18.02.2021
0

Поделиться

Введение в терапевтическое значение алхимического языка

Введение в терапевтическое значение
алхимического языка
Алхимическая работа Юнга имеет два основных значения для аналитиче-
ской психологии. Я предложу третий путь.

Первый способ был превосходно представлен Дэвидом Холтом в его лек-
ции «Юнг и Маркс». [1] Там Холт показывает, что Юнг представлял свою
работу теоретически и исторически обоснованной с помощью алхимии, и что
Юнг провел большую часть своих зрелых лет, разрабатывая, по его собствен-
ным словам, «алхимическую основу для глубинной психологии» [2] особенно
опус психологической трансформации. Как указывает Холт, именно в алхи-
мии мы должны обратиться, чтобы правильно оценить все усилия Юнга. Нам
нужна алхимия чтобы понять нашу теорию.

Второй путь был подробно освещен Робертом Гриннеллом в его рабо-
те «Алхимия в современной женщине». [3] Здесь Гриннелл демонстрирует
неопровержимые параллели между психическими процессами у современных
итальянских пациентов и теми, что продолжаются в алхимическом опусе. Где
Холт подчеркивает алхимическую теорию в качестве основы, Гриннелл под-
черкивает алхимическую феноменологию на практике. У Гриннелла мы видим
непрерывность или архетипичность алхимической тематики в кейс-работе. Та-
ким образом, для работы с психикой на ее самых фундаментальных уровнях,
мы должны представить ее, как это делали алхимики, потому что и они, и мы
заняты схожими процессами, проявляющими себя в схожих образах. Нам
нужна алхимия, чтобы понять наших пациентов.

Третий аспект, который я сейчас рассмотрю, имеет отношение к алхими-
ческому языку. Вкратце я хочу отметить одно: помимо общей теории алхи-
мической трансформации и конкретных параллелей алхимических образов
с процессом индивидуации, алхимические язык наиболее ценен для юнги-
анской терапии. Алхимический язык — это способ терапии; он терапевтичен
сам по себе.

Чтобы говорить о терапии, мы должны сначала поговорить о неврозах,
и здесь я следую общей теории Юнга о том, что невроз — это «одностороннее
развитие личности» (CW 16: 257), что, как я понимаю, означает неизбежное
одностороннее развитие сознания как такового. Подразумевается, что этот
невроз находится в паттернах нашей сознательной организации личности,
в привычном образе жизни. Все, что мы здесь делаем, требует какого-либо
подавления: я подавляю, потому что действую, или действую, потому что по-
давляю. Согласно формулировке самого Юнга: «Односторонность — неиз
бежная и необходимая характеристика направленного процесса, поскольку
направление предполагает односторонность» (CW 8: 138). Невроз может
быть когнитивным, конативным или аффективным, интровертным или экс-
травертным, поскольку мы можем быть односторонними в любом направле-
нии личность.

Это прекрасно ограничивающая идея о неврозе близка к тому, что мож-
но было бы назвать «эго-психологией». Я бы не назвал это так по при-

чинам, к которым мы придём позже; но,
об односторонности ограждает невроз от сложных объяснений с точки зре-
ния социально-адаптивных процессов, исторического развития, интропси-
хического динамизма, механизмов биологической обратной связи и прочего
вздора. Невроз находится прямо в сознательной структуре (CW 16: 12).
Я невротик из-за того, что происходит здесь и сейчас, когда я стою, смотрю
и говорю, а не из-за того, что было когда-то, или имеет место в обществе, или
в моих мечтах, фантазиях, эмоциях, воспоминаниях, симптомах. Мой невроз
находится в моем мышлении и в том, как оно конструирует мир и себя в нем.

Итак, существенный или, по крайней мере, важный компонент каждой
ментальной установки, каждой личности — это язык. Таким образом, язык
должен быть важным компонент моего невроза. Если я невротик, я невротик
и в языке. Следовательно, односторонность, которая характеризует все невро-
зы в целом, также можно найти именно как односторонность в языке.

Важного вывода из этого заявления я коснусь лишь мимоходом. Этот вы-
вод таков: чтобы раскрыть специфику любого невроза, я должен исследовать
специфику языка, существенного для него, стиль речи, в котором невроз мо-
жет быть замечен. Юнг начал этот путь с изучения словесных ассоциаций;
семантический дифференциал Чарльза Осгуда и психология личностных кон-
структов Джорджа Келли могли бы познакомить нас с более подробными де-
талями и практической стороной вопроса.

В отношении риторики неврозов много неизвестного. Мы, психологи при-
слушиваемся к стилю речи, а не только к содержанию этой речь, а также
к тону и объему голоса. Архетипическая психология уже начала изучать язык,
особенно риторические стили заявительной речи, будь то в отчетах о сновиде-
ниях, письменных произведениях или в самих словах. Но все это мы сегодня
оставим в стороне.

Главный вывод из утверждения, что односторонность невроза возникает,
по сути, из односторонности языка, ведет нас непосредственно к цели это-
го введения. Чтобы быстро добраться туда, позвольте мне очистить сделать
несколько кратких заявлений. Первое: поскольку язык в значительной степе-
ни социален, односторонность языка отражает коллективный язык общества.
Второе: Юнг уже определил коллективный язык как «направленный» («на-
правленный процесс», «направленное мышление» [CW 5, гл. 2]), и в разных
местах он представляется под видом «номинализма», «рационализм», «пси-
хологического языка», «аполлонического сознания» и «концепции повсед-
невного мира». Наконец, третье: концептуальный язык, который является
номиналистическим и, таким образом, отрицает содержание и убедительность
в его словах, является обычным риторическим стилем «эго», особенно «эго»
психолога, и является хроническим локусом нашего коллективного невроза,
как он выражается в языке.

Вы видите, что я, как и Фрейд и Юнг, утверждаю общий западный куль-
турный невроз односторонности. Однако я помещаю его в наш процессуально-
направленный язык, который направлен изнутри (ибо, в конце концов,
кто или что направляет наше направленное мышление?) синтаксическими,
грамматическими и концептуальными структуры, приводящими к концепту-
альным рационализм. Ужасно, но этот невроз усиливается академическим об-
учением, которое каждый из нас должен пройти, чтобы стать полноправным
носителем профессии психотерапевта. Под концептуальным рационализмом
я имею в виду произведения, что учитывают события в терминах понятий,
а не в словах-вещах, словах-изображениях, словах-ремеслах, а также я имею
в виду наше привычное использование глаголов идентичности (таких как
«есть»), которые бессознательно подтверждают те самые термины, кото-
рые мы сознательно окрестили лишь номинацией. Следовательно, мы гипо-
стазируем наши гипотезы. Между теорией и практикой возникает пропасть,
и даже теоретические заблуждения относительно практики. Как и Юнг, мы
утверждаем, что наши концептуальные утверждения являются лишь эвристи-
ческими; но из-за языка мы не можем на практике избежать обоснования того,
что, как наша теория утверждает, это только эвристика, только гипотеза. Нас
просто поймали на буквализме нашего собственного языка.

Мы говорим концепциями: эго и бессознательное; либидо, энергия и драйв;
противоположности, регресс, функция чувства, компенсация, перенос. При
работе с этими терминами мы, как ни странно, забываем, что это только кон-
цепции, едва полезные для понимания психических событий, которые они
не совсем адекватно описывают. Более того, мы склонны пренебрегать тем,
что эти концепции усложняют нашу работу, потому что они обременены своей
собственной бессознательной историей.

Тогда, как говорит Юнг, психологические концепции не только «неумест-
ны в теории», но психолог «должен избавиться от распространенного мне-
ния, что название объясняет психический факт, который оно обозначает»
(CW 8:223—25). Однако мы, психологи, воображаем, что эти концепту-
альные термины есть предметные слова, поскольку, как продолжает Юнг:
«Психология … все еще больна .. .образом мышления, в котором нет различия
между словами и вещами». Каков этот образ мышления, это недуг?

Говорит ли Юнг о буквализме, той односторонности ума, которая выража-
ется только однообразием языка? В таком сознании нет «как будто» между
словом и тем, что оно подразумевает. Затем субъекты в наших предложениях
становятся существующими субъектами, а объекты становятся объективно ре-
альными фактами. Тогда такие концепции, как эго, бессознательное, функция
чувствования, перенос становятся буквально реальными вещами. Сущности
становятся вещественными. Настолько, что мы считаем эти концепции спо-
собными объяснить личность и ее неврозы, тогда как я утверждаю, что эти
очень те же субстанциональные концептуальные термины — эго, бессозна-
тельное, перенос — и есть неврозы.

Поскольку Фрейд начал с делитерализации воспоминаний о сексуальной
травме в фантазии, и поскольку Юнг начал с делитерализации инцеста и ли-
бидо, нам необходимо делитерализовать множество других содержательных
концепций, начиная с «эго» и «бессознательного». Я лично никогда не встре-
чал ни одного из них нигде, кроме книг по психологии.

Входя в алхимию, мы обнаруживаем слова-вещи, слова-изображения,
слова-ремесла. Каждый из пяти предполагаемых источников алхимии явля-
ется технологией. Каждый — ручная работа, ведущая физическую борьбу
с чувствительными материалами: (1) Металлургия и ювелирные изделия:
добыча полезных ископаемых, нагрев, плавка, ковка, отжиг; (2) Крашение
ткани и волокна: окунание, окраска, сушка; (3) Бальзамирование мертвых:
расчленение, извлечение, наполнение, консервирование; (4) Парфюмерия
и косметика: шлифовка, смешивание, дистилляция, разбавление, выпаривание;
(5) Фармацевтика: дифференцирование, тинктура, измерение, растворение,
высушивание, измельчение. К этим традиционным источникам должны быть
добавлены приготовление пищи и консервирование, ежедневные действия
по превращению сырья во вкусные и питательные продукты.

Для ума, который не отделил концептуальные обозначения от метафориче-
ских выводов, все эти действия руками и чувствами несли знания о природе,
жизни, смерти и душе. Кузнецу нужно было уметь управлять огнем и регули-
ровать тепло; фармацевт должен делать смеси в правильной пропорции, иначе
лекарство могло бы убить, а не вылечить. (Само слово pharmakon означает
и яд, и лекарство.)

Основные вещества личности — соль, сера, ртуть и свинец — это реаль-
ные материалы; описание души, aquapinguis или aquaardens, а также слова,
обозначающие состояния души, такие как альбедо и нигредо, включают собы-
тия, которые можно пережить и увидеть. Работа по созданию души требует
применения едких кислот, тяжелой земли, восходящих птиц; есть запотевшие
короли, псы и суки, зловоние, моча и кровь. Подобно языку наших сновиде-
ний и в отличие от языка, на котором мы интерпретируем сны, когда алхимия
говорит о градуса, она не использует числа. Она использует сравнения, на-

пример, «как конский навоз», «как песок»,
металл». Причем эта температура различается не только степенью, но и ка-
чеством: тепло может быть медленным и нежным, или влажным и тяжелым,
или внезапным и резким. Кроме того, тепло конского навоза сообщает нагре-
ваемому материалу свойства конского навоза. Тепло не отделяется от тела,
которое его дает.

Слова для алхимических сосудов — форм души, в которой наша личность
работает — контрастируют с концепциями, которые мы используем, напри-
мер, внутреннее пространство или внутренний объект, или фантазия, или
терпение, сдерживание, подавление или отношения. Алхимия представля-
ет множество различных качеств емкости, различной хрупкости, видимости
и формы: змеевики конденсатора, многогранные перегонные кубы, пеликаны,
тыквы, плоские открытые кастрюли. Они изготавливаются из меди, стекла или
глины, служили для хранения вещей или приготовления.

Наконец, слова для операций — то, что делают при создании психики —
опять конкретны. Мы учимся выпаривать, прокаливать, чтобы сжечь страсти
до сухих эссенций. Мы узнаем о конденсации и замораживание туманных ус-
ловий для получения твердых прозрачных капель из них. Узнаем о коагуляции
и фиксации, о растворении и гниение, о мортификации и почернении.

Сравните эти ремесленные слова алхимии со словами, используемыми для
обозначения операций психотерапии: анализ переноса, регрессия на службе
у эго, развитие подчиненных функций, управление гневом, синтоническое
отождествление, проявление враждебности; улучшение, отрицание, сопротив-
ление, идентификация… Этот язык не только абстрактен, но и неточен. Из-за
этой неточности в нашем «оборудовании», нашей концепции понимания дви-
жений души, мы пришли к выводу, что сама душа — это неуловимый поток,
тогда как на самом деле психика всегда проявляется в очень специфическом
поведении, переживаниях и чувственных образах.

Прежде чем мысль Юнга была затронута алхимией, он усомнился в чув-
ственном языке, который так смакует алхимия. В 1921 году он пишет в его
Психологических Типах:

Рациональные функции по своей природе неспособны создавать сим-
волы, поскольку они производят только рациональный продукт, обя-
зательно ограниченный одним значением, что запрещает ему также
принимать свою противоположность. Чувственные функции также не го-
дятся для создания символов, потому что по самой природе объекта они
также ограничены одними значениями, которые постигают только себя
и пренебрегают другим. [4]

Я читал его утверждение о том, что чувственное восприятие так же од-
носторонне, как и концептуальное понимание, при этом он подразумевает,
что чувственный язык цепляется к его референтам (конкретным материалам
и операциям алхимии), так что возникают коннотации. Мне кажется, Юнг
здесь путает конкретное с буквальным.

Алхимия отвела Юнга от систематического рационализма Типов. Теперь
мы можем видеть, как процитировал Холт, насколько необходима алхимия для
обеспечения основы его глубокой психологии, потому что алхимия полностью
отходит от одностороннего буквализма. Никакой термин не означает только
одно. Каждое алхимическое явление одновременно и материально, и психо-
логично, иначе алхимия не могла бы претендовать на спасение как человече-
ской души, так и материальной природы. Все это метафора («символичное»
в смысле этого слова Юнга 1921 года). Все аналогия. Все поэзис.

В нашем сознании до сих пор сохраняется алхимическая склонность к пе-
реносу технологии в психологию. Психотерапевтический жаргон показывает
наше представление задолго до того, как эта профессия пришла к сложным
концепциям. Язык ручной работы, технической борьбы, теперь выходит из ре-
монтная мастерская. Там, в том гараже, множество метафор нашей психиче-
ской жизни: наладка, доработка, затягивание тормозов, заправка бака, чтобы
не закончился бензин, никогда не глохнущее, никогда не дающее осечек за-
жигание и никогда не выходящее из строя.

С тех пор, как Юнг открыл для психологов дверь в алхимию, мы имели тен-
денцию проходить через нее только в одном направлении: мы применяем наше
направленное мышление к ее фантазийному мышлению, воплощая ее образы
в наши концепции. Белая Королева и Красный Король стали женским и муж-
ским принципами; их инцестуозный половой акт стал союзом противополож-
ностей; причудливый гермафродит и одноногий, золотая голова с серебряными
волосами, красное внутри и черное снаружи — все это стало парадоксальным
представлением цели, примером андрогинных символов Самости. Вы видите,
что происходит: чувственный образ исчезает в концепции, точность в общно-
сти. Даже своеобразные образы RosariumPhilosophorum (CW 16), которые
вызывают недоумение, вместо этого могут служить как руководство по общей
психологии переноса.

Мы можем пройти через дверь иначе. Мы могли бы попробовать перевести
иначе актуальность психотерапии и язык, который мы используем для пред-
ставления этой реальности, выразить их в образно точных алхимических сло
вах: словах-вещах, славах-образах, словах-ремеслах. Книга Гриннелла делает
именно это — и потому зависимые от концепций умы не могут её читать. Это
тяжело именно потому, что автор говорит конкретными словами опуса.

Мы также можем вообще не открывать эту дверь. Потому что, если мы
сможем посмотреть сквозь концепции, переводы нам не понадобятся. Тогда мы
будем говорить снами и со снами, как говорят сами сны. (под «сном» я здесь
также имею в виду фантазию в поведении.) Мне кажется, что я следую изре-
чению Юнга о том, что миф следует смотреть во сне. Чтобы это сделать мы
должны говорить мечтательно, образно и материально.

Я представил «материально» на данном этапе, потому что мы близки к кри-
зису, а кризис алхимии — материя. Это также кризис нашей практики — сде-
лать душу материальной для пациента, изменить его/ее представление о том,
что имеет значение.

Холт, вслед за Юнгом, показал, что алхимия — это, по сути, теория ис-
купление физического, материи. Если так, то искупительный процесс также
должен иметь место в нашей речи, где отсутствие материи наиболее явно,
и особенно потому, что это лишение так близко, что оно бессознательно для
нас, даже когда мы говорим. Мы не можем ждать от терапии — так зависи-
мой от речи — проработки этого массового проклятия западного сознания,
нашей победы над материей, если инструмент, с помощью которого мы рабо-
таем, наша речь, сама не разрешает это проклятие. Наша речь может искупить
материю, если, с одной стороны, она лишена буквальности (без обоснова-
ния) наших концепций, различия между словами и вещами, и если, с другой
стороны, она рематериализирует наши концепции, придавая им тело, смысл
и вес. Мы делаем это непреднамеренно, когда мы говорим о деле пациента,
как о «материальном», ищем «основания» его/ее жалобы, а также пытаемся
понять смысл всего этого.

Вернемся в алхимию. Ее красота заключается только в ее материализован-
ном языке, который мы не должны понимать буквально. Я знаю, что я не из
серы и соли, закопанный в конский навоз, гниющий или застывающий, стано-
вящийся белым, или зеленым, или желтым, взятый в кольцо кусающей свой
хвост змеи, поднимающийся на крыльях. И все же я есть! Я не могу воспри-
нимать все это буквально, даже если все это точно, описательно верно. Даже
несмотря на то, что слова являются конкретными, материальными, физиче-
скими, будет явной ошибкой понимать их буквально. Алхимия дает нам язык
субстанции, который нельзя воспринимать по существу, конкретные выраже-
ния не являются буквальными.

Это ее терапевтический эффект: она навязывает нам метафоры. Когда
мы произносим слова, язык несет нас в как-будто, в материализацию психи-
ки и психизацию материи.

Алхимические тексты чудовищно загадочны. Они уплотнены запутанные
слои ссылок и аналогий. Они кажутся нарочито культовым, предположитель-
но, чтобы скрыть свои секреты от обычного ума и догматичных органов вла-
сти. Но за обскурантизмом алхимии стоит более глубокое психологическое
намерение.

Мудрецы не давали имен своим вещам и не сравнивали их ни с чем,
если только не возникал аспект, который требовал созерцания наблюда-
теля и его обдумывания… Они не придумывали примеры или описания,
кроме тех случаев, когда нужно было указать на скрытый камень. Они
не создавали их для развлечения. [5]

Сам язык оказывает психологическое воздействие:

Следовательно, человеческий язык должен напрягаться, чтобы уло-
вить плотность значения [«скрытого камня»] переданного знаками.
Именно этот факт делает тексты Парацельсу трудно интерпретируемы-
ми. Их фантастический словарь не предназначен для определения уни-
кальных, единичных характеристик явлений; скорее, он построен, чтобы
раскрыть столько глубин смысла, сколько возможно — их слова должны
звучать в воображении со смыслами. [6]

Однако концептуальный язык не является самоочевидной метафорой. [7]
Он слишком современный, чтобы быть прозрачным; мы живем прямо в нем.
Его миф происходит повсюду вокруг нас, поэтому в нем нет метафорического
смысла. Я теперь знаю, что я действительно не составлен из эго и самости,
чувственной функции мощного драйва, страха кастрации и депрессивных
позиций. Мне они кажутся буквально реальными, несмотря на то, что даже
когда я использую эти термины, они кажутся бесполезными. Номинализм [8]
заставил нас не верить всем словам — что в имени? — это просто «слова»,
инструменты, подойдут и любые другие; у них нет субстанции.

Но наш психологический язык стал для нас буквально реальным, несмотря
на номинализм, потому что психике необходимо демонизировать и персони-
фицировать, что в языке становится необходимостью обосновывать. Психика
оживляет материальный мир, в котором она обитает. Язык является частью
этой анимационной деятельности (например, звукоподражательная речь, с ко-
торой предположительно «начался» язык). Если мой язык не удовлетворяет
потребности в обосновании, тогда это неожиданно делает психика, превращая
мои концепции в физические или метафизические вещи.

Могу я настаивать на том, что я не предлагаю отменять наши концепции
и восстанавливать архаические неологизмы алхимии как нового эсперанто для
нашей практики и наших отношений друг с другом. Это означало бы понимать
алхимический язык лишь буквально. Я не имею в виду: давайте начнем разго-
вор об алхимии; я имею в виду, что давайте для начала говорить как алхимики,
как если бы мы говорили алхимически. Тогда мы может говорить об алхимии,
даже о старых безумных терминах, потому что тогда мы не будем использовать
их как буквальные замены наших концепций, но как новый набор категорий.
Необходимо не буквальное возвращение к алхимии, но восстановление ал-
химического способа воображения. В этом режиме мы восстановим материю
в нашей речи — и это, в конце концов, наша цель: восстановление вообража-
емой материи, а не буквальной алхимии.

Я сказал, что односторонность невроза увековечивает наш психологиче-
ский язык, его концептуальный рационализм. Односторонность — это общее
определение невроза — теперь уточняется. Теперь можно увидеть, как она
относится жадной природе наших жадных инструментов, наших концепций,
которые организуют психику по своей форме. Наши концепции расширяют
свой охват на конкретные яркие образы путем абстрагирования (буквально
«стирания») их материи. Мы больше не видим глиняную погребальную урну
или железную печь, но «Великую Мать»; больше море за гаванью, сточная
труба, забитая навозом, или темный бездорожный лес, но «бессознательное».

Как мы можем верить в то, что делаем, если наши слова бестелесные и без-
вещественные? Здесь я снова присоединяюсь к Гриннеллу и Холту, которые
считали веру ключом ко всему психологическому и алхимическому опусу.
Но я поместили бы эту веру в слова, которые выражают, действуют, являют-
ся стремлением. Опять же: абстрактные понятия, психологическая номина-
ция, которые не имеют значения и не несут вес, волей-неволей приобретают
твердость, свинцовую неподвижность и фиксацию, становятся объектами или
идолами веры, а не ее живыми носителями. Когда мы говорим о психологии,
мы не можем не стать несокрушимо метафизическими, потому что физическое
воображение лишено нашего слова.

Согласно Юнгу, невроз расщепляет, а терапия соединяет. Если наш кон-
цептуальный язык расщепляется за счет абстрагирования материи от образа
и односторонности речи, тогда как-бы метафора сама по себе психотерапия,
потому что она разделяет два или более уровня — будь то слова и вещи, со-
бытия и значения, коннотации и значения — объединяя их вместе в самом
слове. Как coniunctio — это образная метафора, так и метафоры являются
разговорным coniunctio.

Тем более, что наш односторонний язык отделяет нематериальную психику
от бездушной материи. Наши концепции так определили эти слова, что мы
забываем, что материя — это концепция «в уме», психическая фантазии, и эта
душа — наш жизненный опыт среди вещей и тел «в мире».

По мере того, как Юнг становился старше, он все больше занимался имен-
но этим расколом материи и души, пытаясь соединить их с новейшими фор-
мулировками: психоид, синхронность, unusmundus. Даже определенные как
охватывающие обе стороны и даже представленные двусмысленно и симво-
лически, эти слова (в отличие, например, от собственного «мягкого камня»
алхимиков, «гермафродита» или «королевской свадьбы на индийском море»)
усиливают эффект расщепления, присущий самому такому одностороннему
языку. Они тоже концепции, без тела или образа. Таким образом, психология
остается невротичной: мы описываем номиналистическую психику без материи
(и, следовательно, фантазия и образ не имеют значения, они «только» в уме
или должны магическим образом соединится с материей в синхронность),
и материю без души, которая стремится к искуплению через терапию для тела,
потребительский гедонизм и марксизм.

Мы заканчиваем культурным заявлением о неврозе и его терапии, ана-
логичном сделанным Фрейдом и Юнгом. Наш невроз и наша культура
неразлучны. После политических двусмысленностей, сплетен, жаргонизмов
и языка пентагона, после социологического и экономического сциентизма
и медиа-менеджмента речи и всех других злоупотреблений — даже Лакана,
Хайдеггера и теории коммуникации, реализованных в самом названии язы-
ка — истощивших слова своей крови, принесших в наши дни новый синдром,
детский мутизм, и заставивших нас в психологии потерять веру в силу слова,
чтобы терапия превратилась в крики и жесты: после всего этого я страстно
призываю к восстановлению языка путем возвращения к материальной речи.
Я также возвращаюсь к Конфуцию, который настаивал на том, что культур-
ная терапия начинается с исправления языка. Алхимия предлагает такое ис-
правление.

Примечания

Представлено в 1977 году на 7-м Международном конгрессе аналитической
психологии в Риме и впервые опубликовано в Методах лечения в аналитической
психологии,
118—26.

1. Д. Холт, «Юнг и Маркс: алхимия, христианство и работа против природы».

2. «Знакомство с алхимией было для меня решающим, поскольку оно дало мне
историческую основу, которой мне до сих пор не хватало», MDR, 200.

3. Алхимия в современной женщине: исследование контрсексуального архети-
па
. См. Также его «Алхимия и аналитическая психология» в книге Методы лечения
в Аналитической психологии
.

4.К. Г. Юнг, Психологические типы или Психология индивидуации, 141—42.

5. Мухаммад ибн Умаил, Книга объяснений символов (Kitaballar-Rumuz ),
Corpus Alchemicum Arabicum, том 1, 73.

6.О. Ханнауэй, Химики и слово: дидактические истоки химии, 61.

7.«Каждый современный язык с его тысячами абстрактных терминов и нюанса-
ми значения и ассоциаций, очевидно, от начала до конца, ничего кроме бесконечной
мертвой или окаменевшей ткани метафор». О. Барфилд, Поэтическая дикция: ис-
следование смысла
, 63.

8.Ср. обсуждение номинализма в Пересмотре психологии Дж. Хиллмана, 5—8.