Символ

Архетип и символ

Когда архетип проявляет себя в конкретной точке пространства
и времени, он может в некоторой форме восприниматься сознательным разумом. В таком случае, мы можем говорить о символе.
Это означает, что каждый символ в то же время является архетипом, определяемым неощутимым «архетипом per se» (как таковым — лат. (В.В.Е.К.). Для того, чтобы проявить себя в качестве символа, он должен, иными словами, обладать «архетипическим базовым уровнем». Но архетип не обязательно идентичен символу.
Как структура неопределенного содержимого, «система готовности»,
«невидимый центр энергии», и т.д. (раньше мы определяли этими
терминами «архетип как таковой»), тем не менее, он всегда является
потенциальным символом, и когда появляется необходимое психическое состояние, подходящее умонастроение, его «динамическое ядро» готово актуализироваться и явить себя в качестве символа.
Только через психику «на самом деле, мы можем получить непосредственный опыт, который мы можем пережить, и она является sine qua non (необходимым условием — лат.) реальности мира. Символы, которые она создает, всегда основаны в бессознательном архетипе, но их проявляющиеся образы формируются идеями, пришедшими сознательному разуму. Архетипы — нуминозные, структурные элементы психики, они обладают некоторой автономностью и особой энергией, позволяющей им привлекать из сознательного разума то содержимое, которое им лучше всего подходит». «Бессознательное, таким образом, снабжает архетип формой, которая сама
по себе пустая и, следовательно, непредставима. Но, с сознательной
стороны, она немедленно наполняется материалом представления,
сходным, похожим на сознание, и таким образом форма делается
ощутимой».
Как скоро коллективное человеческое ядро архетипа, представляющее собой сырой материал, поставляемый коллективным бессознательным, входит в контакт с формообразующим характером сознательного разума, архетип облачается в «тело», «материю», «пластичную форму», и т.д.; он становится представимым, и только
тогда становится конкретным образом — архетипическим образом,
символом. Если определять его с функциональной точки зрения,
можно сказать, что архетип как таковой — это концентрированная
психическая энергия, но символ придает архетипу способ манифестации, благодаря которому тот становится различимым. В этом смысле Юнг определяет символ как «сущность и образ психической энергии». Соответственно, «архетип как таковой» невозможно встретить напрямую, но только косвенно, когда тот проявляется в архетипическом образе, символе, или в комплексе или симптоме. Пока что-либо остается бессознательным, о нем не сделать заявления; поэтому любые суждения об архетипах формируются посредством «выведения».
Существенная часть путаницы и недоразумений произрастает
из неспособности держать это в уме — ведь именно здесь лежит
фундаментальное различие между двумя концепциями, «архетипа»
и «символа».
Символ никогда не бывает целиком и полностью абстрактен,
он всегда в том или ином виде «воплощен». По этой причине даже
самые абстрактные отношения, ситуации или идеи архетипической
природы визуализируются психикой в виде определенных форм,
фигур, образов, объектов и т.д. (которые могут быть конкретными — образы человека, животного или растения,или абстрактными, как бывает в случае кругов, кубов, крестов, сфер и т. д.), или по крайней мере переводятся в события, которые можно представить в виде образов или серии рисунков. Именно эта формообразующая
сила человеческой психики облачает архетип «конфликта между
светом и тьмой, злом и добром» в образ сражения героя с драконом
(первобытный мотив во многих мифологических историях происхождения мира), или переводит архетип «идеи смерти и перерождения» в представимые эпизоды из жизни героя, или в символ лабиринтаи в общем создает безграничные царства мифов, сказок, басен, эпосов, баллад, драм и т. д. Мы видим, как работает эта сила
в безвременных творениях искусства, постоянно связующих первобытное прошлое с далеким будущим; мы наблюдаем это в видениях провидцев, явлениях и знаках, являющихся святым и религиозным искателям, в фантазии поэтов, и, что не менее важно, в ночном мире сновидений, как из неисчерпаемого богатствами дворца архетипов коллективного бессознательного она неустанно производит новые
и новые символы.
Говоря о таком переводе архетипических идей в символические
формы — Евангелия являются отличным тому примером — иногда
используются термины «притча» или «метафора». Но в рамках юнгианской психологии предпочтение отдается использованию слова «символ» в контексте как последовательности образов, так и отдельных, не связанных с другими образов. Размытые разделительные линии, часто непревзойденная трудность перевода видений и опыта в концептуальный язык, и постоянное разворачивание и углубление
юнгианских взглядов приводят к сложностям в различении в его
работах связей и различий между архетипом и символом, которые
я описала. Важно не забывать, что мы пытаемся сформулировать
и передать с помощью языка феномены, которые отвечают лишь
затруднениями на такое обращение.

Что есть символ?

Слово «символ» (symbolon), восходящее к греческому глаголу συμβαλλο, давно является объектом всевозможных определений и интерпретаций. Но все эти определения и толкования сходятся в том, что символ представляет цель, видимое значение, за которым скрыто невидимое, более фундаментальное значение.
«Символы, — пишет Доринг, — это метафоры вечного в формах
преходящего; в них они «сливаются воедино», составляя единство
значения». Аналогично пишет и Бахофен: «Символ пробуждает
откровения, которые речь может лишь объяснять… Символ уходит
корнями в самые глубинные области души, а язык лишь проходит
по поверхности понимания подобно легкому бризу… Только символ способен скомпоновать наиболее разрозненные символы в единое запечатление… Слова делают бесконечное конечным, символы переносят разум из конечного мира в мир возможного, в царство бесконечного бытия. Они пробуждают откровения; они — знаки невыразимого, и, подобно ему, они неисчерпаемы…».
В том же ключе пишет и Кройцер: «В каком-то смысле, символ может сделать даже божественное видимым… Непреодолимая сила притягивает взгляд смотрящего на себя, и, с силой необходимости, подобно самому мировому духу, он хватается за наши души. В нем живет обильный источник идей; и то, чего разум с помощью понимания
стремится достичь через серию выводов и рассуждений, он сразу же
достигает через символизм… Мы называем высшие манифестации
символов формирующего порядка… их характеристиками являются… моментальность, целостность, непостижимое происхождение, необходимость. Это одно слово означает явление божественного и перевоплощение земного образа…».Также Гете: «Символизм превращает феномен в идею, а идею в образ; в образе идея остается бесконечно действующей и недостижимой, и, даже при попытке
выразить всеми языками, остается невыразимой».
Символы приобрели постоянное место в языке христианской теологии, определяя некое догматическое содержимое и религиозные
процессы. Но вряд ли существует такая область культурной жизни, будь то мифология, философия, искусство, технология, медицина или психология, где бы не использовалось слово «символ», оно уже практически стало клише. При этом не существует современной всеохватывающей работы, где можно было бы успешно исследовать
его сущность и значение, или, что наиболее важно, где бы была
обнажена его психологическая ценность. И вновь Юнг выступает
в качестве первопроходца.1 Его исследования предлагают интересный взгляд на главенствующую позицию символа в жизни психики,
и, следовательно, всего культурного развития.

Символ и знак

Юнг четко разделял аллегорию, знак и символ. Вот некоторые
из его определений:
«Каждый взгляд, интерпретирующий символическое выражение в качестве аналога или сокращенного определения известного объекта, является семиотическим. Взгляд, интерпретирующий символическое выражение как лучшую из возможных формулировок относительно неизвестного объекта, который по этой причине
не может быть более четко или характерно представлен, является
символическим. Взгляд, интерпретирующий символическое выражение как преднамеренную парафразу или метаморфозу известного
объекта, является аллегорическим».
Выражение, обозначающее известный объект, всегда остается
только знаком, и никогда не может быть символом. Таким образом,
практически невозможно создать живой символ, т.е. несущий в себе
определенное значение, на основании известных ассоциаций».
В сущности, знаки и символы принадлежат к разным уровням
реальности. Это точно подмечает Кассирер: «Знак — это часть
физического мира бытия; символ — это часть человеческого мира
смысла».3 Он предполагает, что человека можно определить как
«способное к символу животное» скорее, нежели чем «разумное
животное».
До наших дней сохраняется определенная путаница об использовании слов «символ», «аллегория» и «знак». Каждый автор использует их со своей субъективной точки зрения, часто отличающейся от других. В большинстве работ по символизму, символ первоочередно используется в значении «знак», некоторого рода абстракция, выбранное по свободной форме определение, приставленное к определяемому объекту в силу сложившихся обстоятельств, как, например, языковые или математические знаки. Все дальнейшие подразделения предлагались в качестве попытки внести порядок в этой путанице. Таким образом, Жан Пиаже разделяет «сознательные символы», (к которым он относит символические рисунки, чьей задачей является обойти цензуру) и «бессознательные символы» (чье содержимое неизвестно тому, кто ими пользуется, как, например, во снах). Но каждый символ (все так же согласно Пиаже) может быть распределен в одном аспекте как «сознательный», и в другом как «бессознательный»; каждая идея, даже самая рациональная, скрывает в себе бессознательные элементы, и каждый психический процесс движется в нерушимом потоке из бессознательного в сознательное и обратно, с этим Юнг соглашается.
Из трех типов символов, которые выделяет в своей книге Эрих
Фромм, а именно — обычные, случайные и универсальные — только последние можно рассматривать в качестве символов в юнгианском смысле. Ведь здесь у нас нет ни «замены», ни «перевода» содержимого в другие типы выражения: эти символы не означают что-либо другое, но сами выражают, или, можно сказать, представляют свой смысл. «Нельзя сказать, — пишет Кассирер, — что символы, которые нам встречаются в языке, мифах и искусстве в первую очередь «существуют», и уже затем, помимо этой «сущности», достигают некоторого значения; их сущность возникает из их
значения».1 Чем более универсальна область психики, из которой
происходит такой символ, тем более мощно проявляется в нем вселенский порядок. Например, огонь, вода, земля, дерево или соль:
когда их используют в качестве символов нематериальной, психической реальности, весь человеческий опыт, связанный с их ощутимой материальностью, передается с неповторимой простотой и в то же время с уникальным богатством смыслов. Дом может быть символом человеческой личности; кровь — жизни и страсти; разнообразные животные могут быть выражениями различных инстинктов и их стадий развития в человеке, и так далее. Как пишет Юнг, пожалуй, даже человек сам по себе «индивидуальная в пространстве и времени конкретизация вечного и первичного образа — по крайней мере в [его] ментальной структуре, запечатленной на биологическом континууме». Было ошибкой назвать теорию, согласно которой внутреннее состояние может быть познано через внешний знак, теорией «сигнатур», так как феномены, к которым она отсылала, были истинными символами.
«Является ли что-либо символом или нет, в основном зависит
от подхода наблюдающего сознания». В зависимости от того, способен ли человек, находится ли он в подходящем состоянии, чтобы рассматривать данный объект, скажем, дерево, не просто как его конкретное проявление, но также и как выражение, намек на что-то неизвестное. Таким образом, вполне возможно, что один и тот же
объект одному человеку виделся символом, а другому — просто знаком.
«Несомненно, существуют объекты, — пишет Юнг, — чей символический характер не зависит только лишь от подхода наблюдающего сознания, но проявляется спонтанно в символическом влиянии на наблюдателя. Такие объекты сформированы таким образом, что у них не было бы никакого смысла, не будь они наделены символическим. Принимая его непосредственно за то, что он есть, треугольник с глазом внутри настолько бессмысленен, что наблюдателю невозможно расценивать его как случайное дурачество. Такой образ моментально вызывает символическую интерпретацию».
Тем не менее, многое зависит от типа наблюдателя, ведь существуют люди, несмотря ни на что цепляющиеся за то, что конкретно присутствует, за факты, и другие, делающие упор на скрытое значение вещей, и подходят к ним с готовностью открыто воспринимать
символы.
В христианстве, духовная жизнь которого пронизана образами
и рисуночными представлениями, символ рассматривается как чувственный знак сверхчувственной реальности, но, как отмечает Вайс, «он никогда не является чем-то большим, чем простой знак, который символически и намеком представляет или сообщает трансцендентную реальность, но не содержит, не охватывает и не заменяет ее». С этой точки зрения все символы сами по себе нереальны, и церкви,
в особенности католическая церковь, всегда настаивали, что символическая интерпретация не должна вычеркивать факт реальности
трансцендентного. Но рядом с доктринальной реальностью, принадлежащей метафизической области, находится символическая реальность, принадлежащая психологической области опыта, и то, что для одной лишь знак, для другой — символ, что продемонстрировал Юнг в ряде фундаментальных исследований.
«Знания об универсальном архетипическом фоне, — пишет
Юнг, — самого по себе было достаточно для смелости обращаться
с тем, «во что верят всегда, везде и все» как психологический факт,
распространяющийся далеко за пределами христианства, и позволило мне работать с ним как с объектом научного исследования, как с чистым феноменом, вне зависимости от «метафизической» существенности, которая могла ему приписываться».
«Символы — это не аллегории и не знаки; они — образы содержимого, во многом переступают пределы сознания. Нам еще предстоит исследовать реальность такого содержимого, что они являются действующей силой, с которой для нас абсолютно необходимо договориться». »Хотя мы естественным образом начинаем с веры в символы, мы также можем и понимать их, и это действительно
единственный продуктивный путь для тех, кто не одарен божьим
даром веры».
Символы, несомненно, могут «вырождаться» до знаков, но под
определенными условиями, согласно их контексту или взглядам человека, то и знаки могут расцениваться как символы.
«Пока символ — живое существо, — пишет Юнг, — он — выражение чего-то, что невозможно передать другим более удачным способом. Символ жив только лишь пока он наполнен смыслом. Но как только смысл вырождается в нем, как только находится
такое выражение, формулирующее искомое, ожидаемое или божественное лучше, чем ранее принятый символ, тогда символ умирает… и становится обыкновенным знаком… Таким образом, практически невозможно создать живой символ, т.е. наполненный
смыслом, из известных ассоциаций. То, что производится таким образом, никогда не содержит больше, чем в него было помещено».
Юнг дал в особенности замечательный пример разных форм и значений, которые может принимать символ в труде «Философское дерево».
Крест, колесо, звезда, и т.д. могут использоваться на марках, флагах и т. д, и в этом случае они означают знаки, т. е., они на что-то указывают; в другом случае, согласно контексту и их значению для человека, они могут представлять собой символы. Крест, например, для одного человека может быть просто внешним знаком христианства, тогда как для другого он ассоциируется с историей Искушения во всей своей глубине. В первом случае Юнг бы говорил о «вымершем символе», а в последнем — «живом символе», и сказал бы, что для одного верующего Причастие все еще может быть живым символом, а для другого оно потеряло всяческий смысл. «Размышления о символическом характере формализованной веры оказались,
во многих исторических религиях, первыми и решающими знаками
их разложения».1 Чем более обыден разум человека и чем больше
он придерживается догмы, тем более он будет закрыт для символа и менее способен прочувствовать его смысл; он будет цепляться за один только знак и прибавлять путаницы к определению символа.
Интересно то, как Гете, отлично от Юнга, описывал символы
в его Теории Цветов, и это проливает свет на путаные интерпретации этих концепций.
«Употребление, которое бы полностью совпадало с природой,
можно было бы назвать символическим, потому что цвет применялся бы тогда сообразно его воздействию, и истинное отношение сразу выражало бы значение…».
»Символическому сродни иное употребление, которое можно было бы назвать аллегорическим. В нем больше случайного, произвольного и даже, можно сказать, конвенционального, ибо нам сначала должен быть сообщен смысл знака,
прежде чем мы узнаем, что он означает. Так, например, обстоит дело
с зеленым цветом, который приписывали надежде». Согласно юнгианскому подходу, обе эти формы должны были быть определены как «аллегорические» или «семиотические». С другой стороны, то, что Гете называет «мистическим употреблением» цвета, было бы названо Юнгом «символическим». «Поскольку та схема, в виде которой предстает цветовое многообразие, указывает на первичные
отношения, свойственные как человеческому созерцанию, так и природе, то нет никакого сомнения, что ее связи наподобие некоего языка могут быть использованы также и там, где необходимо выразить первичные отношения, которые открываются чувству не так явно и многообразно». Здесь Гете красноречиво предполагает богатство откровения, смысла, которое до конца разрешить невозможно,
характеризующие символ в юнгианском понимании. В следующем
параграфе Гете продолжает: «Если сначала как следует усвоить
расхождение желтого и синего, а, в особенности, внимательно рассмотреть их повышение в красный цвет, в ходе которого противоположности склоняются друг к другу и соединяются в чем-то третьем, то тогда непременно возникнет особое таинственное представление, что за двумя этими отдельными, противоположными друг другу сущностями стоит некое духовное значение. И едва ли, видя, как
внизу они порождают зеленый, а вверху — красный, можно будет
удержаться и не подумать в первом случае — о земных, а во втором — о небесных порождениях Элохимов». Здесь мы находимся в изумлении от силы визуализации, которая могла демонстрировать первенство целостности, сокрытое в разделении и схождении противоречивых пар цвета как символ божественного, и выражать его
так глубоко. Предвосхищая будущие возможные пути развития, Гете
даже осознавал, что будет лучше «не давать повода заподозрить
себя под конец в фантазировании. Ведь если наше учение о цвете
завоюет признание, за отвечающими духу времени аллегорическим,
символическим и мистическим использованием и истолкованием
цветов дело не станет».
Способность, или неспособность, корнями уходящая в психическую структуру человека, находить подход к символам, это одна из причин, почему за юнгианским методом толкования снов согласно их символическому содержимому, многим так тяжело уследить. Слишком многие люди оказываются отрезаны от фигурального языка их психики, и это как раз высоко цивилизованные люди, интеллектуалы. Они больше не способны увидеть что-либо помимо внешнего фасада, семиотического аспекта символа.2 У них есть тайный страх до конца необъяснимого элемента, закрепленного за каждым истинным живым символом, и таким образом делающего его
полное понимание невозможным. «Неопровержимый» характер
символа не способен показать его во всей красе, даже со всем этимологическим богатством смыслов, συμβᾰλεῖν, «набрасывать вместе», подразумевает многозначное, разнообразное содержимое. Как объединитель противоположностей, символ — целостность, о которой человеку невозможно судить только лишь в одном понимании
с помощью его логики и интеллекта, но всегда он касается целостности, касается и резонирует всех четырех наших чувств восприятия. Символ как «образ» обладает характером, вызывает и стимулирует все наше существо к целостной реакции; его мысли, чувства, ощущения и интуиция участвуют в этой реакции и актуализируется не одна единственная функция, как ошибочно считается.

Символ у Фрейда и Юнга

Расхождение фрейдистской и юнгианской концепций символа
можно легко объяснить их абсолютно разными теориями бессознательного. В личном бессознательном, которым ограничивается Фрейд, не существует архетипов, так как его содержимое происходит исключительно из истории жизни человека; таким образом это содержимое, когда оно поднимается на поверхность из подавленного,
в лучшем случае представляет собой знаки, «изображения на экране», означающие что-то уже прошедшее через сознательный разум. Но когда содержимое коллективного бессознательного — архетипы — появляются из области психоидного в области психического, его необходимо рассматривать как истинные символы, так как они возникают из истории жизни вселенной, а не одного этого человека.
По этой причине архетипы также должны превосходить понимание
сознательного разума, хоть они и являются ощутимыми в «облачении», созданном ассимиляцией представленного материалы и неоспоримо проистекающем из внешнего мира.
«То сознательное содержимое, — пишет Юнг, — которое дает нам
подсказки о бессознательном фоне, некорректно называется Фрейдом
символами. При этом они не являются истинными символами, так как
согласно его теории, они играют роль лишь знаков или симптомов
подсознательных процессов. Истинный символ фундаментально отличается от этого, его следует понимать, как интуитивную идею, которую еще не сформулировать лучшим образом. Когда Платон, для примера, выражает всю проблему знания целиком в его притче о пещере, или когда Христос выражает идею Царства Небесного в своих притчах, это и есть истинные символы, а именно, попытки выразить что-то, для
чего еще не существует вербальной концепции».
Значок сотрудника железной дороги нельзя воспринимать как символ железной дороги, но только как знак того, что человек на ней работает.
Хотя они «уплотнены» и «излишне определены», фрейдистские
«символы» всегда имеют повседневное объяснение; в этом они недвусмысленны и однополярны. Символ в понимании Юнга — психическая сила, которую нельзя проанализировать или понять на основе причинности, нельзя определить заранее; она неоднозначна и противоречива. То, что мы говорили о фрейдистских и юнгианских концепциях комплекса, применимо и к их взглядам на символ.
Здесь разница между лично-конкретным и символически-архетипическим пониманием и интерпретацией символов, фундаментальная разница между Фрейдом и Юнгом, становится очевидной. Для примера рассмотрим подвергавшуюся множеству обсуждений фрейдистскую концепцию проблемы инцеста. Юнг не отрицает, что при
определенных обстоятельствах ребенок может желать сексуальных
отношений с матерью (или, в случае девочки, с отцом) или что такое
желание, основанное на конкретном опыте, может в некоторых случаях принести с собой все психические последствия, наблюдавшиеся и зафиксированные Фрейдом и его школой. Но он убежден, что это понимание стремлений ребенка на конкретном, реальном уровне обычно ложно и может привести к ложным выводам. По Юнгу инцестуозные стремления как в ребенке, так и во взрослом человеке,
должны в первую очередь восприниматься символически, как выражение универсально человеческого и постоянно повторяющегося
стремления к первичному, райскому состоянию бессознательности,
избегания ответственности и принятия решений, для которого утроба
является непревзойденным символом. Эта регрессивная тенденция,
при этом, обладает не только негативным аспектом, но еще и весьма
позитивным; она означает возможность перешагнуть через личную
связь с настоящей матерью и принести психическую энергию, хранимую в этой связи, архетипическому содержимому. На этой стадиирегрессивное либидо склонно утрачивать свой сексуальный характер и выражать проблему инцеста в великих типичных архетипических метафорах человечества, которые касаются первичной основы материнского и в то же время указывают путь к освобождению от его соблазнительно-пожирающего аспекта, т.е. к «перерождению». Хотя
табу, связанное с инцестом с незапамятных времен,свидетельствует о невероятной силе соблазна, сражаться с которым можно лишь строгим запретом, неоспоримо, что то, что на биологическом уровне будет считаться греховным действием, на символическом уровне может быть осмысленным, и даже необходимым шагом.
Жизнь протекает на разных уровнях — материальном, духовном, биологическом, психологическом, и т.д., что может отражаться в аналогиях. Превыше всего, психически-духовное, нематериальное существование и событие может быть выражено образами и символами из ощутимого, доступного для чувств мира. Некоторые психические черты характера могут символизироваться животными и их
поведением, объектами, природными феноменами, чем угодно еще,
и все это может в свою очередь найти отражение в психических качествах. Например, рассвет представляет собой параллель пробуждению сознания, ночь — депрессивному состоянию, бык — слепой устремленности психического поведения. В конце концов, все творение может стать символом основных черт, качеств и характеристик
человека, тогда как человек представляет собой параллели мирозданию. Здесь мы имеем базис доктрины микро-макрокосма, сохраняющей обоснованность в области бессознательного.
«Мы знаем, — пишет Юнг, — что возможно интерпретировать
фантазийное содержимое инстинктов с одной стороны, как знаки,
как автопортреты инстинктов, т.е. редуктивно; или же, с другой, как
1 с некоторыми существенными исключениями, например, среди Готтентотов, где практика инцеста служила доказательством того, что мать была превзойдена, или, иными словами, что мужчина больше не является сыном матери.
символы, как духовное значение природного инстинкта. В первом
случае инстинктивный процесс рассматривается как «реальный»,
во втором — «нереальный» … Или же является ли инцест… регрессией нормального либидо на инфантильный уровень из страха, как кажется, невыполнимой задачи в жизни? Или же вся фантазия инцеста исключительно символическая, и, таким образом, является реактивацией архетипа инцеста, играющего столь важную роль
в истории разума?»
Также нам не стоит забывать, что, хотя инцест как союз между ближайшими по крови родственниками является универсальным
объектом табу, иногда он также является и королевской прерогативой (например, у фараонов), и, в этом смысле, согласно Юнгу, он
символизирует союз эго со своим бессознательным человека, «другой стороной» — «кровных отношений» внутри психики.
Способность отделиться от телесного, конкретно-реального, переложить это в область психического, символически реального, что, вследствие своей двойной природы содержит и выражает обе реальности — это характерно человеческое качество указывает путь к разрешению и излечению ключевых психических расстройств.
Или предлагаю рассмотреть другую проблему, которая приобрела определенную важность сегодня, а именно — гомосексуальность. Если ее рассматривать не конкретно, а символически, в ней можно различить стремление к союзу элементов, подобных по виду, т.е. с психическим аспектом человека, пережившего либо слишком мало,
либо совсем ничего. Только тогда, укрепленный этим «приростом»
собственного сексуального фактора (будь то мужского или женского) такой человек чувствует себя достаточно уверенным в своем поле, чтобы сближаться с противоположным. Соответственно, его стремление к гомосексуальным отношениям оправдано, но он ошибочно его трактует, воспринимая его в исключительно биологическом и сексуальном, нежели чем в психологическом и символическом
смысле. Спроецировать это желание на другого человека, пережить
его в качестве гомосексуального стремления, значит некорректно
трактовать это стремление и упустить его фундаментальное значение. Когда это происходит, оно никогда не может быть по-настоящему исполнено и никогда не может привести, как это могло бы быть в случае символического трактования, к внутреннему принятию и разрешению конфликта.
Помимо малой доли людей, которые могут быть четко определены как гомосексуальные в физическом смысле, без сомнений, существуют и такие, которые приходят в мир с гомосексуальной психической структурой, и, следовательно, не могут быть «исцелены» никакой формой лечения, будь то психотерапевтической или иной.
«Существуют процессы, — пишет Юнг, — не выражающие
конкретного значения, будучи по сути простыми последствиями, или
симптомами; есть и другие процессы, несущие в себе скрытое значение, процессы, которые не просто произошли от чего-то, но стремятся стать чем-то, и, следовательно, являются символами».
Когда мы рассматриваем что-либо как причинно обусловленное,
корректнее будет говорить о симптоме, чем о символе. Соответственно, говорит Юнг, «Фрейд оправдано, с его точки зрения, говорит о симптоматических, скорее, чем символических, действиях, так как для него эти феномены не символичны в смысле, который был здесь определен, но являются симптоматичными знаками определенного и общеизвестного подлежащего процесса. Разумеется, есть
невротики, считающие свои бессознательные продукты, в основном
являющиеся болезненными симптомами, символами величайшей
важности. Однако, в основном это не так. Наоборот, сегодняшний
невротик скорее излишне склонен считать продукт, возможно, на самом деле наполненный значением, простым «симптомом».
Но стоит ли расценивать психические продукты, имеющие символический характер для невротика, как симптомы или знаки, или же как символы — как говорит Юнг — следует исследовать на индивидуальной основе.2 Объяснение будет отличаться в зависимости от типа случая, стадии процесса лечения, дара пациента к интерпретации и зрелости суждений.

Символ как посредник

У животных есть сигналы и знаки, но не символы. В сравнении
с животным, человек живет не только в более общей реальности,
но и в ее новом измерении, а именно, измерении символизма. Дополнительно к физической реальности ему доступен мир символической реальности, и человек должен давать ей выражение, если он желает подняться над животным миром инстинктивных стремлений к творческому существованию, которое он разделяет с богами. Все творение, и даже меньшие его частицы могут стать символом, образом, несущим смысл. Психика, как зеркало и выражение внешнего
и внутреннего мира, создает символы и передает их от души к душе.
«Для тех, кто обладает символом, переход прост, — цитирует Юнг
древний алхимический труд, говоря о «переходе» между психическими противоположностями, например, бессознательным и сознанием,
неизвестностью и ясностью, неволей и свободой и т. д.
То, что Юнг понимал под «биполярностью» символа, держится на упомянутом ранее двуликом аспекте архетипа, указывающем вперед и назад, беспространственном и безвременном2 — и на его функции согласования пар противоположностей, в первую очередь — сознательного и бессознательного, и, следовательно, всех
противопоставленных качеств, их характеризующих. Это отражается
греческим корнем слова, предполагающим «сплетение, уплотнение,
отсюда «характеристика», ‘insigne’ (знак — фр. — В.В.Е.К) живого существа»;3
но наиболее уместно оно выражается немецким словом, обозначающим символ — Sinnbild. Два слова, из которых оно состоит, означают две области, которые символ совмещает воедино: Sinn (смысл, значение), объединяющий компонент когнитивного
и формирующего сознания, и Bild (образ), содержимое, материал
творческой, первичной утробы коллективного бессознательного,
которое обретает форму и значение через союз с первой компонентой. Несложно различить комбинацию мужского (форма) и женского (материал) элементов — ведь здесь мы имеем «coincidentia oppositorum» (слияние противоположностей — лат. — В.В.Е.К.), и действительно, алхимикам доставало прозорливости называть символ «conjunctio» — «союз, свадьба». Но термин применим только
в том случае, когда «союз» рассматривается как совершенный, в котором две компоненты сливаются в неразделимом единении и становятся истинным «гермафродитом». Уместность этой концепции также подтверждалась в бесчисленных фантазийных и сновидческих мотивах, всевозможных образах и представлениях, которые мы находим у мистиков, алхимиков и художников, или которые поднимаются на поверхность в ходе аналитической работы.
Разлад в этом «союзе» так же, как и в повседневном браке,
имеет горькие последствия. Подобно тому, как один из «партнеров» получает превосходство, а другой оказывается в подчинении, символ в основном склоняется к одной из сторон, и таким образом становится скорее симптомом, чем символом, а именно — «символом подавленной антитезы».2 И где имеет место полный разлад, он может быть симптоматичен соответствующей диссоциации между сознанием и бессознательным. В этот момент можно сказать, что символ мертв («вымер»). Две «половины» союза разделились во вражде, скрывшись каждая внутри своей односторонней области. Сырой материал образов, содержимое бессознательного, лишен формообразующей силы сознательного разума, а сознание высыхает из-за того, что питающий источник образа больше не достигает его. В терминах психологической реальности человека, это может означать одно из двух: либо невыразимое, таинственное, предвидящее качество бессознательных глубин покинуло символ, так, что его «значение» может быть полностью познано и понято, и он становится исключительно интеллектуальной сущностью, просто «знаком»; или же, будучи отрезан от сознательного разума и его способности придавать значение, символ разлагается до простого психотического симптома. Символ жив только тогда, когда он «наполнен значением», только когда противоположности, «форма» и «сырой материал образов» (тезис и антитезис), объединяются в нем, создавая целое (синтез), так что его отношение к бессознательному остается эффективным и осмысленным.
Когда мы говорим, что символ «мертв», мы говорим только об ощутимом, «представленном» аспекте архетипа или символа; его вечное «смысловое ядро», его сущность per se (сама по себе — лат. — В.В.Е.К), остается неприкосновенным. Но он,
скажем, отделяется от психической среды, удаляется и поддерживает свое «вечное присутствие» в области психоидного, пока новое стечение обстоятельств не вызовет его к новой жизни в новом образе, или, скорее, новом воплощении, при появлении нового контакта с сознательным разумом. Юнг пишет:
«Символу, насильно сопротивляющемуся своей символической природе, нет нужды быть живым символом. Его влияние может быть ограничено только, например, историческим или философским интеллектом… Символ действительно жив, только пока он представляет собой наилучшее и наивысшее из возможных выражений
какого-либо откровения, еще не известного наблюдателю. В этих условиях… он обладает животворящим и стимулирующим влиянием». »До тех пор, пока какая-либо научная теория содержит гипотезу, и таким образом является предварительным описанием в сущности неизвестного факта, она является символом».
Таким образом, символ выступает в качестве посредника между
несовместимостями сознания и бессознательного, между скрытым
и воплощением. «Символ не является ни абстрактным, ни конкретным; ни рациональным, ни иррациональным; ни реальным, ни ирреальным. Он всегда объединяет и то, и другое». Он принадлежит к этой «промежуточной области утонченной реальности», которую только он сам и может адекватно передать.
«Будущее значение и наполненность смыслом символа в равной
степени привлекает и разум, и чувства, тогда как его особенные пластичные образы, чувственно формируемые, стимулируют ощущения точно также, как и интуицию».2 Его всеобъемлющая целостность пробуждает реакцию всех четырех функций сознания.
Это посредническое, выстраивающее мосты, качество символа
может рассматриваться как одно из наиболее искусных и важных
инструментов психической экономики. Ведь он представляет собой
единственный воистину естественный и оздоровительный противовес врожденной разобщенности психики, являющейся угрозой ее структурному единству; только он способен сражаться с этой опасностью хоть с каким-либо шансом на успех. Ведь выходя за грани противоположностей, объединяя их в себе (только чтобы дать им
вновь разделиться после, чтобы не позволить проявиться жесткости,
застою), символ поддерживает психическую жизнь в постоянном
течении и уносит ее вперед по направлению к установленной цели.
Напряжение и расслабление, как выражение живого движения психического процесса, получают возможность сменяться с постоянным ритмом.
«То, что происходит между светом и тьмой, что объединяет противоположности, всегда частично находится в обеих сторонах, и может рассматриваться человеком как слева, так и справа, не делая его мудрее: все, чего он добивается — снова высвечивает противоположности. Единственное, что здесь помогает — это символ:
соответственно своей парадоксальной природе он представляет собой нечто «третье», что, по логике, не существует — tertium non datur! –(третьего не дано — лат. — В.В.Е.К.) — но в реальности он является живой истиной».
В этом смысле каждый истинный символ находится «за пределами добра и зла», т.е. содержит оба толкования в качестве возможного развития, и поворот, который он
совершит для человека, зависит только от состояния сознания и способа ассимиляции символа.
Юнг называет эту создающую символы функцию психики, т.е.
способность синтезировать пары противоположностей в символе, ее
трансцендентной функцией. Таким образом, он не имеет в виду
базовую функцию (такую, как сознательные функции мышления,
чувства, и т.д), но сложную функцию, состоящую из нескольких
элементов, и словом «трансцендентная» он не предполагает метафизическую составляющую, но факт, что эта функция создает переход от одного мировоззрения к другому.

Символ как преобразователь энергии

«С рождением символа прекращается регрессия либидо в бессознательное. Регрессия переходит в прогрессию, блок уступает потоку,
и пропадает притяжение первобытной бездны».
По этой причине Юнг называет символ психическим преобразователем энергии и указывает на его в высшей степени «целительный» характер, позволяющий восстановить как целостность, так и здоровье. Здесь мы снова находим фундаментальное различие концепций Фрейда и Юнга. По Фрейду «трансформация либидо», сублимация, «однополярна»; так как в ней бессознательный, подавленный материал всегда направляется в «создающую культуру [т.е., позитивную] форму». По Юнгу трансформация либидо может быть определена как «двухполярная», так как она происходит благодаря постоянному разделению и объединению двух конфликтующих
элементов; это синтез сознательного и бессознательного материала.
Символ, как визуальное выражение накопленного заряда энергии «смыслового ядра» внутри психоидного коллективного бессознательного, способен, с одной стороны, сбросить напряжение и с другой, благодаря более глубокому значению, наложить новое впечатление на психический процесс, иными словами, открыть новый путь, и, таким образом, создать новую концентрацию энергии.
Так, переходя от синтеза к синтезу, он непрестанно распределяет
либидо1 и преобразует его в осмысленную активность. Именно это
имел в виду Юнг, когда говорил, что слова Иисуса Никодиму, которые могут быть трактованы как вызов, означают: «Не думай плотски, иначе будешь плотью, но думай символически, и тогда будешь духом».
Как часто чувство высвобождения появляется, когда «телесность», раскрытая в грубом натурализме сна, может быть понята символически! Не потому, как можно предположить, что это позволяет спящему избежать своих проблем (сексуальных, например), но потому, что часто только такое понимание может пролить свет
на истинный смысл сна и помочь спящему.
По Фрейду, например, маленький человек, являющийся к девушке во сне, моментально ассоциируется с «Румпельштильцхеном», означающим фаллос;1
юнгианец интерпретировал бы его символически как духовного гоблина, Кабира, архетипический образ, чья привлекательная «помощь» приводит женщину к гибели, и угрожает тому, что ей дороже всего, но как раз благодаря тому, что она
поняла и назвала его, он освобождает ее от своей власти и ведет
ее к спасению. Обе формы интерпретации могут быть корректны
одновременно, но каждая открывает спящему абсолютно разные
области его внутреннего мира. Или возьмем змея. Если его интерпретировать «телесно», он также является обычным фаллическим знаком; но согласно Юнгу, он — символ либидо и может выражать психическую энергию, силу, динамизм, инстинктивное стремление, и т. д., и в конце концов весь процесс психической трансформации. Каждый поцелуй — это телесный поцелуй, также, как и пример
психической «магии плодородия»; каждая пещера — это чрево,
и в то же время — место таинств, и т.д. Примеры можно перечислять до бесконечности.
Этот подход требует интерпретации сновидений весьма отличной
от конкретной, личностной интерпретации. И действительно, Юнгианский метод интерпретации снов на «уровне субъекта» открыл совершенно новые аспекты понимания, показывая, что их индивидуальные фигуры и мотивы являются факторами и состояниями спящего. Эта интерпретация позволяет спящему вернуть проекции и решить проблемы в области собственной психики. Юнг пишет:
«Я называю каждую интерпретацию, которая приравнивает
образы снов с реальными объектами интерпретацией на уровне
объекта. В противоположность этой есть интерпретация, которая
обращает каждую часть сна и всех действующих лиц к самому спящему. Эту я называю интерпретацией на уровне субъекта. Интерпретация на уровне объекта аналитична, поскольку она разбивает содержимое сна на комплексы памяти, которые отсылают к внешним ситуациям. Интерпретация на уровне субъекта синтетична, так как
она отделяет лежащие в основе комплексы памяти от их внешних
причин, рассматривая их как тенденции или компоненты субъекта
и вновь объединяя их с субъектом».1 Здесь, иными словами, сон
может рассматриваться как «межпсихическая драма». Юнгианская
концепция находится в фундаментальной противоположности по отношению к фрейдистской, в которой сновидения интерпретировались
исключительно на «уровне объекта». Это — краеугольный камень
юнгианской психологии, и он позволяет сформировать символическое понимание содержимого бессознательного. Он в первый раз попытался использовать такую интерпретацию в 1912 году в книге «Трансформации и символы либидо», и его разрыв с Фрейдом логически вытекал как последствие этого развития.
Конечно, Юнг не интерпретирует каждый сон на уровне субъекта, но решает в каждом отдельном случае, какой уровень подходит лучше.
Интерпретация на уровне субъекта оказывается наиболее полезной, когда необходимо активизировать творческие силы психики, так как процессы, в которых эго встречается и принимает символы бессознательного, невероятно благотворны в части разбирания и трансформирования преград, мешающих психической энергии.
Этот процесс, который Юнг (так же, как и Фрейд) называет
«трансформацией энергии из (недифференцированной) биологической формы в (дифференцированную) культурную форму»,»протекает с самого начала существования человечества, и все так же продолжается». Юнг также полагает, что более глубокое значение всех таинств и ритуалов инициации заключается в символической природе и служит цели (бессознательной, конечно), «трансформации» либидо. С точки зрения энергии психические процессы могут рассматриваться как конфликты между слепым инстинктом и свободой выбора или как балансировка энергии между инстинктом и духом.

Индивидуальные и коллективные символы

Не все архетипы или архетипический материал в равной степени
подходят для формирования символов. Вместе со многими древними символами, которые человеческий дух сотворил на протяжении тысячелетий, есть также и другие, происходящие из символотворческой способности индивидуальной психики, но основанные на универсальных и фундаментальных архетипических формах, которые, согласно своей выразительной силе и богатству содержимого, были захвачены всем человечеством или некоторыми более или менее
крупными группами.
«Живой символ формулирует неотъемлемый бессознательный
фактор, и чем более повсеместно преобладает этот фактор, тем более
всеохватывающее и влияние символа; ведь он затрагивает соответствующую струну в каждой душе».
Многие из этих индивидуальных символов недолговечны, ограничены одним или несколькими людьми. Они помогают прояснить невыразимое, перекинуть мосты между скрытыми намеками и идеями, которые могут быть познаны целиком, таким образом удерживая человека от изоляции. Но только когда через индивидуальный символ
просвечивают универсальные архетипические очертания, и они принимаются людьми как одно целое, тогда он становится «коллективным символом» в том же духе, как неисчислимые символы мифологии и религии, которые нам знакомы, тогда он может явить свое освобождающее и спасительное влияние во всей красе. Индивидуальный символ, понимаемый как параллель универсальному символу, то есть перенесен к «первичному паттерну», объединяющему их, позволяет индивидуальной психике сохранить свою уникальную форму выражения, и в то же время слиться с универсально человеческим, коллективным символом.
Таким образом, когда символ появляется из психической тьмы,
он всегда обладает некоторым характером озарения; часто он может
быть заряжен нуминозностью архетипа, ставшего видимым, и может
действовать как fascinosum (нечто завораживающее — лат.), что угрожает разорвать человека на куски, если тому не удастся интегрировать его с коллективным символом. Насколько угрожающим и ужасающим был «лик», который явился Николаю из Флюэ в его видении лик, который он счел Ликом Господним, и сколько недель,
полных мучительных страданий, потребовалось для его трансформации в коллективный символ, а именно, видение коллективно принятой
Троицы, и таким образом его понимания! В течение времени каждый
символ проходит через развитие значения, при этом все вариации этого развития и раскрытия демонстрируют неизменные, базовые черты.
Символы никогда не создаются осознанно; они появляются спонтанно. Они не рациональны, и не являются продуктом рационального мышления или воли, но скорее результатом «психического процесса развития, который выражает себя в символах». Это наиболее очевидно в случае религиозных символов. Они не выдуманы; скорее, они являются «спонтанными продуктами» бессознательной психической
активности; они постепенно растут в течение столетий; они обладают
«характером откровения».
По этой причине Юнг пишет:
«Опыт показывает, что религии ни в коем случае не являются сознательными конструкциями, но они проистекают из естественной жизни бессознательной психики, и каким-то образом дают ей адекватное выражение. Это объясняет их повсеместное распределение и невероятное влияние на человечество на протяжении всей истории,
что было бы невообразимо, если бы религиозные символы не являлись бы истинами хотя бы психологической природы». И далее: «Религии — психотерапевтические системы в наиболее истинном смысле слова… Они выражают весь спектр психической проблемы в мощных образах; они — признание и осознание души, и в то же
время откровения о ее природе».
Если мы будем рассматривать коллективное бессознательное
метафорически как «универсальную душу» человеческой истории,
универсальный и индивидуальный аспекты этого процесса развития
могут быть найдены в любых последовательностях символов, проявляющих параллельные «паттерны» (из-за того, что они основаны на одном и том же архетипическом паттерне). В аналитическом курсе, согласно Юнгу, каждый символ следует рассматривать как в коллективном, так и индивидуальном контексте значения, и настолько, насколько это возможно, трактовать на основе их обоих.
Каждая группа людей, семья, народ, нация и т.д., могут производить символы, в которых они нуждаются, из их общего бессознательного. Индивидуальные и коллективные символы формируются на поверхности разными способами, но, в сущности, и те, и другие основаны на идентичном структурном паттерне архетипа.1 Точки соприкосновения между индивидуальными религиозными символами
многочисленных мистиков и официальные религиозные символы могут
быть причислены к единому, лежащему в основе паттерну. Опасность,
которую это представляет для религий (т.е. вероятность разрушения
их традиционной формы) и меры, которые принимаются против этого
(например, отлучение), в этой связи получают более широкий смысл.
«Таким образом, на «дне» психики попросту находится «мир»
… Чем более архаичный и «глубокий», то есть более физиологический, символ, тем более он коллективный и универсальный, более «материальный». Чем более он абстрактный, дифференцированный и специфичный, и чем ближе его природа к сознательной уникальности и индивидуальности, тем дальше он отходит от своего универсального характера. Достигнув в полной мере сознательности,
символ рискует трансформироваться в простую аллегорию, которая
ни в одном месте не преступает пределы сознательного понимания,
и становится подверженной разнообразным попыткам рационализаторских, и, соответственно, неполноценных объяснений».
Например, «материнский архетип» преисполнен всеми аспектами
и вариациями того, как «материнство» может проявлять себя, например, укрытие в пещере, желудок кита, утроба церкви, фея-помощница или злая ведьма, прародительница, Великая Мать, или (на уровне индивидуальной жизни), собственная мать человека. Таким же образом «отец» — в первую очередь всеобъемлющий божественный образ, олицетворение всего отцовского, динамичный принцип, живущий в качестве мощного архетипа в душе ребенка.
Бесчисленные символы наложены на едином архетипическом «паттерне». Но чем ближе слой, из которого они происходят, к знакомому нам объективному и конкретному миру, тем больше эти символы теряют свой символический характер. В личном бессознательном они принимают форму «фигур на экране», т.е. знаков, и, в конце концов, на «наивысшем» индивидуальном уровне они становятся точной копией фактического и сознательно сформированного содержимого. Подобная мысль выражена и у Гете: «Истинный символизм появляется там, где частное представляет более общее, не как сон или тень, но как живое, моментальное откровение непостижимого».
Наиболее впечатляющие примеры приводятся мифологиями всех
народов. Сказки и басни, чьи базовые мотивы повторяются у многих
народов, относятся к связанной категории. Некоторые из них более
первобытные и наивные, чем мифологемы, другие разработаны более искусно и сознательно. Юнг также заявляет, что религиозные догмы и символы — эмпирически доказуемые соответствия архетипам коллективного бессознательного, и, с психологической точки зрения, основаны на них.
«При этом, хотя весь наш мир религиозных идей состоит из антропоморфных образов, которые никогда бы не выдержали рациональной критики, нам не стоит забывать, что они основаны на нуминозных архетипах, т.е. на эмоциональном основании, неуязвимые к доводам рассудка. Мы имеем дело с психическими фактами, которые логика может опустить, но не устранить».
Юнг в своих исследованиях указывает на христианские догмы как на «основные истины Церкви, которые осведомляют нас о природе межпсихического опыта практически неописуемо совершенным способом». Все научные теории обязательно абстрактны и рациональны, «тогда как догма выражает иррациональное целое через систему образов». Это то, что выросло в душе, а не, как предполагают многие скептики, выработано интеллектуально. Догмы — «хранилища тайн души, и это несравненное знание выстроено на великих символических образах».4 Это объясняет
их живое и зачастую поразительное влияние на души столь многих людей.
Но мифология как живое отражение сотворения мира — это
форма проявления, «первичная форма», принятая архетипами в процессе становления символами. Так как базовые формы архетипов одинаковы для всех народов и времен, нас не должны удивлять поразительные параллели в мифах, возникших автохтонно в каждом уголке Земли. Существует первобытное родство между великими
традиционными мифологиями и их мифологемами, а также между
архетипами и их символами, которые были сжаты в «индивидуальные мифологии» в индивидуальной психике человека. Кто скажет, когда они впервые встретились? Ведь божественные образы великих мифологий — не что иное, как спроецированный межпсихический фактор, персонифицированная архетипическая сила, в которой
человеческое существование поднимается до его высот и конкретизируется его аспектами. Один из главных исследователей этих отношений, К. Кереньи, посвятивший несколько томов этой проблеме, весьма метко замечает:
«В мифологии формообразование образно. Поток мифологических картин разливается… Различные развития одинаковой основной темы возможны друг с другом или друг за другом, так же как вариации музыкальной темы. Хотя то, что «разливается», всегда само по себе остается изобразительным, сравнение с музыкой все
равно применимо, несомненно в случае с определенными музыкальными работами, т.е. чем-то объективным, что обрело собственный голос, что ей отдают должное не объяснениями и интерпретациями, а позволяя самой выражать свое значение».
Архетипы, мифологемы и музыка сплетены из одного и того же
первичного архетипического материала живого мира, и каждый
взгляд в будущее мира и человека будет также проистекать из этой
«матрицы человеческого опыта».

Эго между коллективным сознательным
и коллективным бессознательным

Для точной ориентации в мире архетипов нам необходимо тщательно разделить архетипы коллективного бессознательного, оказывающего влияние на эго из глубин психики и направляющего специфическое человеческое поведение — как на биологически-инстинктивном, так и образно-духовном уровне — от архетипов коллективного сознания как представителей типичных норм, обычаев
и взглядов, превалирующих в отдельных условиях. Тогда как первые, заряженные магией и нуминозностью, придают осмысленную форму инстинктивной основе человека и представляют спонтанные манифестации его аутентичной, истинной природе, последние кажутся блеклыми копиями бессознательных архетипов. И, тем не менее, когда эти блеклые копии собираются вместе, когда большое число
посредственных мнений устанавливаются в качестве правил психического поведения, могут возникать всевозможные мощные «-измы». Они захватывают власть над человеком, и мощь этой власти зависит от того, насколько они отдаляют человека от его инстинктивного основания. При этом все «измы» имеют архетипическое основание;
ведь для человечества характерно сражаться с силой коллективного
бессознательного силами коллективного сознания. Большая часть
коллективного сознания не содержит (и не должна содержать) символы. С другой стороны, предполагается что оно содержит чисто рациональные концепции; но до тех пор, пока они обладают историей, опираются на архетипическое основание, и по этой причине содержат символическое ядро. Таким образом, например, абсолютистское
государство состоит из людей, лишенных всех прав, управляемое
абсолютным тираном или олигархатом; архаичный социальный порядок нуминозной природы воссоздается и повторяется на новом уровне.
Между двумя великими областями коллективного бессознательного и коллективного сознания находится эго, под угрозой быть проглоченным обоими и способное сохранить себя, только лишь выбрав
срединный путь между ними.
«…эго-сознание, как кажется, зависит от двух факторов: во-первых, от условий коллективного, т.е. социального, сознания, и, во-вторых, от архетипов, или доминант, коллективного бессознательного.
Последние феноменологически попадают в обе категории… Первое
включает природные импульсы, вторые — доминанты, проявляющиеся в сознании как универсальные идеи. Между содержимым коллективного сознания… и коллективного бессознательного существует настолько ярко выраженный контраст, что второе отвергается как целиком иррациональное, если не сказать — бессмысленное,
и абсолютно необоснованно исключается из научного кругозора так,
как будто вовсе не существует».
Эго в равной степени теряет свою независимость, когда затягивается как коллективным сознанием, или коллективным бессознательным. В первом случае результатом становится человек массы, во втором — отчужденный индивидуалист, чудак или фанатик,и снова жертва своих побуждений.
Когда содержимое символа истощается, когда секрет, располагавшийся в нем, становится полностью доступным для сознания и рационализированным; или, когда он пропадает из сознания, т.е. полностью выпадает в бессознательное, символ соответственно теряет свою архетипическую непрозрачность и нуминозность, все, что остается позади — это оболочка символа, формируя части коллективного сознания.
Содержимое коллективного сознания, можно сказать, состоит из пустых оболочек архетипов, симулякров того, что содержится в коллективном бессознательном, формальное отражение. Хотя им недостает нуминозности архетипов, их влияние квази-архетипично, так как их «идеалы» изначально нуминозны — подобно архетипам — но со временем заменяются пропагандой и давлением мнений, которые иногда пользуются истинными символами, как было в случае с использованием национал-социалистами свастики. От относительно безобидных «это сделано» или «это не сделано», педантизма, свойственного как юным, так и старым, к ядовитым демагогическим теориям рая на земле, крадущим у наций их разум,
можно перечислять бесконечные ряды правил, норм, законов,
систем и теорий, чьей целью является опутывание естественных взглядов человека, начиная с раннего детства. В отличие от истинного символа, захватывающего все наше существо, системы, теории, доктрины и программы попросту запутывают
и соблазняют наше понимание, не просвещая его. Таким образом множество интеллектуалов падают жертвами слоганов, «-измов», коллективных заповедей и отповедей, приходящих к ним извне, в то время как они остаются в абсолютной темноте касательно символов, поднимающихся изнутри, так как
его разум давно потерял все связи с другими частями его существа.
Часто мы действуем и думаем — автоматически, как говорят — на основе концепций, перенятых от прошлого или от нашего окружения, в соответствии со стандартными прототипами и моделями. Мы повторяем то, что было передано нам, чему нас научили и что запечатлели в нас, о чем мы слышали и читали, и мы предполагаем, что, так как этот процесс столь незаметный и автоматический, это проистекает из нас самих, что это было изобретено, найдено, выдумано нами, что оно в нашем владении, потому что мы можем справиться с этим так просто. Только когда коллективное сознание и коллективное бессознательное вступают в конфликт
и создают поле боя в нашей психике, мы осознаем, насколько тяжело освободить нашу личную индивидуальность, истинную сердцевину нашей личности, из оков этих двух сил. Ведь это освобождение требует личного сознания, или эго, способного дифференцировать, осознавшего свои ограничения, и таким образом знающего, что оно должно сохранять связь с обеими областями, и с коллективным
сознанием, и бессознательным, если оно желает сохранить целостность психики.

Символы процесса индивидуации

Среди индивидуальных символов особенно необходимо выделить те, которые характеризуют процесс индивидуации — процесс психического развития, нацеленный на расширение поля сознания и достижения зрелости личности. Этот процесс наблюдался Юнгом, и по этому пути можно продвинуться в ходе аналитической
работы. Разнообразные символы встречаются на этом пути, отмечая его этапы. Они основаны на определенных архетипах, которые регулярно появляются в содержимом бессознательного, т.е. в снах, видениях, фантазиях, которые побуждают человека к примирению с ними. «Облачение», в котором они появляются, а также время их
появления во многом охарактеризовано конкретным сознательным
состоянием человека. В соответствии с этим, они принимают особую важность и большую эффективность. «Облачение», т.е. образ проявления, может использовать материал из любых источников, и, таким образом, всегда зависит от конкретного человека и ситуации, в которой он находится, проявляется ли символ в качестве
позитивного или негативного, как привлекательный или отталкивающий образ. Но какой образ бы не являлся, он всегда обладает качеством fascinosum. Среди символов процесса индивидуации есть несколько в особенности существенных, проявляющихся в человеческой, а иногда и до-человеческой или сверхчеловеческой формах,
которые могут быть классифицированы в ряде типов, «главный из которых… Тень, Мудрец, Ребенок (включая дитя-героя), Мать («Праматерь» и «Мать-Земля») как личность высшего порядка («демоническая» как следствие) и, в конце концов, анима у мужчины и анимус у женщины»,1 каждый из них представляет отдельный раздел психики; и, наконец, «объединяющие символы», символы «психического центра», самость. Как изобразительные выражения крайне высокой ценности, они часто представляются в образах богов или символов несокрушимости (камень, алмаз и т.
д.), или же чистых геометрических абстракций, например, мандал,
что может рассматриваться в качестве символов базового порядка
психики в целом.2 Но это не означает, что символически самость
всегда обладает формой мандалы. Каждое создание, мелкое или
большое, низкое или великое, может стать символом самости в зависимости от состояния сознания человека. Разумеется, строгое разделение в общем невозможно, так как похожесть таких индивидуальных символов на исключительно коллективные зачастую столь поразительна, что только величайшая скрупулезность способна их
различить.
При сознательном наблюдении и управлении, процесс индивидуации представляет собой диалектическое взаимодействие между
содержимым бессознательного и сознания; символы выстраивают
необходимые мосты, увязывая зачастую кажущиеся несовместимыми противоречия между двумя «сторонами». Подобно тому, как с самого начала каждое зерно содержит зрелый плод в качестве своей скрытой цели, так же и человеческая психика, сознательно или нет, противодействуя или нет, ориентирована на свою «целостность». Таким образом, путь индивидуации — хоть поначалу он может быть не более, чем «следом» — становится глубоко запечатленным в течение жизни человека, и отклонение от этого пути связано с опасностью психических нарушений. Исходя из этого, Юнг говорит:
«Символы, поднимающиеся из бессознательного в сновидениях,
скорее указывают на встречу противоположностей, и образы цели
представляют собой их успешное объединение. Что-то эмпирически
наблюдаемое приходит к нам на помощь из глубин нашей бессознательной природы. Задача сознательного разума — понять эти намеки. Если это не происходит, процесс индивидуации, тем не менее, продолжится. Единственное различие в том, что мы становимся его жертвами, наша судьба тащит нас к этой неизбежной цели, которой мы могли бы достичь, шагая прямо, стоило бы нам набраться
терпения и вовремя понять значение символов, попадающихся нам
по пути».

Способность психики
к трансформации символов

В равной степени с непрерывной символообразующей способностью психики, которая продолжает поток энергии или побуждается к их иллюстрации, также необходимо упомянуть ее способность к трансформации символов. Многие архетипы, действующие в человеке, совпадают с теми, которые относятся к «узловым точкам»коллективного бессознательного, и, как кажется, их число очень
велико.1 Однако, необходимо предполагать, что число символов,
основанных на них, бесконечно больше, так как индивидуальные
умонастроения также играют роль в их формировании; их вариации, действительно, бесконечны. «Их конкретное содержимое проявляется только в ходе индивидуальной [или групповой] жизни, когда личный опыт принимает именно эти формы»2 (т.е. архетипы). По мере того, как меняются наши взгляды и накапливается опыт,
значение символа может проявляться как постоянно меняющийся
свет, или открываться нам постепенно, так, что это значение и даже
сама форма символа располагаются в постоянно новых контекстах
и трансформируется соответственно.
Нуминозное, мистическое и иррациональное предлагалось нам
во все времена, но принималось лишь немногими. Если количество этих немногих равномерно уменьшается, это также связано с тем, что мы потеряли способ «предложения» божественного без его «разглашения». Каждая эпоха давала таинствам свое подходящее облачение; но наша эра еще не нашла его. Она либо выдает тайну
полностью или скрывает ее до неузнаваемости. Юнгианская психология — одна из многих попыток найти это новое «облачение», новый язык, новый пункт наблюдения, который может помочь современному, склонному к рациональности человеку принять иррациональное, дать его ощутить. Она помогает человеку удовлетворить
его стремление к иррациональному, которое обычно теряется в ошибках и отвлечениях, возвращаясь к вечному посреднику между тем, что доступно разуму, и тем, что недоступно, а именно — символу.
Каждый миф должен обновляться так же, как сказочный король должен передавать свое царство сыну, когда тот совершит все необходимые подвиги, т.е. когда он созреет для этого. Во все времена мифы переводились на современный психологический язык, чтобы найти доступ к душам людей. Ранее, например,
люди говорили о герое, убийстве дракона, и т.д.; сегодня мы говорим: личность, процесс индивидуации, победа над матерью, и т. д. И так же, как миф всегда содержал тайну, и психологическая терминология нашего времени не только рациональна.
Она слишком вовлечена в нашу строго охраняемую внутреннюю
жизнь, слишком склонна выражать идеи, о которых мы только
подозреваем, находясь в темноте. Таким образом, мы стремимся
снова пережить миф как непрестанную активность глубин нашего бессознательного, и верно понять его, нам для начала необходимо перевести его на наш язык, хотя, когда мы это делаем, нам кажется, что мы теряем в процессе ядро и истинное значение.
Но это неверный вывод; напротив, мы спасаем сущность мифа
и объединяем его с нашим миром идей, используя подходящие
термины. Рудимент тайны все еще остается; было невозможно,
равно как и всегда будет невозможно перевести это в абстрактные
термины, в выразимый язык. Единственным подходящим выражением остается образ, символ. Таким образом, каждый человек и каждый период дает символам новое облачение, и «вечная истина», которую сообщает символ, затрагивает нас бессмертным
великолепием.
«Божественная метаморфоза» в наших внешних и внутренних
мирах не прекращается никогда. Так, можно сказать, что «каждая
попытка психологического объяснения, в конце концов, является созданием нового мифа. Мы просто переводим один символ в другой, который лучше подходит к текущей ситуации судьбы человека в частности и человечества в целом. Наша наука, в том числе, один из этихфигуральных языков. Таким образом, мы создаем новый символ для той же тайны, с которой мы встречались во все времена».

Подводя итог

Заключения из того, что было до сих пор сказано, следуют естественным образом.
«На самом дне», на первичном основании психики, находятся архетипы, «узловые точки», т.е. заряженные энергией «смысловые ядра» постоянно разветвляющиеся и безвременные психические структуры; они формируют коллективное бессознательное, универсальную человеческую основу каждой индивидуальной психики.
Здесь нам необходимо разделять между архетипами как таковыми, недоступными к восприятию архетипами, которые принадлежат к психоидной области и которые присутствуют только в качестве структурного фактора и потенциала, и архетипы, уже ставшие ощутимыми, или, скорее, «представленными» сознательному разуму и по большей части их можно рассматривать в качестве символов. Они свойственны и здоровым, и больным, и в обоих случаях, по сути, они одной и той же природы. Так же, как строения различных стилей и размеров могут возводиться на одинаковых основаниях, и одинаковые архетипические паттерны могут служить основанием
весьма разнообразных структур. Согласно тому, каким содержимым
наполнен архетип, и согласно заряду энергии, который он получает
от этого содержимого, мы можем определить его «позиционное значение» в общей психической системе координат, его значение, важность и функцию.
Можно выделить следующие стадии в ходе проявления архетипа:

1. Архетип дремлет, будучи структурным фактором психоидной
области коллективного бессознательного, в качестве невидимого «ядра» и «потенциального переносчика значения».
2. Через подходящее состояние, которое может быть достигнуто
благодаря действию индивидуальных и коллективных факторов, он получает дополнительную энергию; индивидуальное состояние зависит от умонастроения человека, коллективного состояния соответствующих умонастроений групп людей.
3. Заряд архетипа проявляется в подобном магнитному притяжению сознательного разума, которое поначалу не осознается. Он принимает форму не конкретизированной эмоциональной активности, которая может перерасти в серьезное психическое возбуждение.
4. Привлеченный зарядом, свет сознания попадает на архетип; архетип входит в действительную психическую область, и воспринимается.
5. Когда к архетипу как таковому «прикасается сознание», он
может проявить себя как на «нижнем», биологическом уровне, и принять форму, например, выражения инстинкта или инстинктивного движения, или же на «высшем», духовном уровне как образ или идея. В последнем случае сырой материал образов и значений добавляется к нему, и рождается символ. Символическое облачение, в котором архетип становится видимым, меняется согласно внешним и внутренним
условиям человека и времен. Встреча с коллективным сознанием и его проблемами порождает коллективные символы (например, мифологемы); контакт с индивидуальным сознанием порождает индивидуальные символы (как, например,
образ ведьмы с чертами матери человека).
6. Символ принимает некоторую степень самостоятельности при встрече с сознательным разумом.
7. Значение, которым «обременен» символ, более или менее побуждает сознательный разум смириться с ним. Это может произойти совершенно разными способами — спонтанно, через размышление, представление, интерпретацию и т. д.,
или же в ходе анализа.
8. Символ может быть: • принесен ближе к сознательному разуму, ощущаем и понимаем, как в некоторой степени принадлежащий к эго, но не будучи при этом понят целиком, в этом случае он продолжает «жить» и действовать; • полностью понят и изучен. Тогда он кажется полностью интегрированным с эго и встроен в сознательный разум, но он теряет «жизнь» и эффективность, и становится простой аллегорией, «знаком», или концептуально недвусмысленным содержимым сознания;
• не понят вообще: он может встретиться с эго-сознанием как выражение комплекса, скрытого за ним, как враждебное инородное тело, отделиться от него и вызвать психическую диссоциацию. Тогда он становится автономным психическим осколком, который может проявляться в виде «духов», галлюцинаций и т.д., то есть, разнообразных невротических и психотических симптомов.

***

До тех пор, пока «ядро» комплекса зарождается в качестве динамической «узловой точки» структуры коллективного бессознательного, его можно приравнять, исходя из его природы и действия, к архетипу. При этом пока его «ядро» связано в ходе жизни человека эмоционально окрашенными ассоциациями, и произрастает в более или менее автономной психической структуре, он представляетсобой sui generis (уникальный — лат.) психический фактор, который может проявляться в ощутимой форме, например, симптома, но который нам необходимо внимательно различать с символом и архетипом. Второе определение комплекса, данное здесь, обыкновенно, и глубинная психология, как правило, использует термин в этом смысле.
Так как комплекс обычно означает что-либо непредставимое,
тогда как термин «символ» обычно подразумевает что-то «образоподобное», и здесь также важно четкое разделение. Разделительные линии, разумеется, не всегда очевидны. Часто говорят о комплексах символо-образного и символах комплексо-образного характера, в зависимости от их особенных оттенков.
В основном, согласно Юнгу, комплекс и символ во многих смыслах эквивалентны; поскольку оба корнями уходят в архетипическое ядро смысла и в коллективное бессознательное. Таким образом, есть определенная логика во взаимозаменяемости терминов «архетип», «комплекс» и «символ» в их основном значении, как делал и Юнг.
Если необходимо более четкое разделение и требуются более явные
линии раздела, нам необходимо разделять комплексы коллективного бессознательного, которые по-хорошему должны входить в ряды
архетипов или, в некоторых случаях, символов, и комплексы личного
бессознательного, в котором часть символов коллективного бессознательного спрятана за индивидуальными проявлениями и может быть лишена своей «личной оболочки». Большинство комплексов личного бессознательного, при этом, должны трактоваться как знаки или симптомы.
Разница между различными типами влияния и значения комплекса и символа проявляется как у здоровых, так и у больных, не из их содержимого, но из состояния эго-сознания, которое с ними встречается, и того, как оно с ними справляется. Здоровый человек встречается и ассимилирует их с относительной простотой. Он может справиться с ними как с «нарушителями покоя» психической
экономики, разрешив конфликт, и сделав их полезными в качестве «катализаторов» процесса психического развития, что указано в пп. 8 a) и b). В больном человеке они становятся переносчиками симптомов и образов, выражающих конфликты, и приводят к сложностям и опасностям, указанным в пп. 8 c). Хотя Юнг, согласно
общепринятому пониманию, использует термин «комплекс» в основном в медицинском, то есть последнем упомянутом смысле, более внимательное рассмотрение его теории безошибочно покажет, что, в его понимании, комплекс нельзя рассматривать сам по себе как нарушителя психического здоровья, которым он является только лишь в рамках конкретного состояния; то же самое справедливо
и для «символа».
В дополнение к роли, которую играют комплекс и символ для
здоровых и больных людей, нам также необходимо рассмотреть их
действие на третью группу, а именно, творческих людей. Для художника, комплексы и символы не используются для собственного психического развития; скорее они — сущность творческого процесса, и делают его проводником, истинным представителем невыразимых, но вечно необходимых для человечества духовных сил.

***

Если оглянуться на пройденный нами путь, мы увидим великолепную панораму взаимосвязанных психических значений и тайного и независимого «порядка», который они создают в мире бесконечно сложной и переменчивой деятельности. Символы и комплексы приходят и уходят; вечно разворачиваясь, двигаясь и изменяясь,
они оставляют свой отпечаток на жизни психики, возвращаясь вновь в первичную утробу бессознательного, возвращаясь к своим невидимым архетипическим формам существования, пока сно ва не придет им время проявиться вновь. В неразделенной форме они несут в себе спасение и погибель, добро и зло, здоровье и болезнь, и любую другую представимую пару противоположностей. Задача сознательного разума, как упорядочивающего и способного к пониманию принципа в человеке, — помочь проявиться одному из этих аспектов, добавляя свою смысло- и формообразующую энергию к безразличному движению нашей первичной психической природы, чтобы не инстинкт с интеллектом поврозь, но дух, смотрящий на них сверху, мог поддерживать баланс в психике. Это задача, которая вновь — на этот раз, благодаря юнгианской психологии, подтверждает сознательному разуму статус превосходства и достоинства, наделенный самим Сотворением, так как именно «уже одна способность человека к сознанию делает его человеком».