываешься навсегда потерян для внешнего мира.

Они пересекли мост без дальнейших инцидентов.

Заключенного Челине принял дежурящий офицер. Документы были подписаны; капитан Лоп-Гару закончил свою работу.

Он покорно стер лицо молодого итальянца из своей памяти. Но он запомнил бы новое практическое правило: неаполитанцев следует связывать по рукам и ногам, прежде чем заталкивать их в карету.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

Сигизмунда Челине поселили в комнате наверху Tour de la Liberte — иронически названной Башни Свободы — которая выходила через ров и улицу Святого Антуана на старые городские ворота. Эта комната обычно использовалась только для наказаний; это было самое холодное, одинокое место в тюрьме, за исключением подземной темницы, где был помещен знаменитый «человек в железной маске». В случае Сигизмунда, хотя он и не знал об этом, он был в этой ледяной башне только потому, что тюрьма была переполнена.

Для неаполитанца это был самый настоящий карцер в зимнюю ночь, когда дул северный ветер.

Сигизмунд дрожал и оглядывался, обхватив себя руками. Помещение было около двенадцати на восемнадцать футов и безупречно чистое. Тут стояла большая и удобная кровать, письменный стол из респектабельного дуба и семиствольный позолоченный канделябр. Был ночной горшок, достаточно богато украшенный для спальни любого дворянина. Когда Сигизмунд из эксперимента открыл ставни, выяснилось, что на окнах нет решетки — так как никто не был достаточно сумасшедшим, чтобы попытаться совершить 120-футовый прыжок в ров внизу.

Вряд ли это походило на тюремную камеру. На стенах не было никаких орудий пыток, и никто не кричал в ужасе ни в одной из близлежащих башен.

Его снова вырвало и он зарыдал. Вы можете оттянуть наступление страха, действуя так, будто тебя здесь нет, но опять же это только отсрочка. Он не упраздняется.

За исключением мучительного холода, пока не произошло ничего особенно страшного.

Тем не менее, Сигизмунд слышал, как начало колотиться его сердце в первые моменты, когда он осматривался и оценивал размеры. Это нормально, сказал он себе. Чтобы пережить нападение убийц, получить пинок по орехам, загреметь в самую печально известную тюрьму в Европе и не испытать никакой нервной реакции, нужно, наверное, быть сверхчеловеком.

Он заметил, что холодный пот с бровей застилает глаза.

Я могу игнорировать такие явления, имеющие отношения к первой душе, сказал он себе.

В образовании Сигизмунда, в котором аристотелевская психология была смешана с более современными понятиями, “первая душа” являлась частью сознания и была наиболее тесно связана с телом и выражал себя через его сигналы. Он также называл ее растительной душой, следуя Аристотелю, и его учитель фехтования, Джанкарло Тенноне, научил его, как игнорировать ее и сосредотачиваться на том, что должно быть сделано в актуальной ситуации.

Первый шаг, напомнил он себе, — правильное дыхание. Не позволяй себе задыхаться от воздуха; это только увеличивает панику.

Авраам Орфали, который был учителем Сигизмунда по части спекулятивного масонства, сказал, что переезд в чужую страну, дуэль или арест производят один и тот же эффект для первой души: потоотделение, сильное сердцебиение и устойчивое желание рассказать о своих проблемах кому-то старшему, и, предпочтительно, женщине. Ты испытываешь беспокойство, которую чувствуешь словно дитя, когда мама не приходит на зов, сказал старый Орфали. Просто пойми, что эта первая душа — это младенческий уровень сознания, и не дайте ей обмануть вас.

Да, подумал Сигизмунд. Когда я впервые приехал в Париж, у меня были некоторые из этих чувств. Я хотел больше чего-либо вернуться в Неаполь и поговорить с мамой.

Он снова почувствовал, как его сердце колотится. Он дышал осторожно, медленно и говорил себе: это младенческое сознание. Я должен черпать энергию из него для взрослого сознания дабы ясно мыслить.

Сердце снова стало стучать ровнее.

А потом он подумал: почему я здесь? Что за ужасная ошибка, какая чудовищная несправедливость произошла? Калиостро, возможно, нанял убийц, но вряд ли у него достаточно влияния, чтобы организовать арест.

Он залез на кровать в одежду и всем остальном, и снова обнял себя, чтобы сохранить тепло. Можно также попытаться выстоять против холода, задаваясь вопросом о том, что произошло… что может случиться дальше…

Через несколько мгновений он дрожал меньше. Только нос и глаза торчали над одеялом. Он подумал: ну, во всяком случае, может быть, до утра я не замерзну до смерти.

И ответ пришел:

Граф Мальдонадо.

После дуэли с Карло Мальдонадо — этой проклятой идиотской выходки, которой Сигизмунд все еще стыдился, — было заключено перемирие между его дядей Пьетро Малатеста и графом Мальдонадо. Если Сигизмунд покинет Неаполь и не вернется, вражда между Малатеста и Мальдонадо, которая закончилась всего несколько лет назад, не возобновится. Граф сказал, что он желает мира между семьями так же, как Пьетро Малатеста.

Сигизмунд подумал: граф солгал. Он достаточно богат и достаточно влиятелен, чтобы достигнуть этого. Каким-то образом, через своих друзей, он подкупил нужных людей во французском правительстве, и именно поэтому я здесь.

Затем он подумал: погоди-ка. Это тоже предположение, дедукция. Старый Авраам Орфали учил его, что худший дурак — тот, кто заключает вывод, принимая его за факт, и не рассматривает альтернативные объяснения.

Карло?

Граф может действовать совершенно добросовестно. А вот сам Карло может искать мести

Как Карло мог бы руководить такой аферой?

Сигизмунд поразмышлял еще некоторое время, а затем понял, что это блуждание по кругу. Трое подозреваемых — Калиостро, граф и Карло — и никаких четких фактов, чтобы определить, кто к какой части ночных заговоров имеет отношение.

И в игре может быть четвертый игрок, и пятый, люди, которых он даже не знал, но которые заинтересованы им. Все трое его подозреваемых могут быть невиновны в этом деле, а спроектировали все это, возможно, неизвестные четвертый и пятый.

Такие размышления сводят людей с ума, сказал он себе. Оставь это на некоторое время. Подумай конструктивно, например, об очень интересной теме того, как ты собираешься выбираться из этого места.

Ему в голову пришла картина, что он не заметил раньше: старые городские ворота по улице Сент-Антуан от Бастилии.

После того, как пройдешь через эти ворота, окажешься в открытой стране. Там должно быть сотни, тысячи мест, где можно спрятаться.

Великолепно, сказал он себе. Ты в хорошей форме сегодня. Ты сразу решил все свои проблемы. Чтобы пройти через ворота, все, что вам нужно сделать, это спуститься вниз по отвесной стене этой башни, все 120 футов, а затем вскарабкаться на первую стену, которая выглядит всего как восемьдесят футов, затем переплыть ров и подняться на вторую стену, еще восемьдесят футов, а затем просто прогуляться по улице Святого Антуана и пересилить неважно сколь много часовых у ворот.

Я начинаю понимать, сказал он себе, почему никто за всю историю не сбежал из Бастилии.

Тот, кто понимает Спекулятивное масонство, говорил старый Авраам Орфали, не знает отчаяния, ибо каждый час приносит ему новую информацию, которая будет поглощена и использована.

Если никто никогда не сбегал из Бастилии, то задача Сигизмунда доказать, что это можно сделать.

ПЯТНАДЦАТЬ

На самом деле, за исключением холодных покоев, которые он получил, Сигизмунд Челине находился в одной из самых прогрессивных тюрем в Европе — для того времени. Вы не поверите. Никто не верит в это; легенда, ужас живут вопреки тысячам исправлений объективных историков. Они доказали, что человек в железной маске был на самом деле в шелковой маске, и что он был не братом короля, а просто испанским шпионом: все по-прежнему предпочитают романтическую легенду. Другие тюрьмы того времени были настоящими адскими дырами, а Бастилия по сравнению с ними — джентльменским клубом, но никто не хочет этого слышать. Они предпочитают страшилки.

На самом деле, старый Жумильяк, начальник тюрьмы, пытался сделать для своих заключенных максимально комфортные условия, насколько это возможно, и не только потому, что он читал гуманистические аргументы философов. (Читать их? Он встречался с ними лично, во многих случаях.) Жумильяк имеет прагматические причины для своей нежной пенологии. Мало кто из гостей этого заведения — обычные преступники. Большинство из них находились здесь для того, чтобы быть на правильной стороне борьбы высших классов за власть, — политики, как она есть -так что большинство из них не только в конечном итоге освобождается, но и находят обратный путь в правительство. Жумильяку не хотелось бы, чтобы кто-то из них затаил обиду на него: сегодняшний заключенный завтра может оказаться министром юстиции.

Построенная в 1370 году изначально в качестве крепости, охраняющей Северный подход к Парижу, Бастилия была преобразована в Государственную тюрьму кардиналом Ришелье, который также постарался создать особую таинственность, которая всегда окружала ее. Именно эта таинственность сделала Бастилию символом террора, а не какие-то методы начальников тюрем той эпохи. Вольтер, который стал гостем этого места дважды, когда опубликовал «неделикатные” и «оскорбительные» книги, превозносил превосходную пищу; действительно, мало кто из всего населения питался столь же хорошо, как люди, находящиеся под специальной государственной охраной в Бастилии. Дидро откорректировал здесь свою первую энциклопедию; Морелле, сатирик, пребывал там однажды в течении шести недель; Жумильяк любил хвалиться выдающимися мужами, которые из-за недостатка хорошего вкуса или здравого смысла помещались под его опеку на некоторое время.

В Южном крыле через внутренний двор от самой тюрьмы и рядом с кабинетом начальника была галерея магазинов, где заключенные могли купить почти все, что доступно в лучших магазинах за пределами двойных стен. Каждый заключенный получал еженедельное пособие, что было удобно, а тем, чье нахождение в Бастилии не было государственной тайной, разрешалось получать дополнительные деньги от своих семей. В некоторых особо деликатных случаях разрешалось даже время от времени выезжать по личным делам, по своему честному слову возвращаться к наступлению темноты.

Бесславие Бастилии было целиком обусловлено тем, что его деятельность была тайной и произвольно ужасающей. Во Франции насчитывалось около 400 000 дворян, большинство из которые брюзжали, если их оскорбляли или доставляли неудобства; после того, как один из них заказал lettre, заключенный был законно задержан, якобы “по желанию короля». Так как настоящие удовольствия старого Луи были в основном ограничены его человеческими и механическими игрушками, особенно мадам Дю Барри, он не знал и не заботился о таких случаях. Лица, которые были задержаны таким образом, содержались под стражей неопределенный срок времени — или до тех пор, пока не вмешивались влиятельные друзья (если таковые имелись) из личных интересов.

Было около десятка тюрем для таких людей, но поскольку Бастилия была столь старой и уродливой, и оскольку она стояла у северных ворот, где каждый посетитель Парижав в конечном итоге видел ее, стала символом всей пугающе деспотичной системы.

Когда человек исчезал, он мог быть убит разбойниками и сброшен в Сену, на корм рыбам; люди сознательно говорили: «он, вероятно, в Бастилии». Он мог быть отправлен в изгнание, с указанием уйти ночью и никому о том не сказать[33]; но люди все равно говорили: «он, вероятно, в Бастилии”.

Сигизмунд Челине не знал многого из этого, но он знал, что крепость-тюрьма вызывала всеобщий ужас и ненависть у большей части населения. Он думал, что пытки здесь могут быть столь же распространенными, как и в подземельях инквизиции. Он представил тиски для больших пальцев, железную деву, наручники и плетки. Ему хотелось бы узнать, сколько других заключенных могут оказаться наиболее жестокими из бандитов и разбойников.

Мужайся, сказал он себе; вспомни про Насреддина и коня.

Это была любимая история старого Авраама Орфали из Неаполя. Насреддин был одним из основателей спекулятивного масонства на востоке, говорил Авраам, и о нем до сих пор ходят тысячи легенд от Северной Африки до Индии. А в этой истории Насреддин был приговорен к смерти фундаменталистским шахом, которому не нравились его «либеральные» интерпретации некоторых из самых известных стихов в al-Koran. Затем мулла Насреддин сделал странное заявление, иллюстрирующее Масонское учение, которое каждый час открывает новые возможности. «Отложите мою казнь на год, — сказал божественный мулла, — и я научу вашу лошадь летать». Заинтригованный шах согласился на это странное предложение; но он позаботился о том, чтобы мулла Насреддин был заключен в тюрьму в стенах дворца, пока лошадь не начала летать.

«Какой выгоды вы ищете в этом?» — Спросил через несколько недель Насреддина ученик, которому было разрешено посетить его в конюшне, где тот бормотал греческие заклинания над лошадью.

«Год — это достаточно долго”, — сказал удивительный мулла. «Через год Шах может умереть, а новые шахи всегда прощают всех осужденных в день своей коронации. Опять же, через год может произойти революция или иноземное вторжение. Через год у дворцовой стражи может возникнуть много возможностей проявить беспечность, а я всегда буду ждать шанс для побега».

”И на худой конец, — заключил Насреддин, — вдруг проклятая лошадь полетит!”

Северный ветер нападал на Париж словно ледяной вал. Сигизмунд попытался игнорировать его и немного поспать. Мужайся, снова сказал он себе. Вдруг, чертова лошадь может летать.

Наконец заключенный Челине заснул.

И тем не менее, это эпоха Просвещения; мы настаиваем на этом. Вольтер, в свои семьдесят семь, выплескивает иронию и сарказм против любой формы тирании и предрассудков в течение почти пятидесяти лет к этому моменту; он спит через границу в Швейцарии, поэтому его не могут бросить обратно в Бастилию вместе с синьором Челине, но его слова известны всем, кто может читать -и это число быстро растет. Путешественники рассказывают, что видели, как кучеры читают, пока ждут, когда их лорды и дамы закончат покупки, и что читают солдаты, даже рабочие. Дидро, которому пятьдесят восемь, почти завершил свою пересмотренную Энциклопедию, расширенную и иллюстрированную щедрее, чем прежде, но все еще полную плохого вкуса и оскорбительных идей — он даже поставил под сомнение непорочное зачатие! Сейчас он находится в России, предлагает дальнейшее просвещение просвещенному деспоту Екатерине II, которая после убийства неугодного и ретроградного мужа распорядилась провести множество либеральных реформ и жаждет философской мудрости.

Дантон? Он всего лишь двенадцатилетний школьник. Но Марату в Лондоне уже двадцать восемь; он пишет Цепи рабства, книгу, которая утверждает, что все религии являются инструментами, изобретенными нечестивцами, чтобы сделать массы глупыми и использовать их. Как и Луиджи Дуччо, он также начал думать об экономике.

Де Сад, этот белокурый, голубоглазый, ангелоподобный молодой человек, был помещен под домашний арест в далеком 68-м за его обычные забавы — бичевание и содомию в тяжелой форме при участии четырех проституток, и дальше хуже, что он приказал одной из них (она засвидетельствовала) помочь ему эякулировать на распятии, выкрикивая «ужасные богохульства против нашего Господа», пока он не достиг кульминации. Его жена и теща продолжали думать в то время, что он может измениться, поэтому они раздобыли lettre de relief от Людовика XV, который, в конце концов, является близким родственником этой вопиющей семьи. Де Сада просто ограничили его поместьями в Провансе, не приставив охрану, поэтому он немного бродил — как говорят (но вы знаете, что обычно говорят), что у него теперь есть четыре «любовных гнезда» на юге, где шлюхи менее брезгливы, чем те, кто обличил его в «68-м году», еженощно принимали участие в дивертисментах, от которых у самих Борджиа волосы встали бы дыбом.

Бомарше в тридцать шесть лет не написал еще ни одной пьесы, которая сделала бы его знаменитым; он провел свою молодость, наживая состояние посредством женитьбы на двух благородных дамах в быстрой последовательности — он утверждает, что это просто совпадение, что обе дамы умерли очень скоро после того, как оформили свои завещания в его пользу. Поговаривают, что он отравил их обоих, но вы знаете, что о чем обычно говорят. И теперь он, этот смеющийся и неоднозначный Бомарше, тратит большую часть своего новоиспечённого богатства, чтобы сделать себя известным в важных кругах Парижа и Версаля; его награда будет заключаться в том, что вскоре он станет одним из немногих постоянных mouches, нанятых гениальным лейтенантом Габриэлем де Сартинесом, и самым высокооплачиваемым из всех них. Это окажется наиболее полезным, когда Сартинес перейдет на первый план правительства при Людовике XVI.

Бонапарт? На забытом Богом, никчемном острове Корсики, наваливает в штаны и ревет, чтобы мама его переодела. Ему два года.

Обладатель жестоких глаз и странных талантов граф Калиостро странствует на юг в течение трех дней в самой быстрой карете, вдали от Парижа и от любой доказуемой связи с герцогом Шартрским по той же причине, по которой Сигизмунд Челине замерзает в холоде на вершине Башни свободы.

Великой Восточной ложе Египетской масонства, этому странному нововведению, которое проглотит и переварит все французское масонство в ближайшие семнадцать лет, сейчас год и она не станет делать своих первых публичных шагов еще в течение года. Но лейтенант Сартинес, вы можете быть уверены, уже много знает о ней — как он знает и о других масонских орденах, и о карбонариях, и о любом другом обществе, которое воображает, что оно секретно.

Сартинес знает, что эта большая Восточная ложа примет любого инициированного масона, но никого другого. Он знает, что она утверждает, будто нашла утраченное Слово Масона, которое разыскивают другие ложи — что бы это ни значило. Он знает, что ложа претендует на те же силы магии и теургии, что и легендарное Братство розового креста — хорошая приманка для дураков, по его мнению. Он знает, что некоторые очень туда вовлечены некие сомнительные и жуткие люди, такие как небезызвестный международный шпион и авантюрист “граф” Казанова и более более свежие итальянские мошенники, “граф” Калиостро. И он даже знает, что тайный Великий Мастер этого карнавала — всеми любимый филантроп, гуманист и «друг народа», граф Шартрский. Он не очень-то скучает, этот Сартинес.

Он даже заглянул в королевские родословные и пометил себе небольшую схемку (которую сразу уничтожил, как только запомнил), проследив линии от Шартра до Людовика XV, учитывая возраст и продолжительность жизни каждой персоны. Вполне возможно, считает он, что если правильные люди умрут в нужное время, и еще несколько помогут умереть им раньше, то через десять-пятнадцать лет Шартр может стать королем.

Шартр непременно станет Орлеанским, как только умрет его отец. Помимо глупого внука короля, которого он, как известно, презирает и с которым легко может произойти несчастный случай, в этой точке Орленский будет находиться всего в двух шагах от короля.

Сартинес не из тех ослов, которые считают, что любой человек с репутацией филантропа и либерала должен быть филантропом и либералом. Он родился не вчера и не сошел на землю с утренним дождем; он читал Макиавелли и Хоббса; он знает, в какие игры они играют, эти дворяне.

«Жизнь трудна, — часто говорит он, по-своему выкручивая парижскую пословицу, — но гораздо труднее, если ты простодушен.”

Арманд, Жорж и Люсьен были похоронены в Склепе невинных. Как и все нищие, начиная с двенадцатого века, они были просто брошены в землю, не очень глубоко, и ни один камень не был возведен над ними.

Спустя некоторое время, дикие собаки пришли грызть их кости.

До конца этого года Карл Эммануил III отменил крепостное право в Савойе, Бугенвиль предложил первую теорию эволюции в своем Voyage Autor du Monde, сэр Джон Бэбкок и Эдмунд Берк с другими Вигами попытались отменить уголовное право в Ирландии, и Джеймс Уоттс ввел изумительные паровые двигатели в широкое использование в Шотландии и Англии.

Также было опубликовано первое издание Encyclopedia Britannica, включающую печально известную статья, которая определила Калифорнию как остров в Вест-Индии.