Эдвард Дансейни
Благословение Пана
Посвящается С. Г. Сайму
Глава первая
ВОЛДИНГСКИЙ ВИКАРИЙ
В летнем воздухе, в котором огнем горел боярышник, но почти не раскрывалась роза, висела мясная муха, и казалась она совершенно неподвижной, так как до того быстро била крылышками, что ее движений нельзя было ни сосчитать, ни даже различить взглядом: крошечное, резко очерченное тельце висело в мареве, взбитом ею самой, над лужайкой между буковыми деревьями, и викарий, полный, с тронутыми сединой волосами, именно такой, каким должен быть человек, вошедший в мирный период жизни и оставивший позади более важные заботы, наблюдал за мухой, полулежа в плетеном кресле. Откинувшись на высокую спинку, черная фигура пребывала в такой же неподвижности, какой достигла, беспрерывно работая крыльями, муха, однако спокойное выражение лица священника не соответствовало мучившим его неприятным мыслям. Неожиданно муха метнулась в сторону, чтобы неподвижно повиснуть в другом месте, оставив человека в кресле предаваться невеселым раздумьям.
Уже несколько дней, как викария лишили покоя сомнения, внушившие ему едва ли не страх, потом, когда сомнения подтвердились, он стал думать, что делать, а когда понял, что надо делать, у него появилось желание увильнуть от каких-либо действий или отложить их на потом; одна мысль, раз за разом прокручиваясь у викария в голове, досаждала ему неизменным выводом: надо написать епископу. Осознав это, викарий задумался о другом: “Как отнесется к этому епископ? Будет ли он во вторник во дворце? Получит ли он письмо быстрее, если я напишу его сегодня и оно уйдет с воскресной почтой?” В неподвижном мерцающем свете стали появляться новые насекомые, которым, постепенно исчезая, уступали место дневные насекомые; уже темнело под буками и близилось время звучащей с холма странной мелодии, когда она, пронзая, подобно лунному лучу, воздух, придает сумеркам нечто неуловимо колдовское, чего, как стало ясно викарию, как раз и нужно бояться.
В тот день он не стал больше терять время, поднялся с кресла и зашагал в дом, в маленькую комнатку, которая называлась кабинетом, чтобы тотчас взяться за ручку и бумагу. Увидев входящего мужа, жена викария что-то сказала ему, но не стала задерживать, поняв по выражению его лица, что тревоги последних нескольких дней, о которых он не обмолвился с ней ни словом, достигли предела. Писал викарий торопливо: трудно было взяться за письмо, а уж в словах он недостатка не испытывал – не сомневаясь в приводимых им фактах, насколько он сам мог осмыслить их, викарий уже неделю так и сяк прокручивал в голове фразы, которые теперь выплескивал на бумагу. По привычному хлопанью дверей и звяканью посуды викарий понял, что накрывают стол к чаю, однако жена не стала беспокоить его, пока он не закончил письмо. Вот что он написал епископу:
Волдинг, Селдхэм,
Вилдборо,
10 июня
МИЛОРД,
Находясь в весьма затруднительном положении, я вынужден отнять у Вашей светлости время, дабы испросить совета и указания. Однако прежде чем изложить факты в том виде, в каком они стали известны мне, я прошу Вашу светлость вспомнить, что Волдинг последние шестнадцать или семнадцать лет не был обычным приходом и что, несмотря на все мои усилия, я не сумел положить конец распространению сомнительных мыслей и сомнительных историй, кои, будь они сочинены в давние времена, могли бы считаться народными сказками, но даже если сумел, то лишь частично, да и то относительно якобы воспоминаний стариков. Если быть точным, то непоправимый вред Воддингу, хотя я не могу назвать ничего определенного, нанес во время своего краткого пребывания человек, который называет себя преподобным Артуром Дэвидсоном. Мне известно, что он был назначен сюда еще во времена предшественника Вашей светлости, и не мне судить тех, кто прислал его сюда. Я лишь констатирую тот факт, что после его исчезновения работа викария в Волдинге сопряжена с великими трудностями, и эти трудности, какими бы неуловимыми они ни были для чужого взгляда, не исчезли со временем, отчего я спрашиваю себя, не рождены ли они в моем воображении.
Милорд, факты таковы. Как только садится солнце, или чуть раньше, когда солнце скрывается за горой Волд, на этой горе, с левой стороны (в это время года), начинает звучать музыка. Похоже, играют на свирели, и одну и ту же мелодию, однако она неизвестна местным жителям, во всяком случае, насколько мне удалось установить. Я слышал ее чуть ли не каждый вечер весной и подряд все десять вечеров в июне. Впервые, как мне показалось, что-то похожее я услышал зимой, поздно ночью, однако теперь у меня нет никаких сомнений насчет нее. Иногда она звучит, когда светит луна. У меня такое ощущение, будто играют на нашей стороне леса, на вершине горы, но, возможно, и ниже, на склоне, в лесной тени или в зарослях собачьего шиповника. Потом мелодия как будто начинает звучать с другой стороны, постепенно удаляясь. Поначалу я решил, что юноша при помощи необычной песни зовет к себе девушку. Ничего подобного, и я сам убедился в этом. Дело не в парочке, ищущей приют в лесу. Один раз, вечером, я отправился на гору. До меня пронзительно-ясно доносились звуки свирели, но музыканта нигде не было видно. Потом я обратил внимание на двух или трех девушек, шагавших по узкой тропинке, что ведет от деревни на вершину Волда и дальше на другую сторону. Пока я стоял там, мелодия послышалась вновь. Потом я увидел еще девушек. Одни шли по тропинке, другие – не разбирая дороги. И все направлялись туда, откуда доносилась мелодия. В какой-то момент три или четыре девушки, свернувшие с тропинки и пробиравшиеся сквозь вересковые заросли, приблизились ко мне настолько, что я узнал их. Однако, стоило им заметить меня, как они немедленно вернулись назад на тропинку и по ней стали подниматься вверх по направлению к лесу. Не знаю, как правильно сказать, но когда они увидели меня, то как будто по-звериному отпрянули и еще быстрее устремились к лесу. Я постарался как можно подробнее изложить известные мне факты, хотя и опасаюсь отнять у Вашей светлости слишком много времени; а теперь, когда все сказано, мне кажется, что я порю горячку на пустом месте. Могу лишь добавить, что такое происходит постоянно. Поверьте, Ваша светлость, я знаю, это необычная мелодия, мне даже в голову никогда не приходило, что музыка может быть такой и что она может иметь власть, о какой я и не подозревал, поэтому, Ваша светлость, мне нужна Ваша помощь, как еще никогда не была нужна.
Покорный слуга Вашей светлости
Элдерик Анрелл
Потом викарий вышел в соседнюю комнату, где его ждала жена. Чай был еще на столе, вот только остыли намазанные маслом булочки.
– Чай, верно, слишком настоялся, милый, – сказала жена. – К тому же, все холодное. Я позову Марион.
– Нет, нет, – отозвался викарий, которому было не до чая. – У меня совсем ум за разум зашел. Всё из-за мелодии, которую не хочешь, а услышишь вечером. Не могу выкинуть ее из головы. Никак не могу. Вот, написал епископу.
Жена задумчиво взяла письмо в руки и заглянула в него. Так и есть, письмо адресовано епископу.
– Это юный Томми Даффин, – сказала она. – И свою свирель он сам вырезал то ли из камыша, то ли из тростника.
– Томми Даффин, – повторил викарий. – И в деревне так говорят. Но не мог же Томми Даффин сам придумать эту мелодию!
Однако жена не отозвалась, занятая чтением письма. Еще несколько минут прошли в полной тишине.
Потом она сказала:
– Тут в самом начале, дорогой, не очень хорошо: сумел – не сумел.
– Это важно?
– Да нет. Наверно, нет. Однако епископу может не понравиться.
Викарий вернулся в кабинет, со всей возможной аккуратностью внес в письмо изменения, а потом долго сидел, размышляя, и чем дольше он размышлял, тем яснее осознавал, что ни к чему беспокоить епископа. Если речь идет о семнадцатилетнем юнце Томми Даффине, которого он сам крестил, едва принял приход, или о каком-нибудь другом парне, привлекающем внимание глупеньких девиц, то проблемы, о которых викарий хотел сообщить епископу, не стоят выеденного яйца, тем более не имеет смысла привлекать к ним внимание епископа. Нет, письмо епископу – не самый разумный способ вернуть покой своим мыслям. Вот и жена так думает. Она почти ничего не сказала, однако, пока не будет полностью согласна с ним, ни за что не позволит послать письмо. Все же, кто бы ни играл на свирели, мелодия была необычной. Глядя на исписанный листок бумаги, викарий находил все более непростительным тревожить епископа; и им вновь завладела прежняя растерянность. Вошла Марион в нарядном белом фартучке и привлекла его внимание к домашним делам.
– Сэр, еще письма будут?
– Нет, Марион. Нет, спасибо.
Марион отправилась в деревню с запиской для бакалейщика, с письмом мануфактурщику в Селдхэм и с собственным письмом, адресованным знакомому юноше в Йоркшир.
А потом, когда небо заполыхало закатом и на земле сгустились сумерки, когда жара сменилась прохладой и солнце скрылось за Волдом, ясные и ни на что не похожие звуки соскользнули с высоты в мерцающую долину, и они были до того не похожи на все, известное людям, что будто бы пришли из глубины веков и из земель, о которых человечество даже не подозревало. Эти звуки были проказливее черного дрозда и волшебнее всех соловьев вместе взятых и волновали сердце викария, возбуждая нестерпимые желания, которые он не мог описать словами, так же как не мог описать словами мучившую его мелодию. Она завладела им и не желала отпускать. Мало сказать, что викарий стоял не шевелясь, будто заколдованный, он даже не дышал. И всеми своими мыслями, всеми своими чувствами, всеми ощущениями он словно уносился прочь в дальние долины, возможно даже неземные.
Неожиданно мелодия стихла, и в вечерней деревне вновь воцарилась тишина, после чего, подобно неспешной волне, на викария нахлынули ставшие привычными мысли. Он схватил конверт, торопливо написал на нем адрес: Епископу Вилденстоунскому, Дворец, Сничестер, – положил письмо в карман, надел мягкую черную шляпу и побежал на почту.
Глава вторая
БЕСЕДА С МИССИС ДАФФИН
– Августа, я отправил письмо епископу.
– Ладно, – сказала она.
Чтобы выбрать то или иное имя, всегда находится причина: память о каком-нибудь славном предке, тщеславные упования родителей, возможно, высокомерное выражение на лице самого ребенка; причина есть всегда. Наверное, не без причины звали Августой и раздобревшую стареющую женщину. Кто знает…
В тот день больше не говорили ни о письме, ни о мотивах, побудивших викария написать его. Августа обратила внимание, что ее муж как будто стал немного спокойнее, и ей, даже намеком, не хотелось вновь будить его тревоги. Следующие несколько дней викарий провел не слишком плодотворно, пытаясь представить ответ епископа. Было известно, что епископ принадлежит к широко мыслящим людям, и викарий рассчитывал на его проницательность, в которой отказывал себе, однако не мог заставить себя не волноваться. Не находя себе места и не давая отдыха, он считал, сколько часов его письмо будет ехать от города к городу, пока наутро не окажется в Сничестере, и сколько времени потребуется епископу на незамедлительный ответ, чтобы тот дошел до Волдинга на другой день, то есть на третий день после отправки его собственного письма. В расчетах все сходилось лучше некуда.
На другое утро ночные страхи показались викарию преувеличенными. Отослав письмо, он снял тяжесть с души, да и солнце светило так ярко, что на накрытом к завтраку столе все сверкало.
– Схожу-ка я к Даффину, – сказал викарий.
– Вряд ли он тебе что-нибудь расскажет, – отозвалась жена.
– Ты уже говорила с ним?
– Не впрямую.
– Ну, конечно, Даффин не из тех, кто понимает в таких вещах, – сказал викарий. – Все же спрошу его. Спрошу хотя бы, куда его сын ходит по вечерам.
– Это точно он.
– Странно. Не похоже на Даффинов.
Вскоре после завтрака викарий надел шляпу, взял ясеневую трость и отправился в сторону долины, где была ферма, которой Даффины владели, сколько себя помнили. Викарий спустился по короткой тропинке, по одну сторону которой издавна рос боярышник, а по другую как-то незаметно поднялся шиповник; миновал собачью будку; перешел через дорогу, которую по утрам и вечерам коровы превращали едва ли не в болото; и, пройдя несколько ярдов через розовый садик, поднялся на высокое крыльцо старого дома. Отыскав колокольчик в не успевшей расцвести жимолости, он потянул за заржавевший язычок, и скрипучий звук пронесся по всему дому, прежде чем колокольчик в другом конце дома ответил на непривычные звуки; в дверях появился, не надев пиджак, старший Даффин.
– Доброе утро, Даффин, – поздоровался викарий.
– Доброе утро, сэр, – ответил фермер.
– Я пришел спросить, не дадите ли вы мне еще таких же яиц.
– Конечно, сэр. Конечно. Входите.
Викарий вошел в дом.
– Тех, коричневых, ну да вы сами знаете, – сказал он.
– Конечно, сэр. Сейчас мои орпингтоны стали хуже нестись. А сколько вам надо, сэр?
– Ну, полдюжины.
– Всего-то? У меня и две дюжины наберется.
Тем временем они уже переместились в гостиную, и викарий уселся на софу с черными подушками из конского волоса. Больше, чем на шесть яиц, он не мог согласиться, потому что ему вообще не нужны были яйца. Шесть он еще мог принести домой, а больше – никак.
– Да нет, думаю, шести мне хватит.
– Я мог бы отдать вам две дюжины, сэр.
– Нет, спасибо, не сегодня. Как-нибудь в другой раз.
– Ладно, сейчас принесу.
– Спасибо.
Даффин ушел. По доносившимся до викария голосам и другим звукам он понял, что миссис Даффин стирает, но ей сообщили о его визите, так что она наверняка не замедлит привести себя в порядок и выйти к гостю.
О том, сколько стоят яйца, викарий не спросил: и его не покидало ощущение, что он что-то забыл. Ждать пришлось долго.
В конце концов Даффин вернулся, неся в корзиночке шесть яиц.
– Как-нибудь при случае верните корзинку, сэр. Я взял ее у миссис Даффин. Она пользуется ею, когда работает в саду.
– Обязательно, – отозвался викарий.
– Благодарю вас, сэр.
– Кстати, а что поделывает ваш сын? Удалось найти для него работу?
– Пока помогает на ферме, сэр.
– Ах, помогает на ферме.
– Помогает с коровами и все такое. Ну и, конечно, скоро сенокос…
– Конечно, конечно.
– Вот так, сэр.
– Ну да, – сказал викарий, – наверно, он весь день занят.
– Сами знаете, какие эти мальчишки, сэр.
– Да, да, конечно.
Викарий ни на йоту не приблизился к интересовавшему его вопросу, однако красный от загара фермер сам заговорил о том, ради чего викарий пришел к нему.
– Как вечер, так его и след простыл. Вот сенокос начнется, тогда не погуляет.
– Тогда, конечно, – откликнулся викарий. – Ведь вы ему не позволите, правильно?
– Если он меня послушает, сэр.
– В этом возрасте с ними нелегко.
– В наше время нелегко, сэр, – подтвердил Даффин.
– А если вы уже сейчас прикажете ему не выходить из дома после захода солнца, может быть, он и привыкнет понемногу?
– У нас так не принято, сэр, – сказал Даффин. – Да и бесполезно. Сейчас все хотят жить по-новому. Все хотят. Вот мой отец, это он оставил мне ферму, если он видел, что мы бездельничаем, сэр, он ничего не говорил, только глядел на нас, ну да, всего лишь глядел на нас, сидя на стуле, а если этого не хватало, то щелкал хлыстом, тот всегда рядом на стене висел, отец с ним на лис охотился, и вот этого уж точно было достаточно, мы тотчас принимались за дело, стоило нам услышать его хлыст. А теперь…
– Да уж, в каком-то смысле те времена были лучше, – прервал его викарий.
– Во всех смыслах.
– И вы думаете, вам не под силу удержать Томми дома по вечерам? – торопливо спросил викарий, опасаясь, как бы фермер не заговорил о ценах на хлеб.
– Не под силу, сэр, никак не под силу, – признался фермер. – Тянет его в горы.
– И что он там делает?
Однако даже заданный впрямую вопрос не приблизил викария к разгадке, ибо отец Томми сказал:
– Не спрашивайте меня, сэр, чем они теперь занимаются. Мне он ничего не говорит.
Поняв, что из старшего Даффина больше ничего не вытянуть, викарий поднялся, рассчитывая уйти, прежде чем миссис Даффин явится при полном параде. Однако это ему не удалось, и, едва он взял в руки корзинку, как она вошла в гостиную, вся сверкая, точнее говоря, сверкая платьем и гагатовой брошью, как он вспоминал потом. С ней пришел Томми Даффин, тщательно расчесавший на пробор свои волосы.
“Яблоко от яблони недалеко падает”, – произнес про себя викарий, нередко удивляясь непохвальным мыслям, мелькающим у него в голове. Однако у Томми были такие красные щеки, такое круглое и бессмысленное лицо, такие жирные и блестящие волосы, что поговорка вспомнилась сама собой.
– Я пришел, чтобы купить еще ваших вкусных яиц, – сказал он после обмена рукопожатиями.
– Вот и прекрасно, – отозвалась миссис Даффин.
– Боюсь, я помешал вам.
– Ничего страшного, – ответила она, так как еще не наступило время, когда она стала говорить: “Что вы, как раз наоборот”.
– Так я пойду.
Не тут-то было. Миссис Даффин спросила викария о здоровье миссис Анрел, после чего последовала легкая беседа, неспешно, понемногу унесшая с собой утро; и все это время Томми с отсутствующим выражением лица просидел в своем парадном костюме.
– Ведь это я крестил его, помните? – спросил викарий.
– О да, – отозвалась миссис Даффин. – Мы обвенчались за год до вашего приезда. Меньше чем за год.
За этим последовали воспоминания. Наконец викарий улучил минуту и распрощался, но, едва подхватил корзинку, как вспомнил, что ее надо вернуть, и в голове у него неожиданно созрел новый план. А если перед заходом солнца самому принести корзинку и, слушая болтовню миссис Даффин, помедлить, чтобы понаблюдать за парнишкой, когда начнет смеркаться?
Глава третья
СВИРЕЛЬ
– Я только что разговаривал с Даффинами, – сообщил викарий жене. – Непохоже, чтобы это был юный Томми.
– Так всегда бывает, – откликнулась миссис Анрел. – Люди делают то, чего от них не ждут.
– И то верно, – согласился викарий, размышляя о том, что в то или иное время происходило в его приходе.
Еще один день миновал, и сумерки сгустились над деревней и над долиной. В доме викария и вокруг дома было тихо, но это не останавливало стремительный бег мыслей священника, непродуктивно кружившихся вокруг одного и того же: какой будет реакция епископа, и какие шаги он предпримет для восстановления покоя в приходе, в каких выражениях ответит на письмо.
Вечером викарий не пошел к Даффинам, посчитав корзинку недостаточным поводом для второго визита в течение одного дня. Вместо этого он уселся под вечер в кресло возле своего дома и, устремив ищущий взгляд на Волд, стал прислушиваться. Однако среди звуков, наполнявших золотистый воздух в ожидании колдовского вечера, не было ни одного, наводившего на мысль о неземном происхождении; из долины доносились крики, едва различимое бормотание, далекий серебристый смех; ну и, конечно же, лай собак, блеяние овец, крик петуха – что-то вроде забора, поставленного человеком между его домом и молчащими звездами. Так как мелодия звучала не каждый вечер, то, не слыша ее, Анрел не сомневался, что она никуда не делась и надо лишь дождаться следующего вечера.
Наутро викарий был тревожно-молчалив. Не будучи воином по профессии, он приблизился, причем по собственной воле, к силам, которые ужасали его. Пусть не Томми Даффин играет по вечерам на волшебной свирели, все равно викарий понимал, что в долине, где была ферма Даффинов, он окажется ближе к Волду, да еще в пугающий его час.
– Вечером схожу к Даффинам и отнесу им корзинку, – сказал он жене.
– Я собираюсь к Скегландам, могу ее захватить.
– Нет. Мне не мешает пройтись.
Убедившись в твердости его намерения, миссис Анрел больше ничего не сказала. Жена викария даже обрадовалась, что ее муж решил действовать; сколько бы она ни молчала, даже мысленно не умея облечь свои опасения в слова, она понимала, что мелодия, доносившаяся на закате с горы, была недоброй.
Не в силах дольше медлить, викарий отправился в путь раньше, чем собирался, и пришел на ферму, когда солнце еще не достигло Волда. Даффин пригласил его в гостиную, где миссис Даффин, не отпуская от себя Томми, уже ждала гостя. Верно, его приметили издалека.
– Я принес корзинку, – сказал викарий, не делая попытки задержаться. Он знал, что может целиком положиться на миссис Даффин. Конечно же, она поинтересовалась насчет яиц. – Превосходные яйца, – ответил викарий, не уточняя, попробовал ли он хотя бы одно яйцо или съел уже все шесть.
От яиц перешли к курам, потом к уходу за ними, потом к жизни вообще, и все это время Даффин простоял улыбаясь, а Томми, казалось, маялся из-за тесного белого воротничка и пребывания в четырех стенах. Усевшись, викарий внимательно слушал миссис Даффин, изредка вставляя какое-нибудь замечание, как путешественник, привычный управляться с костром, подкладывает ветку именно туда, куда нужно. Беседа текла не прерываясь, а солнце тем временем приблизилось к Волду.
Томми начал ёрзать, выражая нетерпение. Через некоторое время викарию, наблюдавшему за миссис Даффин, стало ясно, что она обратила внимание на ёрзанье сына. Тогда викарий встал, намереваясь раскланяться. Но миссис Даффин, которая любила посплетничать с викарием даже больше, чем с кем бы то ни было еще, в любом случае постаралась бы его задержать, тем более теперь, может быть, с единственной целью – наказать Томми. Викарий сдался под двойным давлением, а солнце тем временем опускалось все ниже и ниже.
Теперь речь шла о луке: как его растить, как готовить, и стоит ли есть его сырым. Через какое-то время Томми перестал ерзать и словно переменился внешне. Он сидел с отрешенным видом, отчего лицо у него как будто сделалось тоньше, щеки побледнели, да глаза, заметил викарий, стали совершенно другими: они горели таким ненасытным огнем, что салфеточка под головой юноши и черная софа, которую она украшала, неожиданно показались викарию нелепыми. “Очень похоже, что это он”, – подумал викарий. Томми был сам на себя не похож.
– Полагаю, полезные свойства весеннего лука, – сказал викарий, – важнее осуждения соседей.
– Совершенно согласна с вами, сэр, – отозвалась миссис Даффин, – однако мне всегда было немного боязно, ведь люди есть люди.
– И они любят осуждать, – не задумываясь о своих словах, произнес викарий. Томми Даффин сидел с отрешенным выражением лица, тогда как солнце уже коснулось вершины Волда, отчего гигантские тени шагнули в долину. То и дело левая рука Томми тянулась к пиджачному карману, но он пугливо отдергивал ее.
– Ах, знаете, – продолжала миссис Даффин, – я полагаю, если хочешь получить хорошие яйца, лучше всего разводить кохинхинок.
– Вы правы, – согласился викарий. Он чувствовал, что парень долго не выдержит и тогда его уже ничем не остановишь, поэтому задал вопрос, который мог попасть в цель, а мог и не попасть, но все же был лучше, чем ничего. – Что за свирель у тебя в кармане?
Юноша побелел.
– Нет никакой свирели.
– Ну же, Томми, покажи мистеру Анрелу, что у тебя там, – вмешалась миссис Даффин.
Воцарилось молчание. Томми замер. На его лице появилось угрожающее выражение, и Анрел подумал, что он будет до последнего защищать свой карман. Не произнеся больше ни слова в сгущающихся сумерках и не меняя выражения лица, Томми вытащил что-то из кармана.
– Что это, дорогой? – спросила его мать.
Из-за потемневшей дубовой мебели в комнате казалось темнее, чем должно было быть сразу после захода солнца.
– Поди ж ты, на такой играют Панч и Джуди [1 - Панч (Петрушка) и Джуди – персонажи кукольной комедии. (Здесь и далее примечания переводчика.)], – сказал Даффин. – Где ты?..
Он умолк, заметив, как изменилось лицо Анрела. Ужасная догадка осенила викария, который, вопреки здравому смыслу, проговорил вслух:
– Настоящая свирель Пана.
Глава четвертая
ВОЗДУХ БРАЙТОНА
Когда Томми Даффин, соскользнув с софы, выбежал из гостиной, викарий распрощался и в сгустившихся сумерках поспешил домой. Стоило ему взглянуть на свирель Томми, как он сразу понял, что парнишка скорее всего вырезал ее своими руками, как верно заметила миссис Анрел, из тростника, который рос на речушке, бежавшей через Волдинг. У викария даже в мыслях не было, что юноши и девушки посходили с ума или обратились в язычество. Тем не менее догадка, мелькнувшая как озарение и тотчас подавленная здравым смыслом, оставила по себе след, правда почти незаметный, но все же повлиявший на настроение и мысли викария, так что он поспешил вверх по склону к себе домой, чтобы оказаться среди привычных вещей, прежде чем пугавшая его мелодия вновь заполонит долину. И он успел. Он сидел в своем кабинете и читал монографию об эолитах [2 - Осколок камня, используемый как орудие труда.], кремниевых осколках, которые представляли собой самые ранние орудия труда или войны первобытных людей и которые викарий иногда отыскивал, гуляя по полям, а потом приносил домой и хранил в специальном ящике, как вдруг послышался дальний зов, немного приглушенный стенами дома, но усиленный его собственными мрачными предчувствиями. Викарий забыл о науке, о камнях и унесся мыслями в смущавшие его покой дали, где ему не могли помочь ни его образование, ни призвание.
Через некоторое время мелодия стихла. В своих буйных фантазиях викарий совсем забыл о времени. Прошло несколько секунд или минут, и мысли викария понемногу стали возвращаться к нему, ведомые голосами из дальних садов, привычным пением птиц и тем шумом, который витал над деревней не только в те годы, что тут жил викарий, но и задолго до того, как здесь вообще появились люди. Его мысли возвращались из странствий, узнавая по ним путь, словно это были маяки, указывающие направление кораблям, которые плывут домой с другого края света. Викарию захотелось узнать, как мелодия действует на других людей; неужели ее странное звучание, которое, по-видимому, было известно в деревне еще до его приезда, уже никого не удивляет; неужели люди с более простым складом ума, чем у него, легче сопротивляются ей, или люди, которые ближе к природе, даже к язычеству, отвечают на ее колдовство с еще большей готовностью, чем он? Ему вспомнились деревенские девушки, которые вечером шли на ее зов.
Однако все его размышления ни к чему не привели.
На Волде было тихо, и понемногу Анрел вернулся к единственному источнику своего покоя, то есть к мысли о том, что он передал дело в руки епископа, который куда проницательнее, образованнее и опытнее, ибо у него на руках дела сотен приходов, он знает Лондон и (с чего бы это припомнилось викарию?) Атенеум-клуб, так что он может шире взглянуть на происходящее в Волдинге и по-мудрому во всем разобраться. Так как у викария вновь появилась надежда на то, что письмо придет с утренней почтой, то он отправился ужинать, а потом – спать.
Так и случилось: наступило яркое солнечное утро, и в дом викария было доставлено письмо епископа. Оно лежало рядом с тарелкой, куда его положила Марион, и на конверте викарий узнал знакомый почерк. Миссис Анрел вопросительно посмотрела на мужа.
– Это оно, – сказал викарий.
– Я рада.
Она тоже надеялась на незамедлительную помощь.
Анрел не стал читать письмо вслух.
Епископ писал:
Дворец, Сничестер,
12 июня
Дорогой мистер Анрел,
Вы были совершенно правы, написав мне, и надеюсь, так всегда будут поступать священники в моей епархии, оказавшись в затруднительном или неприятном положении. Я понимаю Ваши чувства и искренне сочувствую Вам. Мне было известно, что волдингский приход не из легких и не всегда быстро подчиняется узде, что нашло подтверждение в Вашем послании, хотя изложенные в нем факты как будто далеки от этой темы. Я осознаю, что почти всем священникам в моей епархии приходится слишком много работать. Скажем прямо, не одну неделю и даже не год, да и пожаловаться-то невозможно; очень долго, год за годом, с редким отдыхом, причем, и трудностей у нас больше, чем у служителей других конфессий, особенно в нашей епархии. Правда, у нас тоже есть священники, которым приходится полегче, но есть и другие, с приходами труднее Вашего.
Принимая во внимание особую сложность работы в Волдинге и то, что у Вас уже давно не было отпуска, я категорически настаиваю хотя бы на недельном отдыхе (давно положенном). Знающий человек рассказал мне о бодрящем воздухе Брайтона, который он особенно порекомендовал для Вас, считая, что там Вы быстро забудете о последствиях Вашей чрезмерной работы. Я лично прослежу, чтобы обе службы в то воскресенье, когда Вас не будет в Волдинге, прошли своим чередом, но настоятельно рекомендую Вам не возвращаться, пока Вы не почувствуете себя в состоянии справиться с делами. Позволю себе дать Вам совет: не думать о приходе во время Вашего короткого отдыха (конечно же, вместе с миссис Анрел), ибо в Ваше отсутствие я лично займусь Волдингом. Мой капеллан напишет Вам, где Вы сможете остановиться в Брайтоне, чтобы в полной мере насладиться покоем.
Искренне Ваш
А. М. Вилденстоун
Дочитав письмо до конца, Анрел перечитал его еще раз. Только после этого он поднял голову.
– Что он пишет, дорогой? – спросила миссис Анрел.
– Он пишет…
Голос изменил викарию, и он замолчал, тупо уставившись на письмо, так что миссис Анрел пришлось подойти к нему и самой прочитать послание епископа. Ни голосом, ни выражением лица не выдав своего разочарования, она воскликнула:
– Смотри-ка! Он предлагает нам отпуск.
Тон, каким она это произнесла, удивил викария; ему и в голову не пришло, что письмо, внушившее ему отчаяние, может стать поводом для радости; и у него полегчало на душе.
– Да. Недельный отпуск, – подтвердил викарий.
– А вот еще, – сказала миссис Анрел, беря в руки письмо, которое лежало под письмом епископа, ибо Марион верно угадала, какое из них важнее. – Наверно, это от капеллана.
Так оно и было.
Капеллан писал:
Дорогой мистер Анрел,
Епископ сообщил мне о Вашем желании провести отпуск в Брайтоне. Поскольку мне известен небольшой удобный пансион в Хоуве, его светлость подумал, что Вам было бы небесполезно узнать о нем. Хоув, как Вы знаете, граничит с Брайтоном, и там такие же места для прогулок. Пансион держит миссис Смердон, и комната на двоих с завтраком, обедом и ужином стоит семь шиллингов шесть пенсов в день. На таких условиях она принимает моих друзей, хотя, конечно же, когда наступает сезон, искушения не обходят ее стороной. Я уже написал ей письмо, чтобы исключить неожиданности, и попросил подготовить самую удобную комнату для Вас и миссис Анрел. К письму я прилагаю список поездов и указываю довольно утомительные пересадки, но ничего не поделаешь, их не избежать в путешествии по стране. По-моему, самый удобный поезд отходит в три двадцать. Его светлость просил передать, чтобы Вы написали ему, когда вернетесь из отпуска, так что, полагаю, он получит от Вас письмо не позже, чем через две недели.
Искренне ваш
Дж. У. Нортон
Миссис Анрел стояла рядом с мужем и читала письмо из-за его плеча, но, поскольку викарий дочитал его быстрее, последние несколько фраз он произнес вслух.
– Семь шиллингов шесть пенсов? – переспросила миссис Анрел. – Семь шиллингов шесть пенсов за всё про всё?
Она умолкла, не желая развивать эту тему.
– Да. Совсем недорого, – ответил викарий.
– Совсем недорого.
Викарий уже давно мог бы получить отпуск, и не один раз. Однако он воспринимал свою работу в холмистом Волдинге не так, как тысячи других людей, которые, скажем, продают что-нибудь заведомо плохое в обстановке, постоянно вызывающей у них желание бунтовать, и бегут подальше, как Лот из Гоморры, едва выпадает такая возможность, чтобы потом, увы, вернуться обратно. С каждым годом холмы все явственнее ограничивали круг размышлений мистера Анрела, его мечтаний, наблюдений, философствований, который человек называет своим миром, и делали это до того ненавязчиво, что не раздражали бесхитростный ум священника.
С каждым годом ему делалось все неприятнее даже думать о волнениях и неудобствах, связанных с отъездом из холмистого Воддинга, где все всех знали; больше всего он боялся, как бы люди не поспешили забыть его, тем более, поддавшись скоропалительному беспамятству, не наградили чертами, ему не свойственными, а потом не стали потихоньку смеяться над ним или относиться с подозрительностью к отлучкам, предпринимаемым, с их точки зрения, глупым человеком. Однако, чем реже он путешествовал, тем меньше мог полагаться на естественный цинизм, свою единственную защиту от общепринятого мнения.
Изо дня в день он жил жизнью деревни, о чем все знали; и не только когда люди умирали и венчались, но и когда крикетная команда неожиданно выигрывала важный матч или проигрывала с разгромным счетом. После этого обычно, так сказать, выкуривали трубку мира, и обязательно в присутствии викария. Если матч заканчивался победой, то никто лучше викария не мог произнести речь. Сначала он упоминал каждого члена команды в отдельности и не забывал похвалить за проявленный героизм или за твердость в трудную минуту, например за новый способ, каким был забит мяч, полученный от “их” лучшего подающего, и так расписывал это, как возможно только, когда рана еще свежая и болит, ну скажем, это был первый мяч в игре; и так же трогательно он утешал и подбадривал, когда хвалить было не за что. Но уж если хвалил, то так, пока игроки все до одного не расплывались в счастливой улыбке. И это было лучше всякого пива. Похвалив каждого в отдельности, он переходил к самому событию. И вот тут-то, если речь шла о победе, то ничего не преувеличивая, тем более не позволяя себе солгать, он все же внушал своим слушателям, что они достигли того, к чему стремились многие годы, отчего их охватывала гордость за их славный Волдинг. Если же случалось поражение, то викарий направлял мысли своих односельчан в будущее, в тот прекрасный день, когда они, потрудившись на тренировках и поработав с мячом, завоюют заслуженную победу и опять воссияет слава Волдинга. И если подумать, хотя лучше не думать, но все же если подумать, как близко жизненные тропинки подходят временами к краю пустыни, которую видел Соломон, где всё одна лишь суета, тогда еще мудрее кажутся незамысловатые мечты человека, который говорил простодушным людям о будущем триумфе Волдинга. Даже в то время отъезд викария мог бы показаться бегством, а теперь, когда над Волдингом нависла беда, да еще такая, какой прежде не бывало, священнику как никогда не хотелось покидать свой приход. Однако и послание епископа, и послание епископского капеллана не оставляли ему выбора. Викарий даже пожалел о том, что написал епископу, ему показалось, что он преувеличил трудности, возникшие в приходе, все трудности, кроме одной, из-за которой ему как раз и хотелось остаться, чтобы одолеть ее. Прежде тоже случалось всякое разное, однако ничего такого, с чем он не мог бы справиться, обращаясь или не обращаясь за помощью к епископу, пока не началось это. Как же он справится, если уедет?
Миссис Анрел понимала мучения своего мужа. Но она знала, что у него и в мыслях нет ослушаться епископа. Поэтому не стоило тянуть со сборами. И она вернула викария из мира грез, задав вопрос о том, на каком поезде они поедут.
– Мы едем в три двадцать?
Викария словно окатили холодной водой. Однако это помогло ему окончательно осознать, что он в самом деле должен ненадолго покинуть Волдинг, после чего решение далось ему легко, и они с миссис Анрел выбрали поезд, отходящий по расписанию в три двадцать на другой день.
Оставалось лишь написать епископу и собрать вещи.
– Я расскажу ему о Томми Даффине.
– Нет, – возразила миссис Анрел. – Он пока не хочет ничего знать. Напишешь ему сразу после возвращения.
Волнуясь из-за предстоящего отъезда и сборов, викарий кивнул, хотя не понял, почему она так сказала. Те, кто путешествовал по Африке, вдали от дорог, троп и тропинок, и знает, что стоит забыть какую-нибудь мелочь и придется жить без нее несколько недель, а то месяцев, те легко поймут волнение, охватившее Элдерика Анрела, едва начались сборы. Для него Брайтон был дальше, чем Африка для некоторых из нас, да и путешествие казалось более тяжелым, так что параллель напрашивается сама собой.
Викарий коротко написал епископу, еще короче – капеллану и вскоре был целиком захвачен страхами и волнениями, неотделимыми от затраченных на сборы физических усилий и усугубленными воображением, которое летело вперед, дабы предвидеть все, что может понадобиться на отдыхе, и удерживать его в банальном настоящем было не менее утомительно, чем трудиться руками.
Глава пятая
ГОЛОС ВЕТРА
Чета Анрелов вовремя прибыла на вокзал в Мирхэме, уехала в поезде, отходившем в три двадцать, пересела в другой поезд в Селдхэме и отправилась в Брайтон, а потом в Хоув, в пансион миссис Смердон. Там, в уютной комнатке среди переплетенных фолиантов из забытых журналов, мистер и миссис Анрел пили вечерний чай, в то время как в Волдинге заходящее солнце расчерчивало склоны Волда тенями терна и ежевики, шиповника и Томми Даффина, сидевшего неподвижно среди своих дикорастущих приятелей и пристально глядевшего на что-то по другую сторону долины так пристально и так долго, что можно было подумать, будто он смотрит на что-то особенное. Однако смотреть было не на что, кроме как на мерцающую траву, менявшую вид горного склона, на дальние окна, загоравшиеся одно за другим в лучах солнца, на тени, поднимавшиеся из долины от черных вязов и постепенно завладевавшие Волдом, пока лес наверху не стал преградой свету; а потом и лес сделался черным, лишь небо все еще сияло, да сияли грудки возвращавшихся домой голубей.
Миновал почти год с тех пор, как Томми Даффин впервые пришел сюда один. В последний день августа, в такой день, когда в воздухе, как пророчество, появляется едва ощутимый намек на скорую осень, ему неожиданно захотелось подняться на Волд. Очень уж его донимала тогда скука, в тот самый вечер тем более нестерпимая, что было воскресенье; вот тогда-то перед его мысленным взором встала большая сумеречная гора, и ему показалось, что на все вопросы можно получить ответы, стоит лишь понять некую цель, никому в деревне не ведомую. Итак, он выскользнул из дома в долине и, прежде чем отец и мать узнали об этом, уже поднимался на гору. Еще не стемнело, пока младший Даффин шел по деревне, и лица соседей были легко различимы, однако вскоре стали сгущаться сумерки. В тот раз он тоже сидел в кустах, в которых сидел сейчас, и смотрел вдаль. По другую сторону долины было что-то таинственное, тоже смотревшее на него, но тихое, словно прижавшее к губам палец, и недоступное взгляду, потому что находилось по другую сторону от вершины, за дубравником. Томми долго не сводил глаз с черных деревьев на восточной стороне долины, но не находил там ничего необычного; а найди он это, узнал бы, по крайней мере так ему казалось, не только о предназначении многих поколений людей, живших в Волдинге, но и о маленькой лещине за перевалом, где был круг из старых камней, которые год от года все больше зарастали мхом, бросая бесполезную тень на пашню. Этот круг называли в деревне Старыми Камнями Волдинга.
Потом ему надоело напрасно всматриваться в дубравник, и он перевел взгляд вниз, к подножию горы; там тоже была тайна, которую скрывали черные деревья, почти неразличимые за деревенскими домами, но глядевшие на него поверх домов с желтыми рамами окон, что хмурились под низкими крышами. Ничего ему не открылось ни там, ни на склоне горы, ниже того места, на котором он сидел, где начали странным образом топотать по шелестящей траве маленькие ножки. Потом Томми повернулся лицом к вершине Волда; небо мерцало наподобие бирюзового фонаря с одной неяркой свечой, а опушка леса как будто приблизилась и стала эбонитово-черной. Оттуда, с такого близкого расстояния, что он испугался, тайна поманила его, и, поднявшись с земли, он пошел в лес; но и там ничего не отыскал. И долина, и массивные горы, словно обнимавшие ее, и лес, и шиповник, и тишина, и пронизывающие ее звуки, и огромный синий круг Вечерней Звезды – весь купол ночи был насыщен чем-то таким, что не имело смысла. Но когда безбрежная ночь – с шепотом и тишиной, как будто желавшая открыть ему древнюю тайну и в укромных уголках на нехоженых лесных тропинках, и на дорогах вечно движущихся звезд, – не сказала ему ни слова, он повернулся и, недовольный, зашагал прочь. Несмотря на всю красоту звездной ночи, он был недоволен. Не различая пути, Томми шел по полям, где дорога была не так темна благодаря светлячкам, ибо эти крошечные путешественники несли свой свет в ночи; и по полянам, над которыми возвышались пахучие ломоносы, он тоже шагал с видимым равнодушием. В долине, где запах дыма из каминов насыщал сырой ночной воздух, светились умудренные опытом окна; время от времени грозная масса черного вяза поднималась в темноте над Томми; но он ничего не замечал. Одна мысль сверлила его ум. Предназначение? Предназначение? Зачем всё это? Ночь знала, но не открыла ему свою тайну. Религиозных и мирских объяснений ему было мало. Ночь знала что-то еще, но не открыла ему свою тайну.
На другой день странные ощущения не покинули Томми, и он все утро, пока работал в поле, не говоря никому ни слова, размышлял о них. В деревне жила старуха, миссис Тиченер, которую Даффины иногда приглашали убирать в доме и которую Томми знал всю жизнь; одно из его самых ранних воспоминаний было связано с букетом цветов, который он подарил ей, а потом нашел выброшенным и горько плакал, но в конце концов был ею же утешен, как она утешала его много раз. Томми навсегда запомнил день, когда задал ей совсем простой вопрос о жизни – в то время ему все казалось новым и непонятным. Одним из его вопросов был: “Почему лают собаки?” Возможно, этот вопрос он и задал тогда, и она ответила ему как-то необычно, отчего он спросил, откуда ей это известно, и тогда миссис Тиченер сказала: “Я всё знаю”.
Всё знала старуха или не всё, но доверие ребенка она завоевала; Томми не только навсегда запомнил ее слова, но они повлияли на его отношение к ней, и Томми считал миссис Тиченер очень мудрой. К ней он пришел в конце того дня, когда ставил копны сена, и отыскав ее в маленьком садике, где она сидела возле шток-роз, рассказал о своих огорчениях, о неодолимом желании подняться на гору, о недовольстве своим домом. Поначалу она попыталась было успокоить его привычными фразами и затертыми поучениями. Однако ему требовалось совсем другое. Во все времена старухи, любя посплетничать вечерами, плетут свою мудрость, как паук прядет паутину в старом амбаре, вот и миссис Тиченер имела большой запас мудрости, в которой давние события попадали, как пылинки в паутину. Если все это одна суета, то зачем мы живем?
Снова и снова он задавал ей этот вопрос, не удовлетворяясь ее ответами, потому что они не отличались от того, что ему могли бы ответить и другие. А потом она сказала:
– Во всем виноват преподобный Дэвидсон, тот самый викарий, который венчал твоих родителей.
Больше она ничего не прибавила, а когда он попытался надавить на нее, понесла чепуху из книжек со старинными присказками. Расстроившись, что не удалось добиться большего, Томми бросился прочь.
– Осторожнее! Мои розы! – крикнула ему вслед миссис Тиченер.
В темноте Томми вновь отправился на гору, но ответа как не было, так и не было. А однажды, когда дома стало совсем невыносимо и еще не прошла злость на миссис Тиченер, Томми отправился за утешением к реке.
Бег воды был торопливым и беспокойным, как мысли Томми, однако ему почудилось, что реке это все равно. И еще ему почудилось, будто она хочет ему показать больше, чем горы и леса, потому что в реке не только камешки, сверкающий песок и всякая мелочь, попавшая в нее во время бесчисленных путешествий, но у нее еще есть небо. Притихнув, боясь пошевелиться, Томми долго прислушивался к реке; а когда она зашумела так, словно хотела что-то сказать ему, то махнула парой камышинок и, не утихая, побежала дальше, напомнив человека, который тыльной стороной ладони поглаживает документы, а говорит совсем о другом. Река продолжала лепетать, словно ничего не произошло, но от благоговейного внимания Томми не ускользнул почти незаметно поданный знак. Получилось так, что миссис Тиченер сказала ему меньше, чем река: из неясных намеков иногда и берется знание. Томми смотрел на камыш, но никак не мог сообразить, о чем река хотела ему сказать.
Осенние деньки уносились прочь; и чем дольше Томми думал о тайне, скрытой на другой стороне горы или в вечерних сумерках, о тайне, на которую река только намекнула и о которой миссис Тиченер не могла ничего больше рассказать, тем очевиднее и для его отца, и для деревенских парней становилось то, что Томми не справляется с работой, которой вредят посторонние мысли и которая требует внимания и аккуратности. Чем сильнее Томми притягивала к себе гора, тем откровеннее потешались над ним в долине.
Томми опять отправился к реке. И однажды, то ли подчиняясь осени, то ли следуя своей воле, ветер запел в камышах, почти сказав Томми Даффину то, на что намекнула река, и стих, прежде чем, подобно другим, сказать что-нибудь определенное. Все же его песня, оказавшаяся такой короткой, надолго застряла у Томми в голове. А потом пришел день, когда Томми взял нож и срезал большой камыш, в то время как все остальные камыши кивали ему верхушками. Ведомый странной памятью, которая была древнее, чем сама деревня, он разрезал камыш на разновеликие трубки, придал им нужный вид и связал вместе. Вот так у него оказалась свирель, которую видел Элдерик Анрел.
Глава шестая
СТАРЫЕ КАМНИ ВОЛДИНГА
После того как Томми Даффин вырезал свою свирель, он стал уходить на реку, стоило ему почувствовать себя одиноким или растерянным, или задуматься о судьбе деревни; и там брал несколько низких нот, словно свирель могла сказать ему то, что не сказал ветер, на что намекнула река и о чем не пожелала говорить миссис Тиченер; однако Томми старался играть тихо, чтобы его не услышали и не спросили, чем это он занимается. Тихая песня свирели утешала его в неведении насчет всего того, из-за чего вибрировал вечерний воздух и как будто трепетал весь – от круга из старых камней наверху до самого подножия – глядевший на деревню Волд. Однако, утешая, мелодия не раскрывала деревенскому парню смысл вечернего послания, из которого, как ни печально, он не мог прочитать ни слова. Так Томми мучил и утешал себя, но никому не рассказывал о своей свирели и старался потише дуть в нее, чтобы его никто не услышал. А потом случилось так, что на закате гора вновь позвала его.
Мистер Даффин курил возле камина, читая газету, а миссис Даффин беседовала с сыном. Из-за невозможности сбежать он сидел и ждал удобного случая, не в силах больше ни о чем думать, подобно тому, как запертый в хижине лесника дикий зверь мечтает о воле. Так как его матери предстояло кормить пса, Томми не мог отвести взгляд от минутной стрелки, которая никак не желала двигаться. Пока миссис Даффин сидела в гостиной, Томми не смел напомнить ей о собаке, но наконец она ушла, и Томми тоже покинул дом вместе с нею. В сумерках ему удалось улизнуть от нее, и он бросился на гору.
Во всех домах в деревне двери были открыты и звали порадоваться веселому убранству залитых светом комнат; но Томми было не до них, потому что его звало нечто куда более старое, чем электрический свет. В одном из открытых окон он увидел игравших в шахматы мужчин, однако шахматы не интересовали Томми так же, как не интересовали его отца, разве что в любимых комиксах в качестве объекта для шуток о бесконечном времяпрепровождении. Дом, где играли в шахматы, стоял почти на краю деревни, а дальше в темноте поднималась гора.
Вскоре Томми был уже возле кустов шиповника, которые, словно компания диких детей природы, остановились недалеко от деревни, не желая идти дальше. Пока не желая; хотя, возможно, они заполонят ее после ухода людей. Томми уселся между кустами и стал смотреть вдаль. Тайна все еще чувствовалась, но не так близко и не так сильно, как прежде. Тем не менее небо над головой, хотя почти скрытое деревьями, побуждало Томми идти на поиски того, что он жаждал найти. Итак, он поднялся с земли и отправился наверх, в лесную чащу; его вела тропинка, которую он едва различал, пока она не исчезла в густой тени тисов. Стало так темно, что Томми пришлось несколько раз зажигать спички; правда, ночи это как будто не нравилось, словно слабый огонек осквернял ее, и темнота наступала с утроенной силой, едва спички гасли, так что Томми перестал их жечь. Когда он ступил на вершину горы, тропинка появилась снова в свете звезд, проникавшем между ветками деревьев, и Томми зашагал вниз по склону, обходя черные сосны. Едва ему показалось, что в лесной чаще не видно ни зги, как черные сосны опять стали, отделяясь друг от друга, выступать из темноты. Когда же Томми приблизился к опушке леса, он увидел последний проблеск дня в западной части неба и огромные темные облака, после чего услыхал собачий лай, доносившийся из деревень. Ниже – в темноте – находились Старые Камни Волдинга.
Томми спускался по склону, пока не увидел их: двенадцать камней, поставленных в круг, и один – тринадцатый, тяжелый и плоский – посередине. Молча Томми стоял между ними, тогда как наверху сверкали звезды и одна большая планета. Похоже, тайна была готова поведать о себе и ответить на вопросы, которые не давали Томми покоя; но в это время вдалеке загорелся свет: фермер отправился с фонарем в коровник, разбудив по дороге гусей. Они загоготали и не успокаивались минуты три-четыре, а потом на Старые Камни вновь опустилась тишина – на весь остаток ночи.
Камни больше не хотели говорить. Поняв это, Томми стал подниматься по склону к вершине. Он вновь вошел в лес и молча зашагал в темноте, слыша, как убегают с тропинки крошечные, меньше кроликов, существа. Когда же он стал спускаться вниз со стороны Волдинга, то тут то там выступающие перевитые корни деревьев служили ему ступенями. Неожиданно вновь показались звезды и заросший травой и кустами шиповника склон. Томми устремил взгляд поверх долины, погруженной во тьму и безмолвие, если не считать окон, подмигивающих таким же, как всё кругом, тихим горам, а на небесах светили звезды, следуя своими молчаливыми путями, столь же непонятными, как сам Космос, и Томми показалось, что он никогда не узнает тайну. Им завладела печаль, и он взял в руки свирель, поднес ее, чтобы утешиться, к губам и выдул из нее, как никогда, ясно и громко мелодию, которая неожиданно явилась ему.
И мелодия стала ответом на все вопросы. То, что сказали ему чистые звуки, он ни за что не смог бы выразить словами; наверное, никто не смог бы. Но пока звучала музыка, пока эхо разносило ее по округе, Томми был спокоен, его не мучили вопросы, ибо он получил ответ, ничто не раздражало его и не мешало ему, все тайны, которые таились за горным перевалом, стали как будто близкими, понятными и дружественными, и он ощутил себя частью того сообщества, которому все ведомо о тихой ночи, о лесной чащобе, об откровениях лунного света и недомолвках тумана.
Когда мелодия стихла, вернулись прежние вопросы, тайна показалась Томми еще менее постижимой, чем прежде, и все вокруг вновь стало непонятным. А ведь несколько мгновений назад ни один из вопросов, которые он мог бы задать ночи, ни одна тайна, спрятанная во тьме, даже тайна крошечных лапок, топочущих в шелестящей траве, не остались без ответа. И то, что это было и может быть опять, наполнило душу Томми великим покоем.
Что же это был за ответ? Томми сам не знал, понимая лишь, что получил его. Тихая ночь ничего не сказала. Над головой Томми промелькнула серебряная молния, упал метеорит. Светляки оставались на своих постах. Застрекотал кузнечик. Томми вновь поднес свирель к губам, и мелодия вновь ответила ему на все вопросы; однако ее ответ нельзя было передать человеческими словами, так что, когда стихло эхо, Томми сам не мог сказать, каким образом несколько мгновений назад знал все тайны – от предназначения Старых Камней до тех чувств, что побуждают стрекотать кузнечика.
В деревне залаяли собаки и лаяли еще долго после того, как умолкла свирель. Мужчины отрывались от газет или от карт и, ничего не понимая, полагали, что им что-то померещилось. Девушки тоже слышали свирель, но они верили своим ушам и знали, что она звучала на самом деле. Вот только они не задумывались о том, что звучало, и лишь вопросительно смотрели на своих матерей. Одна из девушек спросила: “Можно мне пойти к Мэри Меритон?” Другая сказала: “Я обещала навестить старую миссис Скеглэнд”. Третья якобы побежала взглянуть, все ли в порядке с теленком.
И все, кому удалось сбежать из дома, отправились в заросли шиповника и ежевики на поиски музыканта. В тот вечер они не нашли его. Томми убежал, опасаясь, как бы не узнали, что это он, ведь прежде он не вырезал ни одной свирели, вот и боялся, как бы его не засмеяли. Но в деревню он не вернулся, а пошел на северную сторону горы, чтобы не встретить никого из деревенских, если им придет в голову подняться на Волд. Так он попал на маленькую полянку, спрятавшуюся за высокими зарослями и темную из-за нависших над ней ломоносов. Едва заметно поблескивала в темноте белая тропинка. Томми остановился и снял ботинки, потому что его раздражал стук каблуков в вечерней тишине. С босыми ногами он сразу же почувствовал себя ближе к тайне, ключом к которой была его свирель.
Полянка оказалась незнакомой, так как находилась в стороне от привычных дорог. Томми бесшумно ступал по гладкому известняку вдоль высокой зеленой изгороди, и ему казалось, что он остался один на один с первозданной бессловесной ночью. Внезапно между ломоносами и как будто прямо над головой Томми, а на самом деле в верхнем этаже дома, который оказался всего в нескольких ярдах от полянки, зажгли свет. От неожиданности Томми остановился как вкопанный, всматриваясь в близкое окошко. Еще нестерпимей ему показалось его одиночество. Опять ночь сумела удивить его. Усевшись на высоком берегу реки, Томми поднес к губам свирель и потихоньку заиграл на ней. И тайна одинокого окошка открылась ему. Тогда он вернулся на полянку, вышел на открытое звездам место, потом на дорогу и по ней стал двигаться дальше в северном направлении, пока не встретил человека, который направлялся в долину, и решил по мосту перейти речку. Свои ботинки Томми все еще держал в руке, а свирель лежала у него в кармане. Утешенный и наконец-то успокоенный, Томми возвращался в деревню совсем не с той стороны, с какой покидал ее. А над ломоносами, за окном, которое светилось в ночи, девушка-служанка со странным и непонятным ей волнением вглядывалась в ночь. Полянка была освещена льющимся из гостиной светом, потому что никто не позаботился зашторить окно. Значит, волнующая мелодия не могла доноситься оттуда. Старая миссис Эрлэнд читала в гостиной и тоже слышала мелодию или, по крайней мере, была почти уверена, что слышала ее. Она встала, подошла к окну и, выглянув наружу, сначала посмотрела налево, потом направо. Не заметив ничего необычного, она позвонила в колокольчик, чтобы спросить Лайли, не слышала ли она что-нибудь. Ведь то, что услышала сама миссис Эрлэнд, если она действительно это слышала, было ни на что не похожим и, самое неприятное, звучало совсем близко. Однако еще прежде чем зазвонил колокольчик, Лайли выскользнула из дома, пробежала по двору, открыла калитку и оказалась на краю полянки. Когда же Томми босиком зашагал по дороге, она крадучись последовала за ним, потом так же крадучись проводила его до речки, сама не зная зачем, однако в песне свирели было что-то такое, из-за чего Лайли не могла поступить иначе.
Глава седьмая
ЗОВ ВОЛДА
На другой день в деревне только и было разговоров, что о свирели. Все ее слышали. Чистые выразительные звуки проникли в гостиные, где мужчины беседовали или играли в карты, отчего беседы стали никчемными, игра – бессмысленной, комнаты – душными и всех потянуло на гору. Однако обошлось тем, что в гостиной на полуслове прервалась беседа, не легла на стол карта, в пабе притихли посетители, но это продолжалось недолго, а потом все пошло как обычно. На другой день только и говорили, что о странной песне свирели.
Пять или шесть девушек, которые сумели убежать из дома, не найдя никого, поздним вечером возвратились домой, принеся на юбках колючки и росу, но не проронили ни слова, пока не настало время идти в постель. Другие тоже слышали незнакомую песню и надолго задумались, хотя ни с кем ни одним словом не перемолвились о своих мыслях. На другое утро они тоже только и говорили, что о музыке: вся деревня говорила о ней, разве что девушки и юноши не обсуждали ее между собой. Если же юноша упоминал о мелодии в беседе с девушкой, она делала вид, будто не слышала ее или не заинтересовалась ею, хотя все ее мысли были об услышанных накануне звуках свирели. Тем не менее, несмотря на все пересуды, лишь один человек догадывался, кто музыкант, и лишь один человек знал его. Миссис Тиченер, восемнадцать лет назад увидевшая в саду викария то, что уже тысячу лет никто не видел, заподозрила Томми Даффина, а Лайли, жившая в доме на отшибе, точно знала, что это он. Она знала, поэтому стала первой последовательницей новой и странной ереси, ибо, вне всяких сомнений, это была ересь для викария Анрела, такая же странная, как для всех остальных, и новая – так, несмотря на долгую историю человечества, казалось всем, кроме тех людей, которые перевернули много страниц в книге сказок и легенд, рассказывающих историю человеческого рода.
Разговоры о вечерней музыке скоро достигли фермы Даффинов, и мистер Даффин говорил о ней за обедом с миссис Даффин, поскольку обоим казалось, что они слышали свирель. Томми же молча слушал их, и его мнением никто не поинтересовался. После обеда Томми пошел в свою комнату, где стоял глубокий старый сундук, и спрятал свирель на самое дно под разными вещами, слишком неприглядными, чтобы кто-то захотел в них покопаться; там она пролежала всю осень в полной безопасности. Прошло время, и по вечерам в долине стал появляться легкий туман, сквозь который, как сквозь тонкую завесу, заросшие травой склоны поблескивали, словно тусклое золото. Везя в сарай телегу с сеном, Томми чувствовал, как его тянут к себе золотистые склоны и волшебные сумерки, однако он больше не ходил со свирелью на гору, потому что его напугали разговоры о музыке, неожиданно явившейся ему, и он страшился, как бы не стало известно, что это он играл на свирели песню, не менее загадочную для него самого, чем для всех остальных, которым она явилась в их гостиных.
В воздухе летали семена чертополоха, разносимые легким ветерком, с едва тлеющей в них искрой жизни, возможно зажженной слабой надеждой на рыхлую землю и великолепную жизнь; и эта надежда, если только низшие представители природы умеют надеяться, была куда как менее напрасной, чем многие из наших надежд. Наконец в долину пришла с юга последняя гроза; дождь лил как из ведра, и гром не отставал от молнии, а от гравия на горных тропинках не осталось ничего, ибо его унесло в устье реки и засыпало песком. Река поднялась, как в ночных кошмарах, и заполонила всю долину, став не меньше четырехсот футов в глубину и двух миль в ширину, словно и впрямь была могучим потоком; но это была лишь иллюзия, белый туман. С бурых лугов уже убрали сено. Понемногу сгнивала картофельная ботва. Налилась соком ежевика. Природа приготовилась ко второму чуду, к последнему карнавалу листьев, прежде чем они распрощаются с деревьями и навсегда уснут в забывчивой земле. Хотя Томми Даффин все еще остерегался подниматься на гору, им постепенно завладели прежнее беспокойство, прежние безответные вопросы и прежнее любопытство, удовлетворить которое могла лишь свирель. Одна лишь свирель; ведь даже деревья, которые первыми изменили цвет, как проникшие в долину разведчики золотистой армии, лишь делали намеки, а на что? Своим великолепием уходящий год толковал с Томми на языке, которого тот не мог понять. Леса стояли золотисто-алые, что бы осень ни пыталась этим изобразить; а еще была тайна в голосах сов, рассказывавших старинную сказку; и был длинный белый свиток тумана, висевший в воздухе; но Томми не понимал их. Лишь свирель могла объяснить ему всё.
Пришла зима и, тая в себе нечто странное, пыталась рассказать об этом с помощью сверкающих звезд и что-то предсказать с помощью огненных закатов; предчувствуя метели, гуси устремились к дальним морям, рисуя в вышине букву “V”. Потом наступил беспокойный вечер, когда нетерпеливое любопытство пересилило в Томми робость и страх, когда закат не был величествен и огромное солнце упало во тьму за черной горой, не прославленное ничем, кроме собственного чудовищного великолепия. В вечерней тишине Томми отправился на гору.
Он сидел на жесткой холодной траве и всматривался в ночь. Деревья стояли черные и неподвижные, верхними ветками обратясь к небу и угрюмо что-то предвещая. Вновь Томми поднес свирель к губам и подул в нее. Полилась мелодия, внушенная ему неведомым колдовством, мелодия, которая была старше всех деревьев, была самой первой, и она рассказывала сказку спящей долине; казалось, ей так давно были ведомы сны, смущающие людей, что она звучала почти как человеческая речь; но все же звуки, издаваемые камышовой свирелью, больше напоминали волшебные голоса невиданных птиц, чем людские голоса, и не походили ни на одну известную на земле мелодию. В деревне услышали свирель. Почти сразу украшение гостиных показалось хозяевам безвкусным, стены домов – слишком узкими, свет лампы – тусклым, о надоевшей работе расхотелось даже думать; люди внимали зову Волда. Несколько мгновений они стояли молча, поддавшись искушению; но потом многие вернулись к своим делам, правда с неохотой, которую они почти не осознавали, но которая тяжелым грузом легла им на сердце. Другие же не отвергли искушение, наоборот, они бросились на гору и поднялись почти на то место, где сидел Томми Даффин, чтобы притаиться в кустах терна и ежевики и подождать, не заиграет ли он вновь. А Лайли пришла прямо на полянку, где росли ломоносы, и, увидев там Томми, села с ним рядом. Томми заиграл опять, и странная мелодия взволновала его слушательниц, восемь девушек, которые убежали из ухоженной долины, и Лайли, которая убежала из дома на горе, от старой дамы, взволнованной так, как она не волновалась уже много лет. Потом в деревне одна за другой стали открываться двери; хлынул свет, послышался шум, и Томми Даффин ушел. Он поднимался все выше на гору, как это делают звери, когда прячутся от людей. Когда Томми оказался в лесу, то вновь поднес свирель к губам и легко зашагал в темноте; он дул в свирель и, повинуясь вдохновлявшим его силам, то ли бросал вызов людям, то ли насмехался над их упорядоченной жизнью, хотя понятия не имел, что его толкает на это. В деревне услыхали свирель, и женщины, слишком старые, чтобы карабкаться на гору, открывали окна и смотрели в сторону леса, а потом торопливо повыбрасывали все салфеточки и чехольчики, украшавшие чайные приборы, неожиданно возмутившись их уродством. Томми же, сделав большой крюк по лесу, вернулся домой с другой стороны.
Наутро, как несколькими неделями раньше, в деревне вновь заговорили о свирели, разве что теперь люди как будто забыли обо всем остальном и отринули сплетни вчерашнего дня, словно опавшие листья. К тому же эти разговоры были больше, чем обыкновенные пересуды, ибо в них звучали догадки о возникновении мелодии, и они все ближе и ближе подводили односельчан к Томми Даффину, пока одна из догадок, к великому облегчению Томми, не увела от него внимание. Даже викарий слышал звучавшую вечером мелодию, и Томми подивился тому, как далеко она разнеслась. Все задавали один и тот же вопрос: “Что это было?” Один Томми сохранял угрюмое молчание, пока не испугался, как бы это не показалось подозрительным, после чего тоже принялся задавать вопросы и делать дурацкие предположения. В сущности, ему не пришлось слишком притворяться, потому что он сам ничего не знал о завладевших им колдовских силах, о том, откуда взялась и что представляла собой мелодия, которая могла ответить на все загадки тьмы, открыть тайну Волда и утешить человеческое сердце. Все же Томми боялся соседей. Что он скажет, если его спросят, зачем он это делает? Разве он знает?
Однако бояться не следовало. Соседи искали парня постройнее, посмуглее и постарше, кого-нибудь чужого, может быть нездешнего. У всех, кто слышал играющего на свирели музыканта, до странности совпадал его воображаемый образ: оливкового цвета кожа, темные волосы, гибкие руки-ноги, черные глаза и почти козлиный профиль, – но этот образ никак не походил на Томми Даффина. Бояться было нечего, и все же Томми спрятал свирель; в ту зиму он больше на ней не играл. А когда началась весна, когда расцвели анемоны, похожие на волшебный народец, шагающий из волшебной страны в лес, когда побледневшие люди обрели чудесный весенний румянец; когда заголубели гиацинты, словно небо упало на землю волей лесной колдуньи; наконец, когда весна вошла в силу и запели птицы, когда хор дроздов стал каждое утро незадолго до рассвета будить Томми Даффина, чье сердце так же, как горы, было как будто зачаровано бесчисленными чудесами, тогда Томми стало все равно, что будут думать или говорить о нем, и на закате, взяв свою свирель, он отправился на Волд, где вновь заиграл песню, откликавшуюся на зов сумерек. На другой вечер он опять поднялся на Волд и еще много вечеров провел на Волде, тогда как деревенские девушки слушали его, устроившись полукругом чуть пониже на склоне; деревня же полнилась такими же странными слухами, как сама мелодия, и часть этих слухов дошла до ушей викария. Попавшие в Волдинг туристы из Лондона, вероятно, не там где нужно свернули с шоссе Арнли, ибо волдингская дорога тупиковая; но, крутя педали своих велосипедов, пока проезжали по деревенской улице, они могли слышать обрывки разговоров, удивляться им и сделать услышанное достоянием человечества, так что мой рассказ не понадобился бы, однако городские жители относились к деревенским свысока и быстро забывали о чудесах. А весна набирала силу, и пересуды тоже, и свирель звучала все настойчивее с каждым вечером, противостоя иллюзиям, за которые мы так или иначе цепляемся, пока викарий не принял решение написать епископу.
Вот и теперь, незадолго до заката, Томми ушел со своей свирелью на склон Волда и, никого и ничего не боясь, дал волю своим фантазиям, пока Анрелы сидели за чайным столом в гостиной миссис Смердон, глядя на стеганый чехольчик для чайника, вышитый ее собственными руками.
Глава восьмая
ПРЕПОДОБНЫЙ АРТУР ДЭВИДСОН
Брайтону было не в новинку развлекать людей, впервые приехавших на курорт. Никогда прежде викарию и его жене не приходилось видеть три великих творения. В первую очередь, здесь было море; и его огромное, не тронутое заботой людей пространство действовало успокаивающе на простую душу человека, привыкшего радоваться маленьким победам, одержанным над Природой благодаря постоянному труду. А еще был город, королевский памятник прошедшему празднику, с огромными современными отелями, где Анрелы чувствовали себя так же неуютно, как швейцарский портье чувствовал бы себя на сборе хмеля. И были холмы, которые когда-то выходили прямо к морю, встречаясь с ним лицом к лицу, и которые, возможно, когда-нибудь еще встретятся с ним лицом к лицу; викарий не видел южных холмов прежде, однако они мало чем отличались от северных, и, едва взглянув на них, он вспоминал о своей заботе, правда, в другое время мысли о ней тоже редко покидали его. Ему не удавалось забыть лицо Томми Даффина, каким он видел его в гостиной, когда начало темнеть. Было в его лице что-то, грозившее бедой воддингскому приходу: то ли людям, которых викарий крепко любил, то ли жизненному укладу, который он любил еще крепче. Угроза была; и пусть “угроза” – сильное слово, однако оно самое подходящее, думал Анрел. Следовало в послании епископу употребить более сильные выражения, и тогда можно было бы рассчитывать на помощь; что ж, придется написать еще раз, и по-другому, прямо сказать обо всем, чего он боится; написать так, чтобы у епископа не осталось сомнений насчет помощи, ведь без нее викарию никак не справиться с непонятной опасностью, потому что в его скромном служении ему еще не встречалось ничего подобного. Без епископа ничего не получится.
Очевидно, что епископу было бы по душе, если бы Анрел остался в Хоуве на две недели. Но как же быть с работой? Как, живя в Хоуве, разобраться с ужасной мелодией, взбаламутившей прихожан? Как определить, чем она грозит деревне, как найти способ противостоять ей? Вне всяких сомнений, епископ направил в Волдинг опытного человека. Наверняка, выпускника университета с отличным дипломом; таких у него хватает. Правда, с чужаком вряд ли станут откровенничать о том, что уже случилось. Но если он сумеет все устроить до возвращения Анрела, будет чудесно. А если не сумеет? Если Анрелу придется самому все распутывать, то уж лучше побыстрее вернуться к работе, иначе может случиться самое страшное. Впрочем, что может случиться, он и сам не знал. Надо подумать о фактах. Надо собрать информацию о том, что происходит в Волдинге. Для этого надо быть на месте. Что толку в Хоуве? К тому же он отбыл тут предписанную епископом неделю.
Некоторое утешение мистер Анрел находил, читая в гостиной миссис Смердон забытые другими постояльцами журналы, не прочитанные им прежде, и разглядывая немыслимое количество сверкающей гальки, собранной морем без всякой практической надобности, как обычно бывает с коллекциями, но обретшей форму и смысл благодаря работе времени. Однако стоило викарию отвлечься, и он вновь вспоминал изменившееся лицо Томми Даффина, давшее толчок его страхам, не говоря уж о невероятной фантазии – ведь было что-то такое в глазах Томми Даффина! – но викарий старался держать себя в определенных границах, пока мог, а потом ему ничего не оставалось, как обратиться за помощью к епископу. Увы, миссис Анрел оказалось не по силам успокоить мужа, потому что она не верила в помощь с этой стороны.
Не стоит писать о догадках и размышлениях Анрела, ибо пусть поступок всего лишь тень мысли, но все же за тенью следовать легче, чем за мимолетным огнем, порождающим ее; а видимым результатом тревожных раздумий викария стало то, что ровно через семь дней ссылки чета Анрелов возвратилась в Волдинг и викарий привез с собой фунт лучшего чая, какой только смог купить. Возвращение в приход было триумфальным: хозяев неторопливо и с достоинством приветствовал черный кот, настолько избалованный с младенчества, что однажды, когда его унесли с подстилки, он заорал от удивления; их с радостью встретили соскучившиеся вещи, сверкающие на солнце родные безделушки; Марион торопливо заваривала чай, и миссис Твиди, кухарка, явилась с вопросом, не возражают ли мистер и миссис Анрел против холодного ростбифа на ужин, хотя не могла предложить им ничего другого, просто ей хотелось послушать о Брайтоне. До чего же приятно было вновь сидеть за собственным чайным столом! И все-таки викарий не остался дома, а поспешил с купленным в Брайтоне фунтом чая в деревню и вбежал в дом миссис Тиченер как раз вовремя, ибо миссис Тиченер еще не заварила чай, но вскипевший чайник уже пел свою песню.
– Я привез вам из Брайтона подарок, – сказал, входя, викарий.
– Входите, сэр, – произнесла хозяйка почти одновременно с гостем.
– Благодарю вас, миссис Тиченер. Здесь фунт чая.
– Вы очень добры, сэр.
– Надеюсь, вам понравится.
– Не сомневаюсь, – отозвалась миссис Тиченер.
После того как они немного поговорили о чае, для миссис Тиченер было вполне естественным пригласить викария к столу.
– О, для меня нужно много чая, я ведь люблю очень крепкий, – сказал викарий.
Миссис Тиченер заварила крепкий чай, и дальше все пошло по заранее продуманному мистером Анрелом плану. Они сидели за столом и беседовали; предметом их беседы был аквариум в Брайтоне, где собраны обитатели многих морей, которые через стекло дивятся на людей, в то время как люди с другой стороны дивятся на них. Пока миссис Тиченер в теплой комнате слушала байки о Брайтоне, прихлебывая хороший чай, кстати, заваренный крепче обычного, прошлое начало понемногу возвращаться к ней: ей тоже было о чем рассказать, и не о каком-то там доступном Брайтоне, а о делах давно минувших дней. В подобном настроении она не могла уступить первенство даже самым чудесным рыбам; ведь в беседе, как в карточных играх, тоже есть победы и поражения, есть изумление, смех и даже страх. Истории миссис Тиченер тоже были не абы что; и викарий осторожно, как араб с помощью невесомой веревки направляет верблюда, направлял воспоминания хозяйки дома в нужном направлении. За последнюю неделю, никому ничего не говоря, он кое-что обдумал и пришел к миссис Тиченер, надеясь, что старуха поможет ему продвинуться дальше в его догадках. Она рассказывала только о своей деревне; но даже если бы географические рамки ее рассказов расширились, они не стали бы от этого проницательнее или богаче знанием о необычном и особенном в характере отдельного человека. Наконец заговорили о том времени, когда в Волдинге жил преподобный Артур Дэвидсон.
– Я часто вспоминаю, миссис Тиченер, – сказал викарий, – ваш рассказ о том, как однажды вечером вы видели мистера Дэвидсона в саду его дома.
– О да, сэр.
– Помнится, он танцевал?
– Так и было, сэр. Он танцевал.
– И вы рассказали об этом соседям.
– Рассказала, но не всем, сэр.
– И после этого мистер Дэвидсон уехал.
– Он сразу же уехал, сэр. На другой день.
– Больше о нем не слышали?
– Я не слышала, сэр.
– Странно все это, миссис Тиченер.
– Очень странно, сэр. И правда, странно.
– Вы рассказали только о том, что он танцевал?
– Только это, сэр. У меня нет привычки наговаривать на людей.
– И все-таки он уехал?
– О да, сэр. Уехал.
– Что ж, танцевал и танцевал себе, – проговорил викарий. – И ничего странного в этом нет.
Когда видишь эти слова написанными, кажется, будто нет ничего обыкновеннее, а они стали золотым ключиком, волшебством, неожиданно отпершим дверцу в прошлое, похороненное в голове старой женщины, колдовством, разбудившим тайну, которая иначе могла бы не проснуться еще несколько лет и сойти вместе с миссис Тиченер в могилу.
– Ничего странного, сэр? – переспросила миссис Тиченер.
– Да нет, если ему просто нравилось танцевать, – ответил викарий.
– Сэр, вы видели необыкновенных рыбок, когда были в Брайтоне, но вы никогда не видели такого танца.
– Правда? В самом деле? Что же в нем было особенного?
Сомнение в голосе викария подстегнуло миссис Тиченер. Сейчас он услышит кое-что почище своих баек о Брайтоне.
– На нем были короткие гетры, сэр, – сказала миссис Тиченер.
– Ну да, – отозвался викарий. – Помнится, я слышал об этом.
– Когда он танцевал, сэр, я заметила, что у него нет пальцев.
– Боже мой! – воскликнул викарий, испуганный тоном, каким она произнесла эти слова. – Конечно же, это были лодыжки.
– Да, сэр. Но еще по одной лодыжке было над гетрами.
Миссис Тиченер торжествовала: ничего подобного викарий не мог рассказать ей о Брайтоне.
– Боже мой!
– Вот так, сэр.
Для викария не стало неожиданностью, что странные происшествия, которым он стал свидетелем, имеют корни в прошлом. Он ждал чего-то необычного от миссис Тиченер, но не до такой же степени!
– А какие у него были колени, миссис Тиченер?
– Не могу сказать наверняка, сэр. Когда он танцевал, вид у них был не такой, как надо, к тому же он никогда не сгибал ноги при ходьбе, но все же чего не знаю, того не знаю. А вот что у него было под гетрами, я точно видела, сэр. В тот вечер луна ярко светила. И ботинки он всегда носил очень короткие: аккуратные такие и маленькие.
– Прежде вам не доводилось видеть ничего подобного? – спросил викарий.
– Нет, сэр. До того раза он всегда вел себя прилично.
– На следующий день он уехал, – проговорил викарий, не столько обращаясь к миссис Тиченер, сколько рассуждая вслух.
Миссис Тиченер больше ничего не могла ему рассказать.
– Что ж, до свидания, миссис Тиченер. И знаете, не рассказывайте никому об этом. Начнутся всякие домыслы. К добру они не приведут.
– Понимаю, сэр. Буду держать язык за зубами. Спасибо за чай. Очень вкусный чай. В Брайтоне много замечательного.
Миссис Тиченер еще долго не могла удержать свой язык за зубами.
Наконец чаепитие закончилось, и викарий вернулся к себе домой, где обнаружил на столе одинокую чашку и холодный чай, и ему стало грустно, едва он понял, что пропустил приятную трапезу, первую после возвращения. И все же, даже если миссис Анрел заметила печальную тень, промелькнувшую на лице мужа, по каким-то ей одной известным приметам она поняла, что он не зря ходил в деревню.
– Артур Дэвидсон был очень необычным человеком, – сказал викарий.
– Тут все так думают, – отозвалась его жена.
– Не так это просто. Люди с такой внешностью, как у него, редко встречаются. Но, может быть, их не замечают или о них не говорят? Вот и кажется, что они встречаются еще реже.
– Кто он?
– Этого мы никогда не узнаем, – ответил викарий.
И она поняла.
Глава девятая
ФАКТЫ
Викарий ушел в свой кабинет. Там было много вещиц, которые давно окружали викария и которые были привычны ему уже много лет: гусиные перья, нож, которым он затачивал их, когда они тупились; чернильницы с черными и красными чернилами, так как красными чернилами он пользовался для написания заголовков своих проповедей; коллекция эолитов, коричневых камешков с желтыми зазубринами – многие считали их игрой природы, а не результатом человеческого труда; древние камни, среди которых был большой синий обух, не вызывавший споров; фотография тридцатилетней давности, изображавшая его самого с еще десятью юными атлетами; керамический кувшин для табака, подаренный ему одним из друзей; удобный стол; а также множество других вещей, попавших к викарию и задержавшихся у него, чтобы стать внутренней линией обороны, тогда как Млечный Путь был внешней линией обороны против жуткой пустоты Космоса. Стоило ему открыть дверь, и он сразу увидел свои вещи в точности такими, какими представлял их каждый день в Брайтоне; и это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Викарий сразу пошел к столу и некоторое время просидел, откинувшись на спинку кресла и наслаждаясь близостью родных вещей. Потом он взялся за ручку, выпрямился и стал писать, все еще ощущая вкус победы. Его послание вновь предназначалось епископу.
“Милорд,
Следуя Вашему указанию, я вновь пишу Вам, ибо имел возможность убедиться в неполноте моего прежнего письма. За прошедшее время мне удалось собрать факты, о которых я должен был позаботиться прежде всего, к тому же и неделя отдыха, любезно предоставленная мне Вашей светлостью, способствовала тому, что я смог тщательно обдумать и взвесить детали беспокоящего меня дела. Теперь я понимаю, что отдых был мне необходим, ведь иначе я не сумел бы в достаточной степени подготовиться, чтобы изложить Вашей светлости суть странных происшествий. В их странности, надеюсь, Ваша светлость сможет убедиться, прочитав мое письмо.
Главным недостатком моего прежнего письма было то, что я не установил источник музыки, природу которой описал так точно, как только мог. Мое теперешнее письмо отчасти призвано исправить сей недостаток.
Первым делом сообщаю, что недалеко от деревни есть ферма, на которой живут сам фермер, его жена и их семнадцатилетний сын. Фермер – человек простой, из местных йоменов, отлично разбирающийся в своем деле, но не имеющий интересов за его пределами. Его жена ничем не примечательна. И они оба – добрые прихожане. Сын очень напоминает отца и внешним видом, и своими вкусами; должен прибавить, что он также очень похож на мать. Но вот удивительная вещь: как раз этот юноша уходит на гору и играет там на свирели. Сама свирель – тоже его рук дело; я видел ее, и еще я видел, как он выскальзывал из отцовского дома на закате, после чего вскоре зазвучала свирель. Проведенная в Брайтоне неделя дала мне замечательную возможность припомнить все детали, в связи с чем я пришел к выводу, что мне необходимо расспросить одну старую прихожанку, и я сделал это сразу же по возвращении. Поговорив с ней, я узнал те подробности, которых мне недоставало в этом деле. Теперь, хотя я буду ждать решения Вашей светлости, у меня нет сомнений в том, что юный Томас Даффин, обыкновенный сын обыкновенных родителей, еще во внутриутробном состоянии был подвержен ужасному влиянию со стороны некой страшной силы. Был он проклят или заколдован, я постараюсь выяснить как можно быстрее. Однако факты таковы… У меня едва хватает смелости писать о них. И все же преподобный Артур Дэвидсон, законным порядком обвенчавший родителей паренька, вне всяких сомнений, тот самый человек, который предопределил…”
Викарий держал ручку на весу, пока на ней не высохли чернила, потом встал с кресла и принялся мерить шагами тесный кабинет, не находя подходящих слов для того, что он хотел сообщить епископу. Наконец он вышел в гостиную и нашел там свою жену.
– Августа, посмотри, что я написал, – сказал он.
Миссис Анрел внимательно прочитала письмо.
– Понимаешь, то, что я должен сообщить ему, очень необычно, и мне трудно подобрать правильные слова. Однако придется. Он должен знать. Ты не могла бы мне помочь?
– Дорогой, мне кажется, тебе не нужно посылать это письмо.
– Как? – удивился викарий. – Не нужно посылать?
– По крайней мере, в таком виде.
– Но он должен знать, – стоял на своем викарий.
– Тогда ты бы поехал к нему и все рассказал бы сам. Поезжай и добейся встречи. А писать не надо.
– Почему? – не понимал викарий.
Мистер Анрел настолько привык полагаться на мнение жены, что не задал бы этот вопрос, не будь он обескуражен ее словами.
– Не думаю, что ему захочется читать такое письмо.
– Как это?
– Не думаю, что епископ его прочитает. А вот поговорить с ним ты, конечно же, сможешь.
– Но устно я не могу изложить это столь же ясно, как письменно; и раньше не мог.
– Но ты увидишь его реакцию на свои слова.
– Что же, ехать в Сничестер? – спросил викарий.
– Полагаю, так будет лучше всего.
– Ну вот, – вздохнул викарий.
Он подумал о своих милых вещицах и о том, что, едва вернулся к ним, как опять вынужден с ними расставаться.
– Тебя не будет всего один день, – сказала миссис Анрел. – Есть поезд в два сорок пять, а остановиться на ночь сможешь в “Епископском посохе”.
– Если я выеду утром, то вечером вернусь домой, – с надеждой произнес викарий.
– Ты должен получить аудиенцию во второй половине дня.
Мистер Анрел положился на слова жены и больше ничего не сказал. Однако, если учесть ужасную природу происходящего, странно, что придется ждать приемных часов. Забрав у жены письмо, викарий не стал его выбрасывать, ибо решил использовать как подсказку. Что касается воспоминаний миссис Тиченер, которые он не успел записать, то вряд ли ему удастся их забыть, подумал викарий; и он в самом деле не забыл их до конца своих дней.
Августа вновь сложила вещи в чемодан. Наутро, бросив взгляд на милые эолиты и великолепный обух эпохи палеолита, викарий сел в коляску и уехал, чтобы успеть на поезд, отходящий из Мирхэма в два сорок пять.
С викарием поехал его садовник Спелкинс, которому предстояло доставить обратно лошадей.
Глава десятая
КАФЕДРАЛЬНЫЙ СОБОР
Когда Анрел приехал в Сничестер, идти к епископу было еще слишком рано. Во всяком случае, так считала миссис Анрел. “Ты должен быть у него после четырех”, – сказала она мужу перед его отъездом.
Итак, викарий отправился бродить по старым улочкам мимо антикварных магазинов, товары в которые поставляли городские фабрики.
Вскоре над одним из магазинов показалась белая вспышка, словно улыбка, кстати, почти презрительная; и тотчас во всей красе явились взгляду, как должны были являться всем туристам, по какой бы улице они ни шли, массивные башни кафедрального собора. В душе Анрел не любил путешествий и до этого дня ни разу не удосужился побывать в Сничестере, так что, едва увидев громадное сооружение, он застыл на месте и не сразу сумел перевести дух. То, что каменщики сумели создать нечто столь духовное, поразило его. Башни казались сложенными не из камня, а из синего неба, обрамленного белым песчаником. Викарию было более, чем привычно, сравнивать все виды оружия с христианскими добродетелями, но он никак не ожидал увидеть метафоры, созданные каменщиками, а ничем другим не могли быть квадратные куски неба в тонких каменных рамах, защищавшие массивные башни ушедших времен. Он смотрел на широкую зеленую крышу ниже башен, которая сверкала на солнце, как сверкает все вокруг нас в преддверии грозы. Викарий не остановился, пока кафедральный собор не встал перед ним во всю свою величину, как огромная стена света, исходящего от белого песчаника, словно человек во мгновение ока приблизился к источнику света, словно он встал на край земли. Мистер Анрел ощущал примерно то же, что ощущает охотник или альпинист, поднявшийся на вершину горы; хотя он и сам вряд ли бы объяснил, почему это происходит с ним, в сущности, он даже не понимал, какие чувства его обуревают, разве что все остальное по сравнению с ними стало неважным и далеким. А потом, куда быстрее, чем это происходит с охотником или альпинистом, его покинуло возбуждение и опять он стал обыкновенным прохожим, ведь подобное никогда не бывает долгим. И тут ему показалось, будто он что-то потерял, однако он ничего не терял, и новое ощущение было бессмысленным; тем не менее он продолжал стоять на месте; а люди шли мимо него и по одному, по двое входили в собор. Вскоре викарий неохотно, но присоединился к ним, словно уносимый потоком коричневый лист, и оказался возле маленькой черной двери, вытесанной из дуба, который был привезен из дальних земель давно умершими людьми. До четырех часов, когда начинался прием у епископа, еще оставалось много времени. Едва викарий переступил порог собора и оказался в прохладном сумеречном помещении, великолепное творение из камня и витражей буквально ослепило его, пока его взгляд, ненадолго потерявшись в вышине, не стал находить символы, имеющие вполне определенное значение. Викарий шел в полумраке мимо тихих боковых приделов, мимо старых надписей на медных дощечках, о чем-то сонно рассказывавших ему из своего далекого прошлого, мимо каменных и так давно истертых надгробий, что даже иконоборчество уже казалось священным, мимо тихо спящего мрамора, праха и тщеславия, и все это время его внимание было полностью сосредоточено на сумерках и тишине, пока неожиданно, как громом, его не поразил вид кирасы и шлема, в каких сражались при Ватерлоо. Тут он словно проснулся и, не желая больше мерить шагами тени от тяжелых колонн, уселся на скамейку и начал мысленно прикидывать, как и что он скажет епископу. Прежде всего факты, которые надо перечислить четко и ясно, потом выводы, которые не менее важны, чем факты, но о них надо сказать отдельно, потому что это совсем другого рода информация. Надо как можно точнее описать воздействие вечерней мелодии на него самого, не пытаясь определить возможную силу этого воздействия, то есть привести пример влияния, которое она может оказать на отдельно взятого человека. Потом, детализируя факты, выводы, впечатления, он, возможно, вновь вернется к началу и коротко расскажет об истории волдингской свирели, как она известна ему самому. Насколько это изложение фактов и впечатлений проясняет суть дела, приведшего викария в Сничестер, пусть решает епископ: сам же викарий надеется лишь на одно – довести его до сведения епископа.
Пока викарий выстраивал все по порядку, тщательно выверяя значимость каждого отдельного факта и его соотнесенность с остальными, служба уже началась, но в отдалении, а так как викарий выбрал себе место сбоку, под голубоватым, как лед, окном, то он никого не видел, да и алтарь оказался за органом. Служба в огромном соборе проходила почти незаметно для викария, и он не сразу очнулся от своих мыслей, все еще продолжая выстраивать ясную и логичную историю из странных происшествий, случившихся в течение последних нескольких недель. Однако постепенно отдаленные звуки, проделав неблизкий путь между колоннами, отвлекли его мысли от Волдинга. Не слова дали им другое направление, ибо они были неслышны, а как будто пчелиное жужжание в липах, слишком огромных для нашей маленькой планеты; и в этих могучих деревьях, которые в воображении викария разбудили голос, сошлись все прошедшие времена, потихоньку вибрируя и не оставляя в своей едва слышной мелодии места для рассказа, подобного рассказу мистера Анрела. Оглядевшись, викарий, попытался вновь сконцентрировать внимание на своем докладе, когда ему на глаза попался небольшой витраж со святой Этельбрудой, гнавшей веткой или пучком листьев последних язычников. Викарий перевел взгляд на большие окна, и одно из них напомнило ему о лунном свете, другое – о мёде, третье – о рассвете, а четвертое не напомнило ни о чем подобном, разве что о громком крике. Он опять поглядел на святую Этельбруду в сером платье, побивавшую язычников, потом на мрачные колонны и ни в чем не нашел себе поддержку. Ударили в большой колокол. Пора было отправляться во дворец, но викарий продолжал сидеть в храме. Казалось, раз и навсегда – обрядами, витражами, каменными колоннами – было решено, что его история неправильная. Если поспешить, то еще можно успеть за саквояжем и на поезд, отходящий в пять десять, чтобы до ночи быть дома и не мучиться в гостинице. Так викарий и поступил.
Глава одиннадцатая
ВЕЧЕРНЯЯ МЕЛОДИЯ
В Мирхэме викарий нанял одноконный экипаж. Жене он сказал, что еще раз все обдумал и решил не досаждать епископу, пока у него нет достаточно информации, чтобы объяснить происходящее в Волдинге. Что касается миссис Анрел, то она промолчала, не желая портить мужу радость от пребывания дома. Однако после ужина викарий не позволил радости помешать ему в исполнении долга, ибо он считал себя обязанным написать епископу. Итак, он отправился к себе в кабинет, уселся за стол и на листке бумаги обозначил по пунктам всю историю, тщательно избегая зловещих фраз и даже слов, несущих в себе угрозу. Если в происходящем было что-то страшное, если некая опасность нависла над Волдингом, викарий предоставил епископу самому сделать выводы, отчего постарался ни словом не обмолвиться о какой бы то ни было опасности. Покончив с черновиком, он взял чистый лист бумаги и положил его перед собой. Стояла теплая лунная ночь, какая бывает в середине лета. По сути, это и не ночь вовсе; не успеешь оглянуться, как появится солнце и разбудит дроздов, прежде чем закатный огонь покинет горы. Воздух наполняли ароматы цветов из сада викария.
“Милорд. Мне удалось собрать некоторые факты, касающиеся того дела, о котором я писал Вам неделю назад”.
И тут сквозь ночной воздух, изредка тревожимый лишь уханьем совы, сквозь густые цветочные ароматы и вездесущую мошкару пробилась мелодия, которую викарий так боялся. Вспарывая летние сумерки, она будила желания, о которых викарий не хотел потом вспоминать; как ни нелепо это звучит, его неудержимо потянуло на гору, чтобы танцевать там фантастический танец под звуки ни на что не похожей музыки; никогда в жизни ему не приходилось испытывать ничего подобного. Мелодия оборвалась так же неожиданно, как началась, оставив после себя эхо, несколько раз легко перепрыгнувшее с одной дальней горы на другую, а там, откуда летела необычная мелодия, воцарилась тишина. Некоторое время мысли викария тоже прыгали, подобно легкому эху, но потом он вновь взялся за письмо. Какие подобрать слова, чтобы епископ понял?
В конце концов он написал так:
МИЛОРД,
Я полностью оправился от усталости, накопившейся в результате долголетней работы в приходе. Здоровый воздух Брайтона оказал великолепное укрепляющее действие на меня и на мою жену. Отныне в мои намерения не входит беспокоить Вашу светлость, если только в маленьком приходе Волдинга не случится нечто, воистину важное и требующее Вашего вмешательства.
Остаюсь, милорд,
Вашим преданным слугой,
ЭЛДЕРИ КАНРЕЛ
Вздохнув, викарий вложил письмо в конверт, написал на нем адрес и положил на левую сторону стола, куда обычно складывал письма, требующие отправки на почту. Потом он взял чистый лист более дешевой бумаги, чтобы заказать цветочнику кое-какие семена для своего сада, и это было одно из тех последних мгновений, о которых ничего не известно Истории и на которых закончилась скромная частная жизнь викария.
Не успел он взять в руки перо, как вошла Марион.
– Сэр, я еще нужна вам сегодня? – спросила она. – Потому что…
Викарий не дослушал ее.
– Марион, разве у тебя нет поклонника в Йоркшире?
– Есть, сэр, – ответила Марион. – Но, ах, вам не понять.
И она ушла.
Вот и Марион тоже. Ему придется сражаться одному. А для этого надо точно знать, чему он противостоит. Непосредственным врагом была чарующая мелодия. Чарующую мелодию выдувал из своей свирели Томас Даффин. Это не подлежало сомнению. Однако предстояло выяснить главное: кто и каким образом внушил Томми эту мелодию, если преподобный Артур Дэвидсон давным-давно исчез из Волдинга?
Глава двенадцатая
ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ
В ту ночь, когда Томми Даффин вернулся домой, родители уже спали, и он влез в окно, которое сам закрыл так, чтобы потом легко открыть его с помощью ножа. Уже было за полночь, и он крепко спал в своей маленькой комнатке над кустом жимолости, как вдруг услыхал сквозь сон настойчивый стук. Чем громче становился стук, тем прозрачнее сон, пока наконец из многих реальностей, куда более значительных, стук не стал единственной реальностью. Кто-то кидал в окно камешки и, по-видимому, собирался делать это и дальше, так что Томми пришлось встать и открыть окно. Оказавшаяся внизу Лайли сделала знак, чтобы он вышел к ней.
– Томми, – тихо проговорила она, едва он оказался рядом, – когда я возвращалась к себе с поляны, то слышала, как два парня сговаривались между собой. Вот и пришла предупредить тебя.
– Сговаривались? – не понимая, переспросил Томми, который еще не совсем проснулся, да и вообще не отличался сообразительностью.
– Томми, они говорили о тебе. Один из них – Уилли Лэттен.
Тон, каким она это произнесла, подействовал на Томми Даффина сильнее слов.
– Они не хотят, чтобы ты поднимался на гору. Им не нравится твоя свирель.
Лайли и Томми отошли подальше, чтобы никто, случайно проснувшись, не смог их подслушать, и оказались на лугу, где поближе к реке виднелись большие черные пятна лежавших коров, от которых вверх поднимались светло-серые облачка и повисали над водой.
– Что они надумали? – спросил Томми.
Лайли не смогла сказать, что они сговорились побить Томми. Это казалось ей слишком ужасным, и она была не в состоянии даже произнести такое. Свирель вытеснила всё из ее сердца и была священна.
– Ах, Томми, – воскликнула она, – ты не должен бросать свирель, ты должен играть, всегда, всегда. Мы уйдем подальше, где никто нас не услышит. Им не удастся нам помешать.
Но куда идти? Не те, так другие услышат свирель. Томми задумался. Наконец-то он проснулся.
– Их только двое? – спросил он.
– Нет, – ответила Лайли. – Придут все парни. Нам не надо быть там.
Томми не ответил; он глубоко задумался. До сих пор, играя на свирели, он не видел парней из Волдинга и думал, будто никто из них не знает, что это он. Все прихожане так или иначе испытывали на себе волшебную власть странной музыки, но только девушки беспрекословно подчинялись ей, тотчас убегая на гору. Парни же размышляли о ней и обсуждали ее, но пока не торопились никуда идти, поэтому по вечерам им было скучно в деревне без девушек. Один или двое украдкой поднимались на Волд, но Томми Даффин уходил на другую сторону горы и был уверен, что они не видели его. А теперь они все придут. Ничего удивительного. Рано или поздно это должно было случиться.
– Я буду там, где всегда, – сказал Томми.
– Томми, Томми, ты не понимаешь, – с горячностью воскликнула Лайли. – Они сломают твою свирель.
Однако Томми в эту минуту был похож на бога из тех, что попроще; или на человека, наделенного сверхъестественной силой, но обыкновенного внешне, каким он и должен быть, ведь ему неведома его сила, какой бы сверхъестественной она ни была. Вот и Томми почти ничего не знал, наверное, он и не должен был знать ни о чем подобном. Разве что ему было известно достаточно, чтобы не бояться.
– Лайли, им не сломать свирель, – сказал он, сам не зная, откуда у него такая уверенность.
Однако никакое хвастовство не могло показаться слишком наглым для волшебной музыки, которая умела дать ответ на загадки ночи, утихомирить тайны темнеющих гор и увести душу человека с предназначенного ей пути. Лайли стало немного спокойнее от уверенности Томми, однако она все еще дрожала от страха. Ей казалось ужасным, что кто-то может сломать свирель или побить Томми, в котором для нее сосредоточились все непостижимые чудеса, звучавшие в мелодии; более того, это казалось ей святотатством. А если у них получится? Как ей вернуться к прежней безрадостной жизни? Всё, что она знала и о чем подозревала, было ей одинаково не нужно, если Томми лишится своего вдохновения и умолкнет его свирель.
– Вроде, они попытаются завтра утром, – проговорила Лайли, вглядываясь в лицо Томми на фоне светлой летней ночи.
В те мгновения, когда оратор поднимается, чтобы произнести речь, а охотник смотрит в прицел и встречает взгляд желтых глаз, все страхи и сомнения должны остаться позади, чтобы искусство мастера явило себя мощно и свободно. Оратор и охотник преображаются под влиянием минуты, вот и одутловатое лицо Томми стало как будто другим. Он словно что-то понял о своей безмерной власти и поверил в нее, как поверим и мы, если нечто похожее завладеет нами. Вера в свои силы и свою непобедимость преобразила лицо Томми, на нем появилась рассеянная улыбка, из-за которой черты лица стали как будто строже и бессмысленный взгляд обрел грозное выражение. Именно таким его в последнее время видела Лайли; таким он был, когда дул в свою необыкновенную свирель, таким, стоя на склоне Волда, он смотрел в темноте на что-то такое, что было недоступно ее взору, словно Томас Даффин единственно с Судьбой делил неведомую никому другому тайну.
До удивления непохожим был юноша, которого она видела на склоне горы, на того Томми Даффина, который жил в деревне; и как раз во время их свидания эта непохожесть явила себя воочию, так что в возбужденном и печальном лице, которое было совсем близко к ее лицу, едва ли кто-нибудь узнал, даже при лучшем освещении, скучное красное лицо сына мистера и миссис Даффин.
Понемногу слепая вера Томми в его необыкновенную власть передалась и Лайли, и оба положились на силы, о которых не имели ни малейшего представления, так же как не имели представления о том, откуда эти силы явились, чтобы завладеть одним из них.
Глава тринадцатая
ПРАЯЗЫК
Какие бы сомнения ни мучили Анрела, он твердо решил действовать. Отношение епископа к своему письму викарий расценивал примерно так же, как охотник расценил бы появление каменной скалы, вставшей на его пути в тропических джунглях: он и хотел бы залезть на нее, да не может, так что пытается обойти ее слева и возвращается, потом идет направо, но сколько бы он ни раздумывал над очередным тупиком, ему ни на мгновение не приходит в голову сдаться, и он продолжает искать, пока наконец старое русло реки или разлом, оставшийся после землетрясения, не открывают ему дорогу, и он достигает то, к чему его толкало воображение, воспламенявшее кровь. В точности так же, как ноги охотника ищут все новые тропы, мысли Анрела перелетали от факта к факту и безустанно стремились к чистому свету здравого смысла, который, как полагал Анрел, скрывала завеса тайны. Викарию было очевидно, что муж и жена Даффины даже не подозревали об угрозе, нависшей над ними и над их сыном, но все же он рассчитывал отыскать нечто важное в их воспоминаниях среди накопившегося за многие годы хлама. Итак, наутро после неожиданного возвращения из Сничестера викарий в третий раз покинул свой дом ради встречи с Даффинами. Не имея предлога для столь скорого визита, он решил прогуляться по тропинке на краю лучшего луга Даффина, собираясь идти очень медленно, чтобы не разминуться с фермером, который накануне сенокоса не мог не наведаться на луг. Так и случилось; вскоре он заметил фермера, который с тревогой оглядывал свои владения.
– Отличная трава, – окликнул его викарий.
– Да, сэр, – сказал Даффин, направляясь к тропинке. – На этой неделе будет гроза, и вся трава поляжет.
– Но ведь стоит чудесная погода, – возразил викарий. – Чудесная.
– Такая жара без грозы не обходится, сэр.
Даффин не был ворчуном, но трава в самом деле выросла отличная, такой еще не было на его веку, и предстоящее благополучие наводило его на тревожные раздумья. Конечно, Анрелу ничего не стоило развеять дурное настроение фермера, ведь ему частенько приходилось это делать во все годы своей жизни в Волдинге, однако и его оптимизм с недавних пор подвергался тяжелым испытаниям, так что, подчинившись порыву, он сделал то, чего никогда не делал, то есть сразу заговорил об интересующем его деле.
– Даффин, я насчет вашего сына.
– Да, сэр, в последнее время с ним много забот.
– Это не совсем его вина, – сказал викарий. – Нам ведь неведомо, что повлияло на него. Не стоит слишком на него наседать, а?
– Мне ни о чем таком не известно, сэр.
– А в прошлом? – спросил викарий. – Знаете, все начинается в прошлом. Иной раз мы даже не представляем, как все начинается. А прошлое бывает очень сильным. Человек страдает, не зная, что его страдания были ему предопределены. Разве все учтешь?
– Ничего такого не знаю, – только и ответил Даффин.
– Вы, наверняка, помните, приходил ли преподобный Артур Дэвидсон в ваш дом.
– Он-то, сэр? Нет, никогда.
– Вы часто с ним виделись?
– Только в церкви, сэр, – сказал озадаченный Даффин.
– Только в церкви, – повторил викарий. – Вы уверены?
– А как же иначе, сэр? А с Томми-то что он сделал?
– Вы абсолютно уверены – вам ведь известно, что о нем говорят, – вы абсолютно уверены, что он никогда ни при каких обстоятельствах не накладывал проклятие на вас или на ваш дом? Ничего не можете припомнить?
– Проклятие, сэр? – переспросил Даффин. – Проклятие? А зачем бы ему проклинать меня?
– Вам же известно, какие о нем ходят слухи, – ответил викарий. – Вы знали его. Вот и думайте.
– А что о нем говорят? – спросил Даффин.
– Что он не мог не делать кое-какие вещи.
– Ну да, сэр, как же. Я тоже слыхал. Но он же никогда такого не делал, правда, сэр?
– Похоже, он не был тем, за кого себя выдавал, – сказал викарий.
– Но как же он мог, сэр? Не мог же он проклясть Томми, а, сэр?
– Как знать.
– Вот оно что. А мы ведь даже слыхом о таком не слыхивали.
– Значит, вы уверены в том, что у него не было случая проклясть кого-то из вашей семьи?
– Разве что вместе с дюжиной других людей, ведь мы только и видели его, что в церкви. Я слышал, как он несколько раз делал оглашение перед венчанием. А вскоре совсем уехал.
– Значит, он венчал вас? – спросил викарий.
– Конечно же, он венчал, сэр. Никогда не забуду, как это было.
– Красивая служба, – вздохнул викарий.
– Да нет, сэр, я не о службе. Я о том, как он в конце говорил с нами на праязыке.
– На праязыке? – не понял викарий.
– Так тогда говорили, сэр. В конце службы он вдруг возвысил голос и произнес красивые слова. Вы бы слышали их, сэр!
– Какие слова?
– Вот уж не знаю, сэр. Они были не на нашем языке. Но вы, верно, слышали их, сэр, наверняка, слышали. У него звенел голос, когда он обращался к моей жене и ко мне, и те слова он произносил так, словно они были на его родном языке, словно они нравились ему самому. Нас задело за живое тогда, правда. Задело.
– Но все-таки как они звучали?
– Лучше спросите мою жену, – ответил Даффин. – Она-то запомнила. И часто напевает их. Так просто их трудно произнести, надо петь. В первый год она часто их пела. Сидит вечером и напевает, а ведь ни слова не знает на этом самом праязыке, сама не знает, что поет. Я тогда очень любил слушать, как она поет. Очень любил. Но ей было далеко до преподобного Дэвидсона. Вот уж у кого голос, так голос.
– Проклятие! – воскликнул Анрел.
– Никакого проклятия не было, сэр.
– Боюсь, что было.
Погрузившись в невеселые раздумья, викарий умолк, и фермер не посмел заговорить с ним; так они и простояли довольно долго.
– Даффин, – произнес наконец викарий, – мы же с вами законопослушные люди. И мы должны блюсти закон, каким бы он ни был.
– Ну конечно, сэр.
– Если во всем этом что-то есть, – сказал викарий, – если есть хотя бы намек на колдовство, вам известно, что законы против колдунов пока еще не отменены. Когда назначают судей, они сразу дают клятву наказывать за колдовство. Новый – старый, закон есть закон, и, Даффин, мы должны твердо держаться его. Если Томми поступает неправильно, наш долг остановить его.
Наконец-то фермер уразумел, куда викарий привел его своими странными вопросами.
– Сэр, если мой Томми совершает грех, я сегодня же вечером положу этому конец.
– Положите этому конец? – переспросил викарий, чувствуя, как его сердце освобождается от тяжкого груза, наверное, такое же чувство охватывает весной перед тем, как сойти снежным лавинам, склоны Альп.
– Положу этому конец, сэр, – подтвердил Даффин.
Глава четырнадцатая
СХОДКА У КОСТРА
В то время, когда викарий и Даффин беседовали на лугу, несколько юношей, словно гонимые колдовством, а на самом деле замыслом, о котором уже знал младший Даффин, уходили из деревни. Недалеко от фермы «Долина», принадлежавшей Даффинам, они собрались на склоне горы вокруг костра, разведенного возле самой зеленой изгороди. Кто-то стоял, кто-то сидел, кто-то таскал ветки; и всего их было десять или двенадцать парней, сверстников Томми, которые намеревались продумать план действий. Костер они развели, как говорили сами, чтобы приготовить еду на тот случай, если бы им пришлось задержаться; однако, если по правде, то костер придавал аромат тайны их замыслу, а их самих делал немного похожими на искателей приключений, которые покинули уютные дома и отправились в горы, чтобы поохотиться на человека. Эти юноши, которых соединил костер, сотворив из них банду, вышли охотиться на Томми Даффина. У каждого была веская причина присоединиться к банде, которая теперь собралась вокруг костра и постановила раз и навсегда покончить со свирелью, ибо все они часто вспоминали Томми Даффина одинокими вечерами, поначалу отрицая его необычную власть, потом ревнуя к этой власти, возможно поняв, когда это близко коснулось их самих, что Томми Даффин наделен ею благодаря слепому случаю; а одинокие вечера наполняли их размышления особой горечью. Все немало напечалились. И все же, собравшись вокруг костра, они заговорили не об этом. Парни из деревни забыли о собственных невзгодах, ибо в опасности был заведенный порядок жизни; нечто необычное вторглось в этот порядок и угрожало ему, поэтому они собрались вместе, они хотели защищать его, защищать привычную жизнь, которой угрожала мелодия, мучившая их по вечерам. Им вспоминалось время, когда ее не было, когда никто не ходил в темноте на гору, когда необычные желания не гнали людей на западный склон и вообще не было необычных желаний. Прошлое казалось прекрасным, и молодые фермеры поклялись вернуть его. Итак, они решили одновременно со всех сторон напасть на Томми Даффина, схватить его, отобрать свирель и положить конец таинственным желаниям, гнавшим деревенскую молодежь на гору. Подобно тому, как настоящий охотник сначала узнает привычки зверя, они тоже следили за Томми и знали наверняка, по какой дороге он пробирается вверх по склону горы и когда ждать его наверху. Каждый из парней встал на место, назначенное ему вожаком, которого звали Уилли Лэттеном. Живая изгородь начиналась в деревне и вела прямиком на Волд: слева от нее землю распахивали, а справа все оставалось таким же, как век и много веков назад, потому что склон был слишком крутым; вот там-то, в кустах шиповника, обычно и устраивался Томми Даффин со своей свирелью. Пяти парням надлежало спрятаться за изгородью и, едва зазвучит свирель Томми, незаметно подобраться к нему. Еще трое должны были заранее подняться повыше и затаиться немного правее за деревьями и кустами, чтобы Томми Даффин оказался прямо под ними, но ни он, ни девушки, рассаживавшиеся обычно ниже того места, которое облюбовал для себя музыкант, не заметили их. И троим предстояло подойти, прячась за ломоносами, из-за дома, в котором служила Лайли. Если Томми Даффин заметит хотя бы одного из них, все остальные должны не медля броситься на него. Они знали, какой дорогой он будет отступать. Им уже приходилось видеть, как, пугаясь чего-то в темноте, он поднимался выше и шел через лес на другую сторону горы, к Старым Камням. На этот случай не меньше полудюжины парней будут ждать его в лесу, может быть больше, если удастся уговорить кого-нибудь еще. Итак, Томми Даффину никуда не деться. Такими были планы банды парней, сошедшихся у костра, и приказания Уилли Лэттена, которые остальные восприняли как солдаты, или заговорщики, или рыцари, отправляющиеся на поиски приключений; нечто романтическое явилось в дыме костра и благословило их на подвиг. Однако, какими бы чудесными фантазиями ни одаривало парней прошлое, их план был сугубо практическим: романтика вдохновила их на создание плана, здравый смысл воплощал его в реальность – союз оказался могучим. Никто из знавших, где Томми Даффин обычно играет на свирели, не усомнился бы, что план продуман досконально и Томми не улизнуть.
Присматривать за костром остался один из парней, тогда как остальные разными путями отправились в деревню, притихшие и радостные из-за своей великой тайны. Работая, они почти все время молчали, потому что в мыслях были на сумеречном склоне Волда и исполняли задуманное.
Когда день подошел к концу, ведь и год в конце концов заканчивается, и длинные тени спустились с горы, Уилли Лэттен и его банда молодых парней выскользнули из своих домов, преобразившись так, как преображается пес, выходя на охоту. Местом сбора был круг из пепла, где утром горел костер. Захватив с собой бумагу и спички, они принялись собирать сухие прутья, но Уилли Лэттен остановил их. Не нужно огня, сказал он, потому что Даффин может увидеть дым над изгородью. Остальных это разочаровало, однако Уилли Лэттен сыграл на тяге своих ровесников к таинственному и на близости развязки. Нимало не медля, Уилли Лэттен послал шестерых парней в верхний лес, чтобы они заняли позицию на вершине Волда и не пустили Томми Даффина к Старым Камням; и они стали, пригнувшись, подниматься по склону, стараясь не показываться из-за живой изгороди. С ними отправились и те три парня, которые должны были неожиданно выйти из-за зарослей ломоносов на самом краю леса, где начиналась тропинка, что бежала по покрытому травой склону. Когда они ушли, Уилли Лэттен послал трех парней в деревню: они должны были идти следом за Томми, но не показываться ему на глаза, пока не получат сигнал. После этого, оставив еще трех парней возле потухшего костра, Уилли Лэттен вернулся в долину с южной стороны, чтобы самолично следить за Томми Даффином; кстати, в деревне мало кто из молодых или старых мог соперничать с Уилли Лэттен в тайной слежке.
Глава пятнадцатая
ОНИ ПРИШЛИ К СТАРЫМ КАМНЯМ ВОЛДИНГА
В тот день сразу, как стало темнеть, Томми Даффин потихоньку выскользнул из дома и не спеша пошел прочь, ускорив шаги лишь тогда, когда родители больше не могли видеть его из окон. Он шагал быстро, стараясь держаться незаметно, обходя дороги и полянки, предпочитая тень изгороди и деревьев, словно лис, бегущий по опушке; ловя на себе чужой взгляд, Томми застывал на месте, сливаясь с черной изгородью, но едва взгляд покидал его, он продолжал путь. Деревня оставалась позади, и обычно Томми удавалось покинуть ее незамеченным. Однако в этот вечер ему казалось, что он наделен мудростью дикой природы, знанием, отличающим диких существ от человека, и оно предупреждало его о слежке. Томми огляделся: все было как обычно, тем не менее он чувствовал на себе пристальный взгляд. Он сделал несколько шагов, после чего резко остановился и оглянулся. Никого. И все-таки неожиданно помудревший Томми чуял опасность.
Когда третья попытка обнаружить слежку оказалась безрезультатной, Томми, игнорируя свою новую мудрость, но не забывая о ней, отправился прямиком на Волд и поднимался наверх, пока вокруг не остались лишь высокая трава, эрика и шиповник, который как будто радостно здоровался с парнем. Усевшись там, где колючий кустарник скрывал его от окон Волдинга, и поглядев на дом, прятавшийся за дикими ломоносами, он поднес свирель к губам и призывно заиграл на ней. Едва звуки вечерней мелодии достигли гостиной, у Лайли захватило дух, ее старую хозяйку охватило волнение, потом викарий услышал мелодию и вздохнул, а она полетела дальше по деревне, будоража людей, и еще дальше, пока не стала почти неразличимой, но все еще продолжая будить странные фантазии в головах людей, которые даже не подозревали, что слышат ее. Лайли поставила поднос на стол и, не говоря ни слова, вышла из комнаты. На сей раз миссис Эрлэнд промолчала; у нее было время убедиться, что необыкновенная мелодия неподвластна ей так же, как, скажем, падающие метеориты. Викарий еще раз вздохнул. В деревне задумались о давно прошедших временах и старинных обрядах. Девушек потянуло на гору. Парней из банды Уилли Лэттена охватила нервная дрожь, как бывает, когда солдаты слышат вызов врага, неведомый им прежде. Томми заиграл вновь, и девушки прибежали к нему. Зная, что Лайли сидит рядом, а остальные расположились полукругом рядом с кустами шиповника, Томми стал потихоньку дуть в свою свирель, и из нее полилась мелодия, будящая воспоминания о лепете горных речек, каким он бывает во сне или в мечтах, об утреннем пении птиц на берегах, но таких птиц, которых мы не знаем и не узнаем никогда. Едва различимой была его мелодия, которая завлекала юных девушек, она была до того чарующей и необыкновенной, что, стихнув, оставила по себе воспоминание, как о сне, который исчезает, словно его не было, едва просыпаешься солнечным утром; ничего не осталось такого, что бы доказывало ее реальность, кроме расширенных зрачков в изумленных глазах покоренных девушек, внимавших Томми.
И он заиграл опять. На сей раз это было похоже на перекличку дроздов в далеких долинах; перебивая друг друга, они рассказывали счастливую сказку, слишком простенькую и незамысловатую для человека; и их голоса как будто доносились издали, из дальних долин, слишком дальних, чтобы звуки могли достичь наших ушей, они проникали в нас через воспоминания, которые хранятся в пыльном уголке среди других воспоминаний о прошлом. Пока восхищенные слушательницы сидели, не шевелясь, под стать шиповнику и терну, трое юношей, которые расположились ниже на склоне Волда, начали двигаться наверх.
Первой их заметила Лайли. Она вскочила и что-то крикнула Томми. Остальные девушки тоже повскакали с мест и, в гневе обернувшись, уставились на трех парней, словно обретя немножко от власти Медузы. Когда же они увидали парней, шедших к ним из зарослей ломоносов, и других парней, подходивших к ним с левой стороны, то застыли в нерешительности. Парни из банды Уилли Лэттена действовали по плану. Поднявшись с земли, Томми стоял, опустив правую руку со свирелью, тогда как Лайли вцепилась в его левую руку и пыталась тащить за собой. Однако Томми продолжал стоять с поднятой головой, как будто задумавшись и никого не замечая вокруг, хотя в голове у него не было ни одной мысли; он стоял неподвижно, с высоко поднятой головой, пока нечто с гор вливалось в его сердце.
Когда парни из банды Уилли Лэттена были уже совсем близко, Лайли поняла, что не может сдвинуть Томми с места, к тому же время все равно было потеряно, и она вновь, в последней надежде, доверилась ему; да и остальные девушки тоже стояли в растерянности, не произнося ни слова. Сначала парни шли медленно, но под конец заторопились. Тогда Томми Даффин вновь поднес свирель к губам и, едва парни окружили его, заиграл. Первые же звуки свирели оказали свое необычное действие на деревенских парней, и мыслями они полетели к ней, тогда как сами застыли на месте, до того ее мелодия была необычной; но вскоре они стряхнули с себя наваждение и сделали еще несколько шагов. И вот тут нечто таинственное из-за гор и из глубины веков поманило их, желая о чем-то рассказать, и они, внимая, опять встали как вкопанные. Теперь, казалось, громкая музыка звучала всюду, и они оглядывались, не понимая, откуда идет эта напасть, и ничего не видели, все же чувствуя, что из тьмы к ним приближается нечто в звуках, исторгаемых из свирели Томми Даффином. Неожиданно им стало ясно, что тайна гор и волшебство вечера обрели голос и говорят с ними. Не двигаясь, они внимательно слушали; их мысли унеслись далеко от утренней сходки у костра и от Томми Даффина, теперь они были заняты воспоминаниями столь давними, что им пришлось пройти через ворота, которые мы называем забвением, воспоминаниями о том, что было известно прапрадедам, старыми историями, которые жили в сказках, пока в них не поверили самые упрямые. Стоя на склоне Волда, деревенские парни вспоминали и вспоминали, а сгущавшаяся вокруг них вечерняя мгла была полна смысла, о котором прежде они и не догадывались. Все молчали, и девушки, и парни, разве что Томми Даффин играл на свирели, и ее звуки с великим вдохновением летели вдаль от одной тайны к другой. Потом наступила пауза, и Томми повернулся лицом к вершине горы и черному лесу. После этого он заиграл совершенно неведомую ему мелодию и зашагал наверх. Девушки и парни переглянулись, спрашивая друг друга, надо ли им идти, но никто не произнес ни слова, ни полслова. Все последовали за Томми. Ничего странного в этом не было, ибо новая мелодия была из другого мира. В ней был известный перелетным птицам зов, каким вожаки оповещают о ветре, который унесет стаю вдаль; в ней был трепещущий стихающий вой, собирающий звериную стаю; были звуки земных труб и ответ ясных волшебных рогов. Все приливы и отливы земной жизни подчиняются этой мелодии, и не было ничего удивительного в том, что девушки и парни последовали за Томми Даффином.
Следом за Томми Даффином они подошли к темному лесу, и свирель колдовским образом вдохнула жизнь в глухие и забытые места. Парни, что поджидали Томми в лесу, услыхали приближающуюся свирель: и им показалось, что тайны, притаившиеся среди старых деревьев, вдруг очнулись и после долгого молчания громко воззвали к ним. Ближе, ближе была свирель, и наконец даже папоротник запел в восторге. Молодые фермеры забыли о преследовании, забыли о своих планах, взлелеянных у костра; а всё потому, что лес был полон голосов старинных волшебств, на которые откликались голоса дальних легенд, и в тех и других было столько магии и красоты, сколько было лишь в сказках, которым внимают в младенчестве. Вытянувшись во весь рост, когда мимо проходил Томми со своей свирелью, они стояли молча, а потом шли за ним вместе со всеми. Томми и остальные поднимались наверх, переступая через шишковатые корни старых буков, пока не оказались на вершине Волда, после чего стали спускаться на другую сторону сначала между тесно стоящими соснами, но вскоре лес поредел, а потом лишь отдельные деревья чернели на фоне угасающего неба. Томми вел юношей и девушек через лес в долину, где на лужайке лежали Старые Камни, черные в вечерних сумерках.
Едва Томми Даффин разглядел Старые Камни, он понял, зачем поднимался на гору, а потом спускался вниз, он понял, что старинные обряды звали его на это место с другой стороны горы и из глубины веков. Тогда он заиграл мелодию, за которой никакое перо ни в силах было бы угнаться, которую никакие слова не в силах были бы превзойти, но которая без слов говорила с последовавшими за Томми девушками и юношами. Теперь мелодия стала похожа на ветер, проносящийся ночью над горами, проносящийся над веками, пронзительно-печальный ветер с голосом, в котором столько мудрости, что слова не нужны. Казалось, она хотела открыть людям давнюю тайну, словно одно лишь любопытство привело их в долину, где лежали Старые Камни; теперь ужас и торжество звучали в мелодии, благословлявшей старые камни, так что люди не могли сбежать и поднимали одну ногу, потом другую, ни о чем не думая, ибо их разум давно и крепко спал. Так, под звуки свирели девушки и парни пришли к Старым Камням Волдинга.
Глава шестнадцатая
ОНИ ТАНЦЕВАЛИ ПОД КАМЫШОВУЮ СВИРЕЛЬ
Сидя в своем кабинете, викарий вслушивался в чистые звуки, доносившиеся с гор. Его слух был обострен долгим и напряженным ожиданием, и ему казалось, что мелодия должна вот-вот оборваться, но нет, она лишь медленно стихала, наполняя собой дальние долины, чего он совершенно справедливо опасался. В деревне тоже слышали вечернюю мелодию, ее просто нельзя было не слышать. Важные события всегда происходят незаметно, и на них обращают внимание, лишь когда природные катаклизмы или войны уже внесли изменения в жизнь тех людей, которые не ищут изменений; вот и теперь деревенские жители вдруг обратили внимание, что ни на улице, ни в домах не осталось ни одного юноши и ни одной девушки. Уже довольно давно начали случаться странные вещи, довольно давно звучала странная мелодия и довольно давно родители не верили своим дочерям, когда те рассказывали, куда отправлялись по вечерам; однако люди продолжали жить в соответствии со здравым смыслом и давними традициями, не утруждая себя попытками узнать, что происходит на самом деле, хотя происходящее противоречило и здравому смыслу, и традициям; и вот уже горе заглядывало им в глаза. На улице не гуляли парни, девушки не сидели дома, и на горе Волд звучала мелодия, эхо которой оживляло тени неизвестных людей на знакомой улице и под родными крышами. Тем временем, пока фермеры судили да рядили, нечто необыкновенное происходило на другой стороне леса, тень которого уже накрыла деревню. Когда Томми Даффин подошел к Старым Камням, он опять изменил мелодию и пошел в пляс вокруг камней, прыгая то внутрь круга, то за его пределы, обегая один камень с внутренней стороны, а другой – с внешней, и таким образом он обежал все двенадцать камней. Томми сделал три круга, и все остальные следовали за ним. Им это не составляло труда, хотя прежде никто не знал этого танца, зато мелодия казалась знакомой, словно была с ними еще с тех пор, когда никто не думал ни о каких переменах. Серебряным светом светила великая планета, и все звезды сияли на небе. Томми Даффин подошел к продолговатому плоскому камню посередине и встал рядом с ним, все еще играя на свирели, тогда как остальные продолжали танцевать. Через некоторое время Томми заставил всех пройти в танце мимо плоского камня, ибо такова была власть его свирели, и все прошли мимо этого камня и поклонились ему. Ни у кого в мыслях не было кланяться старому камню, и все же никто не спросил себя, почему он сделал это: так поступали в прошедшие времена, а музыка как раз просвещала молодых людей насчет этих времен. По мере того как мелодия будила прошлое вместе с обрядом, когда-то привычным Старым Камням, в долину после долгого забвения возвращались неведомые танцы и забытые ритуалы, ибо музыка будоражила спящую память, чего не могла сделать история. Итак, все танцевали вокруг старых, ничего не забывших камней, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, как им велела необыкновенная мелодия, и это напоминало кружение листьев, подхватываемых ветром; танцевали Уилли Лэттен и все парни из его банды, которые собирались мановением руки сломать свирель, и вместе с ними танцевали девушки, которых они хотели освободить, ибо была в свирели сила, влекшая людей к Старым Камням, как лето влечет ласточек на север. Во все глаза смотрели на них лесные звери, их касался обычно неощутимый, неосязаемый, легкий ветерок, по вечерам прилетающий в долину с тайным поручением природы, ведь это он опылял цветы и приносил с собой зеленоглазую мошкару; вокруг танцующих собрались все, кто перешептывается по вечерам. И не просто вокруг, а ближе, чем когда бы то ни было, потому что человек, придя к Старым Камням, быстро и не таясь отринул страх, которым окружал себя много веков.
Свирель заиграла едва слышно, и танцоры отдыхали, а над ними плыла ночь – ветры, ароматы цветов, белая сова, стая мошкары, так как это был ее час, звезды в неуловимом параде. Как бы ни были они утомлены танцем и переполнены чудесами ночи, колдовством камышовой свирели и тайнами Старых Камней, ни одного из них не покидало чувство, что им предстоит что-то еще. Взгляды были устремлены на продолговатый плоский камень, все с тревогой смотрели на него, и все же никто не отвел глаз от камня, казавшегося серым в свете звезд. Наконец заговорил Уилли Лэттен, выразив чувства остальных:
– В этом древнем камне нет ничего особенного.
– Нет ничего особенного, – сказали все.
Но думали они о жертвоприношениях, окрашивавших плоский продолговатый камень в красный цвет в те времена, о которых им никто не рассказывал.
Свирель продолжала тянуть свою тихую мелодию, будя воспоминания, которые никто не тревожил много веков и которые в наше время так же редко всплывают на поверхность, как редко показываются на свет нежные белые существа, живущие под бессловесными камнями.
– Нет ничего, – повторили юноши и девушки.
А парни Уилли Лэттена заговорили о жертвоприношении. Один из них предложил зарезать овцу, но сказал это тихо, словно боясь продолговатого камня.
– Надо зарезать быка, – сказал другой.
И парни из банды Уилли Лэттена, которые собрались вместе, чтобы сломать свирель и положить конец странностям, принесенным ею в Волдинг, стали спорить о том, чьего быка положить на плоский продолговатый камень. Большинство было за то, чтобы немедленно бежать в деревню за единодушно выбранным быком, привести его на заклание в честь непонятных бессмертных, о которых им ровным счетом ничего не было известно, и положить на плоский камень в темноте, чтобы никто не подсмотрел, чем они занимаются. Но тут Уилли Лэттен проговорил громко и отчетливо, заглушая их голоса:
– Сейчас не время приносить жертву.
И тотчас все ясно осознали, что жертвоприношение следует совершить на рассвете.
Но они не могли сделать это, когда люди не спали. Их бы заметили с дороги. Некоторое время они еще спорили приглушенными голосами, как никогда прежде понимая, что будущее полно загадок.
После этого опять начались танцы под камышовую свирель, которая сначала звучала тихо, лишь намекая на странные мелодии, а потом все громче и громче; и чем громче она становилась, тем необычнее, пока у танцующих не появилось ощущение, будто играет невидимый музыкант неземного происхождения, сотворенный из гор и лесов и прячущийся за спиной Томми Даффина.
Неожиданно колдовское очарование словно покинуло звезды, видно, у них больше не было сил тянуть ночные часы, после чего танцоры побежали через лес в свою деревню, а свирель в предрассветных сумерках слала им вдогонку затихающую мелодию; и одна лишь Лайли не покинула продолговатый плоский камень.
А ведь язычество было изгнано из Волдинга еще во времена святой Этельбруды.
Глава семнадцатая
МАРШ СТАРИКОВ
Когда наступил предрассветный час, посягнувший на ночную тьму, парни и девушки, которые танцевали вокруг Старых Камней, вернулись в деревню, где еще не зажглась ни одна свеча и не запела ни одна птица. В домах было еще тише, чем на ночной улице, и среди множества случайных звуков, наполнявших ночную долину, эти дома стояли чопорными памятниками безмолвию. Правда, внутри возмущенно скрипели половицы, и к скрипу тотчас присоединялось эхо, недовольное ночным вторжением, однако родители, не дождавшиеся своих детей, уже спали, и те незамеченными улеглись в свои постели. А вскоре дрозды разразились неожиданной песней.
Но когда наступило утро, предсказанное птицами, когда оно набралось сил и разбудило взрослых жителей деревни, никто из тех, кто танцевал за горой, не избежал вопросов, и лишь немногие смогли дать ответы, удовлетворившие их родителей. Между поколениями всегда существует пропасть непонимания, так как старшие успевают забыть то, что младшим еще только предстоит узнать. Иногда случаются спокойные времена, и мостики, которые устоявшиеся обычаи перебрасывают от одного поколения к другому, спасают положение; зато в другие, бурные времена пропасть ширится и мостики рушатся. Вот и теперь пришло такое время, однако не для всего мира, понятия не имевшего о затерянной в горах долине, а для деревушки под названием Волдинг.
Поначалу лишь девушки ходили на гору послушать странную музыку, скажем, достаточно юные не только для романтических мечтаний, потому что этого у них не отнимешь, даже когда их скрючивает ревматизм, но и для конкретных действий; а потом отправились и парни, достаточно юные для того, чтобы затеять драку и спланировать у костра приключение. Из старшего поколения еще никто не ходил вечером на гору послушать свирель; и теперь, задумавшись о деревне, о тихой жизни, о заведенных издавна порядках, о прежних поколениях, о множестве историй и сказок, похожих на вьющиеся растения, которые захватывают крыльцо, родители допрашивали своих детей, мысли которых все еще были поглощены голосами ночи, шепчущим в ветках ветерком, дикими лесными существами, звучной мелодией, проникающей в глубь времен и будящей ото сна Старые Камни Волдинга, чтобы получить от них, издревле молчавших, понятный ответ. В один момент пропасть между поколениями стала неодолимой.
Однако и старики кое о чем знали, хотя их дети думали иначе. Они тоже слышали свирель и тоже слышали странный призыв, однако явившееся им было так дико и фантастично, так разительно отличалось от издавна привычной жизни, что они не пожелали думать об этом и сказали себе: надо быть рассудительными, здравомыслящими и благонамеренными; тем не менее, хотя они ничего не знали наверняка, некое подозрение не давало им покоя. И это подозрение подсказывало им вопросы, которые они задавали детям.
В тот день никому не было покоя в Волдинге. Юноши, сбежавшие из безрадостных домов, собирались группами и приглушенными голосами спорили о том, что им делать. Даже Уилли Лэттен не мог ничего предложить. Одно дело замышлять что-то, когда в сердце кипит ненависть, когда костер и тайна превращают продуманный план в заговор и приключение; и совсем другое – стать вожаком романтической банды после того, как утром неловким доводам Уилли пришлось вступить в неравную борьбу с логикой.
– Лайли, – сказала миссис Эрлэнд, – мне показалось, что вечером тебя не было дома.
– Да? – ответила вопросом Лайли.
Глаза Лайли загорелись, словно блеснул клинок меча, и миссис Эрлэнд почувствовала себя слишком старой для затеянной ею словесной битвы.
Во всех остальных домах девушки, танцевавшие ночью под свирель Томми, утром до дна испили чашу горечи.
Молодые люди собирались в стайки на деревенской улице, не желая идти домой и жалуясь друг другу на неприятности, ссоры и обиды; и все сильнее чувствовали, как будто что-то должно случиться, как будто что-то, прячущееся в тени будущего и приблизившееся к Настоящему, уже бросало вызов деревне. Обычно особенно чувствительными к таким вещам бывают люди, у которых напряжены нервы и болит сердце; и их предчувствия в большинстве своем так же справедливы, как справедливо то, что известно людям, пребывающим во врожденном покое. Для тех девушек и юношей, которые отправились домой обедать, все началось сначала. В послеполуденные часы белая улица обычно оставалась безлюдной и отдавала себя на волю солнца, разве что чей-нибудь осел катался в теплой пыли, но в этот день многовековой покой косых солнечных лучей, мягкой пыли и горной травы был потревожен раздражением и печалью не находивших себе места молодых людей.
Томми Даффина не было видно, и о нем почти не говорили, ибо в наметившейся в Волдинге войне поколений у каждого были свои заботы и свои соображения, которых хватало для обсуждения – пока большего не требовалось. Но стоило кому-то упомянуть его имя, и тотчас следовал ответ: «Томми Даффину достается». Все думали, будто он в доме своих родителей и получает от них то же, что они получили от своих.
Наступающим тихим вечером, когда вся деревня бурлила, на улицу спокойным шагом ступил человек, представлявший собой полную противоположность взбудораженной молодежи – мужчина в черном шагал по дороге, что вела в деревню, неторопливо и уверенно, хотя в глазах у него была заметна озабоченность; все узнали Анрела. Он ни к кому не обратился, по-видимому, даже не собирался обращаться, а всего лишь неторопливо шел и смотрел на молодых людей. И вот тут-то, хотя он не произнес ни звука, им стал очевиден упрек поколения, оставшегося по другую сторону пропасти. Когда Анрел проходил мимо юношей, они брались за шляпы, и он без улыбки поднимал руку к своей шляпе с широкими полями, но продолжал молчать. Какими бы медленными ни были его шаги, Анрел оставался в пределах видимости не дольше нескольких минут, но для молодых людей его взгляд был словно зима посреди лета, заморозивший время; было ясно, что добрый взгляд священника осудил их, и они не знали, как им оправдаться.
Однако эти трудные минуты больше сказали викарию, чем любому из молодых людей. Он почувствовал себя еще более одиноким в своем противостоянии чему-то зловещему, пока скрытому ото всех, но для него имевшему ясный смысл надвигающегося ужаса; к тому же викарий понимал, что ему придется воевать в одиночку. Накануне, поговорив с отцом Томми Даффина, Анрел как будто обрел надежду и ослабил защиту, но потом опять была музыка и всякие утренние рассказы, отчего его страхи вновь набросились на него, ослабленного несколькими часами относительного покоя, словно солдаты, совершающие ночной набег на спящий лагерь противника. Викарий ни к кому не питал ненависти; он мог сказать это, положа руку на сердце. Однако неторопливо, с опущенной головой проходя по замершей улице, он своим присутствием выражал протест тем, кого считал своими друзьями, юношам из любимого им прихода, мальчишкам, которых он учил говорить, и у него в душе поднимался гнев на Томми Даффина, ставшего причиной всеобщего смятения, тот самый гнев, который близок к колючей границе ненависти.
Женщина открыла зеленую дверь, показав часть комнаты, и крикнула через улицу, обращаясь к группе парней:
– Генри, немедленно домой. И захвати с собой Томми Даффина!
Викарий не был одинок в своем гневе.
А потом, потом в золотистом воздухе притихшего вечера зазвучала мелодия, прилетевшая с северной стороны Волда; она была близкой и одновременно столь же далекой от догадок Анрела, как, скажем, литература Китая или религия лам – от нашей религии. Однажды, будучи в кафедральном соборе, викарий слышал нечто подобное; не подобную мелодию, но подобную музыку. Это было очень давно, еще до его назначения в Волдинг. Ему припомнилось, как священные звуки заполнили приделы и его мысли унеслись далеко от земли: такое случается лишь раз в жизни, поэтому, когда он пришел в следующий раз, музыка ускользнула от него. И все же он помнил ее, она золотила его воспоминания и наполняла разум таким же великолепием, каким солнце наполняет помещение, проникая через большие окна, когда торжественные сумерки побуждают к плачу или смеху, едва видишь это величественное зрелище. Вот и теперь музыка, зазвучавшая на горном склоне, вновь задела струны его сердца, и гора вдруг стала священной. Что Анрел мог поделать? Он вспомнил о Валааме, с высоты зревшего израильтян, и о стоявшем рядом Валаке, который требовал, чтобы тот проклял их. Вот и Анрел считал своим долгом проклинать, хотя сердцем жаждал благословлять, как Валаам. Гора казалась ему священной, священными казались даже маргаритки, покачивавшие головками поверх сверкающей травы, и старая живая изгородь внизу, и черный буковый лес наверху, и низкие золотистые лучи, что освещали все кругом и соседствовали с тенями, ползшими от леса.
А потом на склоне горы появился Томми Даффин, игравший на камышовой свирели, игравший, как Аполлон, который вышел из своего золотого дома и которого побудила к игре земная трава, щекотавшая его голые ступни и лодыжки. Ни единого слова не произнес викарий.
Притихли деревенские парни; примолкла улица. Вдалеке прокричал петух; послышался лай собаки, и опять стало тихо. Тем временем Томми Даффин, продолжая играть на свирели, спустился на деревенскую улицу. Когда он проходил мимо парней и девушек, они молча поворачивались и следовали за ним; двое ребятишек, игравших поблизости, подняли головы и тоже направились за Томми, неожиданно потеряв интерес к своим забавам. Потом открылась дверь, зеленая дверь маленького домика, который Анрел запомнил навсегда, и в проеме показался мужчина, который был еще старше викария; он стоял навытяжку, устремив взгляд прямо перед собой; потом, немного пошатываясь, старик присоединился к молодым, которые шли следом за свирелью по деревенской улице. Женщина, помедлившая, чтобы аккуратно сложить вещи, тоже появилась в дверях. У нее был более уверенный вид, чем у старика. Казалось, она следует некоему приказанию, которое нельзя не то что не исполнить, нельзя даже обсуждать. Как бы то ни было, она шла по деревенской улице, не отставая от молодых, хотя дышала тяжелее.
Открылась еще одна дверь, и из дома, опираясь на палку, вышла старая миссис Алкинз, которая почти никогда не покидала свой дом. Когда она присоединилась к процессии, открылась еще одна дверь и из своего дома вышла миссис Эрсеваль, вдовевшая уже лет пятнадцать; и тут двери стали открываться одна за другой. Из своей лавки появился Скеглэнд, который, сколько Анрел помнил, торговал бакалеей; потом показался плотник Лэттен, отец Уилли Лэттена, и с ним была миссис Лэттен. И Гиббутс, который вот уже тридцать лет служил церковным сторожем, даже Гиббутс пошел вместе со всеми.
По деревенской улице шли пожилые почтенные люди, которые были опорой маленького прихода. Если бы Анрел увидел, что покрашенные и увитые ломоносами стойки на крыльце неожиданно обрели способность ходить, он удивился бы меньше.
А потом из дома на краю деревни появилась миссис Эрлэнд, и ее лицо светилось, словно она сбросила не один десяток лет, забыла о своем одиночестве, о своих причудах и даже об астме; быстрым шагом она прошла мимо викария. Боже милостивый, это в самом деле была миссис Эрлэнд!
Молча стоял викарий, провожая взглядом удаляющихся людей. Шум шагов понемногу стихал, и на деревню сходила тишина, нарушаемая лишь звуками свирели. Потом процессия повернула направо, судя по тому, откуда теперь доносилась мелодия, после чего стала подниматься наверх, на гору, и викарий все еще прислушивался к ней. Почему бы не пойти вместе со всеми? Почему бы не подняться на гору, не спуститься к старым серым камням и не послушать, как золотистые звуки бьются об их древнее молчание? Им не потревожить покой камней, но и великолепной мелодии не грозит усталость. Почему бы не пойти вместе со всеми?
Но если он уйдет, кто же останется? Что будет, если он тоже уйдет? Чувство долга перевесило.
Когда викарий принял решение, мелодия уже доносилась с другой стороны горы; старик стоял один, немного уставший, очень замерзший и весь в слезах.
Глава восемнадцатая
ПРОШЛОЕ ОЖИВАЕТ
Уже совсем стемнело и в долине, и в горах, когда викарий, до того одинокий, что трудно и вообразить, отправился обратно. Солнечные лучи все еще освещали плывущие в вышине облака, да и небо еще было совсем светлым, хотя в Волдинге уже не блестел ни один листочек, да и стены как будто посерели. Наступил тот час дня, когда разочарованный или несчастный человек погружается в невеселые размышления; но в деревне не нашлось никого, чтобы окликнуть викария и помочь ему в тяжелую минуту. Все ушли на гору.
В одиночестве прошагал он через всю деревню до своей стороны долины, где, миновав последний дом, увидел спешившую ему навстречу женщину. Хотя бы одна не ушла вместе со всеми. Викарий узнал миссис Тиченер. Он понял, что причина ее спешки была самая что ни на есть простая и понятная: ей хотелось, пока не совсем стемнело, добраться до дома с купленным и завернутым в бумагу маслом. Погруженный в свои мысли, викарий шел, опустив голову, и почти не обращал внимания на миссис Тиченер, пока она не подошла совсем близко.
– Добрый вечер, миссис Тиченер.
– Добрый вечер, сэр. Надеюсь, вы в добром здравии, сэр.
– Да, да, благодарю вас.
Он всегда был в добром здравии. И не стоило спрашивать. Однако миссис Тиченер он наверняка показался больным, едва оправившимся после тяжелой болезни или несчастного случая. Что ж, любой подумал бы так на ее месте.
– Масло? – спросил викарий, показывая на сверток.
– Да, сэр. Купила у Дровера. Никогда не знаешь, что могут подсунуть в этих лавках.
– И то правда, – отозвался викарий.
Миссис Тиченер поглядела себе под ноги, думая о том, что скоро стемнеет. Однако викарий не двигался с места.
– Миссис Тиченер, – сказал он, помедлив, – все ушли с Томми Даффином.
– Это из-за его свирели, – задумчиво отозвалась миссис Тиченер.
– Да, – подтвердил викарий. – В деревне не осталось ни души.
– Неужели ни души, сэр?
– Миссис Тиченер, что вы об этом думаете?
Старуху тронул вопрос викария, который звучал мольбой о помощи, впрочем, мольба была больше в его голосе, нежели в словах, и даже в страдальческом выражении лица. Не будь она так тронута, она бы не поняла его вопрос. Чем ближе он был к тайне, тем дальше от тайны была она, чем больше он верил в чудеса, тем меньше она думала о них. В памяти старухи хранилось множество старинных сказок и легенд, всякого рода народной мудрости, дошедшей до нее из более дальнего прошлого, чем самые древние гобелены в старых и богатых домах; но она знала, что образование, полученное викарием в Кембридже, было тем светом, который мог в мгновение ока рассеять все ее богатство. «Выставишь напоказ свою необразованность» – вот что, наверняка, сказали бы и она и ее старые приятельницы, выложи она викарию все что знала. Из-за этого появилось в ее памяти подобие святилища, в котором она хранила все, что имело священный вид, но было чуть-чуть не такое. Ну а теперь жалость, – ибо неожиданно миссис Тиченер стало ясно, как нужны ее знания, – побудила ее говорить более открыто, и это было подобно тому, как соперничество побудило ее приподнять завесу над давними тайнами в тот день, когда викарий возвратился из Брайтона.
– Что я думаю, сэр? – переспросила она. – Я думаю, все дело в преподобном Дэвидсоне.
– Наверно, – согласился викарий.
– Думаю, сэр, это все из-за него.
– Да. Но как?
– Знаете, сэр, мне представляется, в прошлом много чего есть и много чего случалось такого, о чем мы и понятия не имеем, так давно это было. Это похоже, сэр, на то, как на самом дне колодца бурлит что-то, а что и откуда, никто не знает. Вот и из прошлого невесть что может прийти.
«Боже милостивый, – подумал викарий, которого ее метафора скорее заставила обратиться мыслями к крошечному Волдингу, нежели к чему-то беспредельному, – наверно, ей приходилось пить ужасную воду».
– Надеюсь, у вас не настолько плохой колодец? – спросил он.
– Да нет, колодец у меня хороший и с прошлым все в порядке, но, видно, что-то пришло к нам из прошлого.
– Да, да, мы и вправду видим только то, – прошептал викарий, – что на поверхности, нет, конечно же, еще немножко в глубине. Так вы думаете, – спросил он уже громче, – это из прошлого?
– Сэр, вам лучше знать, чем мне, ведь вы человек ученый. Не понимаю, почему бы им не прийти, если у них есть для этого время.
– Кому? – не понял викарий. – О ком вы говорите?
– Да уж не мне, сэр, о том знать.
– У греков были такие легенды, но я думал, это все умерло в прошлом. Я думал, это все умерло.
Миссис Тиченер поняла, что викарию больше требуется утешение, нежели ее мудрость.
– В один прекрасный день, сэр, все опять канет без следа. Так и будет.
Попрощавшись со старухой, викарий тяжело зашагал дальше.
Совсем стемнело, пока викарий медленно поднимался по склону горы к своему дому; он видел, как высоко в небе плывут с востока бледные облака, а под ними мерцает луна, правда, самое луну он не мог видеть за горой, заросшей лесом. С недавнего времени викарий привык с опаской относиться к вечерам, не зная, до какой степени серебристые, с легким золотым налетом лучи соотносятся с поведением Томми Даффина, однако он не забыл, что луна присутствовала во всех языческих обрядах, о которых ему доводилось слышать, к тому же именно луне приписывалась власть над безумцами. Понятно, у него не было настроения любоваться прекрасными облаками, освещенными луной, тем более что они внушали ему ужас перед неведомым и возможным злом. Когда же викарий вошел в дом, то увидел читающую Августу, и это зрелище было до того мило ему, словно он никогда прежде не видел ее читающей. Наконец-то отыскался хоть один человек, который никогда не поднимется на гору, влекомый бессмысленной мелодией.
Августа подняла на него вопросительный взгляд, ведь он еще ни разу не приходил так поздно.
– Все ушли за Томми Даффином, – сказал викарий.
– Все? – быстро переспросила она.
– Да. Как глупо.
Августа отозвалась не сразу.
– Да, да, конечно, – проговорила она, глядя прямо перед собой.
Викарию было ясно, что ему незачем убеждать ее в том, в чем он сам не был убежден.
Августа тоже слышала музыку, но она не говорила об этом.
Наконец викарий прервал молчание, спросив о горничной:
– Марион здесь?
– Нет.
Он понял, что Марион ушла вместе со всеми.
О миссис Твиди он не стал спрашивать. В любом случае, им предстояло довольствоваться холодным ужином, так что не стоило звать ее из кухни.
За едой не было произнесено ни слова. Августа не могла знать больше мужа, хотя он надеялся на это, ибо ему хотелось, чтобы кто-нибудь разбудил его от мрачного и никак не кончающегося сна. Однако и ей это было не под силу после того, что она услышала; музыка летела через долину, и каждый звук был до ужаса ясен и полон смысла, словно выражал его в словах.
Анрел удалился в свой кабинет, раскурил трубку и еще долго сидел в кресле, мысленно путешествуя во времени, пока не оказался в Аркадии; тогда он попытался связать старые мифы с тем, что происходило на его глазах, и в сигарном дыму сменились тысячи картинок, вот только ни одна не подсказала ему выход.
Глава девятнадцатая
НАДГРОБИЕ СВЯТОЙ ЭТЕЛЬБРУДЫ
Заметив мелькнувший на стене лунный зайчик, викарий очнулся от грез, навеянных камышовой свирелью. Он прислушался, однако музыка стихла, и ему трудно было решить, внимал он ей наяву или во сне. Заснуть еще раз викарию не удалось, да и вскоре наступило утро. Потихоньку одевшись, мистер Анрел выскользнул из дома, словно убегая от мучивших его мыслей, вскарабкался на гору и зашагал по притихшему лесу, чтобы, выйдя из него, увидеть ясный, чистый свет раннего утра. Наверху, где было много света и легко дышалось, его мысли, обретавшие гигантский размах в тесной комнатке, казались куцыми и слабенькими. Вскоре он уже твердо шагал по росистой траве и стряхивал с себя столько паутины, что это могло бы показаться невозможным, если бы не прогулка спозаранок. Викарий и сам не знал, куда он идет. Сначала у него появилось сильное желание покинуть бессонное ложе и прогуляться в утренней тиши, чтобы прояснилась голова, потом он просто шел, подчиняясь настроению, и наконец оказался вблизи истертых белых камней, возможно мрамора, традиционно считавшегося надгробием святой Этельбруды. Напоминая саркофаг крестоносца, «надгробие» находилось в чистом поле, и от скота его защищали лишь кусты шиповника; кстати, как верили в Волдинге, с его помощью можно было свести бородавки.
Викарий долго стоял, не сводя взгляда с истертых белых камней. Вскоре он обнаружил, что может более или менее спокойно думать о том, как далеко он от Волдинга, словно явился из вражеского стана к родному рубежу, к незыблемой крепости, противостоящей язычеству. Как бы то ни было, вид могилы святой Этельбруды внес покой в мысли викария, и он уже мог с надеждой думать о будущем. Сначала ему показалось важным всерьез поговорить с миссис Тиченер; слишком он был расстроен, когда встретил ее; надо спокойно расспросить ее о том, что могло прийти из прошлого, и когда он доберется до истока, то займется подбором лекарства; с ее помощью ему наверняка удастся сотворить чудо. Когда мысли викария просветлели, то и утро показалось ему на редкость ясным, что, собственно, неудивительно, так как солнце поднималось все выше и выше; но и Этельбруда тоже кое-что сделала, и не стоит отнимать это у нее.
Между молоденькими березками, которые росли на таком крутом склоне, что распахать его не представлялось возможным, в то прекрасное утро, когда викарий возвращался домой, вовсю цвели четыре разных сорта орхидей. Августа уже ждала мужа с завтраком, и это показалось ему совершенно естественным, хотя для завтрака было еще очень рано. Для жены викария не осталось незамеченным его бегство из дома, и она подумала, что он отправился погулять и наверняка вернется голодным, так что все было готово примерно за час до обычного времени. Несмотря на голод, викарий поел второпях и тотчас вновь ушел, на сей раз в деревню, к миссис Тиченер. Она завтракала.
– Миссис Тиченер, – входя, проговорил он, – я хочу всерьез потолковать с вами о Томми Даффине и о смуте, что он сеет в деревне.
– Боюсь, сэр, я ничего не знаю, – отозвалась миссис Тиченер.
– Не знаете? Но у вас есть теория на его счет.
– Что есть, сэр?
– Теория о прошлом, которое вторгается в настоящее.
– Ах, мне почти ничего не известно о прошлом.
– Дело не в знаниях, собственно… Мне нужно…
Миссис Тиченер прервала его:
– Вы не присядете, сэр?
– Благодарю. Но это в другой раз. Сейчас мне надо идти. Поговорим как-нибудь.
Викарию почти сразу стала ясна безнадежность его затеи. Он понял, что хоть и спал, но слышал настоящую музыку, хотя ему было невдомек, как такая фантастическая мелодия может родиться в реальном мире; вот и миссис Тиченер сильно переменилась за ночь, наверное, она тоже ходила к старым серым камням; так что теперь викарий остался один на всю деревню, единственный враг победной музыки.
Помрачнев, викарий отправился домой, по пути размышляя о своем одиночестве. Следующий день – воскресенье, и ему, несмотря на разлад в мыслях, надо подготовиться к проповеди. К своему дому викарий подошел совсем не такой радостный, каким он спустился утром с горы.
– Миссис Тиченер тоже, – только и сказал он.
Вздохнув, Августа кивнула. Во время катастрофы много слов не требуется. Довольно долго они молчали, пока викарий собирался с мыслями, выразившимися у него в таких словах:
– Если бы нас не осталось двое против всех.
– Но ты не один, – сказала жена викария.
– Никто ни о чем не знает, кроме нас с тобой, и только нас с тобой там не было.
– Когда мы были в Брайтоне, здесь служили воскресную службу.
У викария перехватило дыхание; когда случается беда, даже мелочь приобретает гигантское значение. Ему это как-то не пришло в голову. Он совсем забыл. А ведь священник должен был прожить в Волдинге три дня, и наверняка он слышал странную мелодию.
– Ну, конечно!
– Его фамилия Хетли, – сказала жена.
– Что? Неужели тот самый Хетли?
– Больше ничего не знаю. Знаю только, что Хетли.
– Он живет недалеко от Сничестера?
– По-моему, да.
– Наверняка тот самый Хетли, – проговорил викарий. – Что ж, епископ все-таки послал его. Как это замечательно. Значит, епископ хотел нам помочь!
– Думаешь?
– Да, – ответил викарий, – если он посылает такого человека, как Хетли.
– Кто такой Хетли?
– Кто такой? Ну, Хетли был одним из лучших в колледже святого Гавриила. Он занимался греческой историей. Умнейший человек. Надо же, епископ прислал его.
– Ты с ним знаком?
– Знаком? Нет. Я видел его. Часто видел его в Кембридже. Но, конечно же, не знаком.
Обычно миссис Анрел не задавала подобных вопросов; ей следовало самой понять, что простой человек не может быть знаком с Хетли. Но она еще потребовала, чтобы муж немедленно отправился к нему. И когда она сказала об этом, он отозвался:
– Что ж, да, я должен.
Им было известно, что Хетли жил в Ролтоне, так близко к Сничестеру, что звон колоколов кафедрального собора наверняка слышен в его приходе.
Итак, они решили, что в понедельник викарий поедет к своему новому союзнику. Вновь ожившая надежда немедленно улучшила настроение священника, так что он был готов взяться за тяжелую задачу подготовки к проповеди, хотя его мысли витали очень далеко от нее. Однако, усевшись в кабинете за письменный стол, на котором стояли чернильницы с красными и черными чернилами, была разложена бумага, лежал синий эолит, который всегда казался безделушкой, а теперь как будто злобно взирал на него из всех своих трещин и углублений, словно прошлое подошло совсем близко и древний камень утверждал свое равенство, о котором прежде не смел и мечтать.
Глава двадцатая
ЧТО СЛЫШАЛ ХЕТЛИ
Стояло солнечное воскресное утро, когда чета Анрелов отправилась в церковь на утреннюю службу. Тем немногим прихожанам, которых им довелось встретить по дороге, Анрел ничего не сказал. Он видел, как несколько человек вошли в церковь, и ему стало немного легче. Когда викарий покинул ризницу, то увидел почти столько же людей, сколько обычно, и у него вновь появилась надежда – ведь если у паствы сохранилась привычка посещать церковь, значит, еще не все потеряно. К тому же викария поддерживала и надежда на предстоящее в понедельник свидание с Хетли.
Нынешняя проповедь викария почти ничем не отличалась от его прежних проповедей, разве что на него ни разу не снизошло вдохновение и он не поднялся выше обычного уровня, что с ним бывало время от времени и бесконечно удивляло его самого. Как правило, он делал довольно подробные записи, однако проповедь как таковую не писал и не мог знать, в какое мгновение у него зазвенит голос и его мысль воспарит выше, чем он сам мог предположить накануне. В это воскресенье ничего подобного не произошло, ведь для парения нужны душевные силы, а они все ушли на раздумья и страх. В своей проповеди викарий не сказал прямо о том, что его больше всего мучило, хотя он думал об этом накануне и даже выбрал то место в Библии, где говорится о детях Израиля, поклоняющихся золотому тельцу, точнее, то место, где все, кроме троих, склонились при звуках трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и симфонии и всяких музыкальных орудий [3 - Книга пророка Даниила, 3, 10-12.]. Но потом, все еще не оправившись от усталости из-за пережитого ужаса и растерянности, он не нашел в себе достаточно сил, чтобы предпринять открытую атаку на врага в козлином облике, который стал для него реальнее, чем Сатана для Армии спасения. Итак, он подготовил для своего маленького прихода добротную и довольно полезную проповедь, разве что в ней не было и намека на то, что в самом деле будоражило Волдинг. Еще произнося слова проповеди, викарий обратил внимание на некоторую неаккуратность в одежде своих прихожан, правда, он не был уверен, так ли это на самом деле или ему показалось.
Когда служба закончилась, викарий, как всегда, встретил у двери в ризницу свою жену и, как всегда, успел лишь пристроиться в хвост уходившим прихожанам. На сей раз рядом оказались мистер и миссис Даффин. Викарий старался не смотреть им в глаза, да и Даффины тоже отводили взгляды, словно так было легче разойтись в разные стороны. Однако викарию в конце концов стало не по себе, и, упрекнув себя в грехе небрежения, он заговорил с Даффином и заговорил так, чтобы достучаться до сердца мистера Даффина.
– Когда собираетесь косить? – спросил он.
Однако Даффин как будто думал совсем о другом и ответил не сразу.
– А, на днях, сэр.
На самом деле косить надо было не позже следующего дня, потому что трава уже совсем подоспела.
– Уверен, все будет хорошо, – сказал викарий своей жене, когда они шли домой, убежденный в этом прихожанами, которые пришли на воскресную службу.
– Да, – ответила Августа.
Однако то ли в тоне, каким она произнесла это короткое слово, то ли в ее взгляде, взгляде человека, осознававшего очевидную опасность, проскользнуло нежелание развеивать его грустные мысли, хотя нередко ей удавалось это с помощью всего нескольких слов.
– Я серьезно поговорю с мистером Хетли, – сказал викарий.
Он сказал это так, как будто беседа с Хетли, тем более ответы на заготовленные вопросы могли разрешить возникшие проблемы.
Августе от всего сердца хотелось, чтобы ее муж встретился с мистером Хетли; так воюющие страны, для которых победа или поражение – вопрос жизни и смерти, мечтают о союзнике. Однако и в этом она не могла или не хотела утешать его и преуменьшать опасность, против которой он сражался.
Так или иначе, но он знал, что ей дано чувствовать глубже, и, несмотря на то что у него было больше знаний и больше точной информации, ему постоянно требовалось знать ее мнение, как будто в любой момент ситуация могла измениться. В течение дня викарий задавал жене наводящие вопросы в надежде, что она отведет беду и даст покой его измученным нервам. И весь день, словно произнося бесконечный монолог, она без слов говорила о леденящем душу страхе куда яснее, чем он, время от времени рассказывавший о своих переживаниях.
Наконец день, наполненный мрачными предчувствиями, миновал, и наступил понедельник, который должен был подарить Анрелу союзника, имеющего информацию о реальном положении дел в Волдинге и способного справиться, если верить его репутации, с любой проблемой. Утром в понедельник викарий был почти спокоен; лишь одна тень тревожила его, хотя и не могла всерьез повлиять на его настроение, но все же тревожила, и это было воспоминание об отказе епископа в помощи. Так он воспринимал письмо епископа, так он чувствовал, пестуя в душе печаль, которая укоренилась гораздо глубже, чем он того желал. Но все же епископ послал Хетли в Волдинг, лучшего из всех. И викарий был благодарен ему, причем куда сильнее, чем если бы не думал о том, что епископ бросил его в нужде. Солнечным июньским утром, повеселевший душой Анрел вновь приехал со Спелкинсом в Селдхэм и сел в поезд, направлявшийся в Сничестер.
Выйдя на вокзале в Сничестере, викарий, зная, в какой стороне находится Ролтон, зашагал прямо по полям.
Вскоре показались деревья и живая изгородь, окружавшие церковь и дом священника. Вокруг расстилались луга, которым не было конца и края, и деревья, казалось, сторожили эту часть прихода от наступления вечных лугов. Немного дальше было видно несколько ферм.
Викарий миновал оборонительный строй деревьев, открыл калитку и зашагал по тропинке к дому священника; таким образом он явился к Хетли не вовремя и не с той стороны, то есть к двери, выходившей в сад, отчего не мог отыскать звонок. Однако Хетли, что-то писавший внизу, заметил его из окна и бросился через весь дом открывать дверь.
Первым делом Анрел разразился извинениями, на которые Хетли ответил добродушной улыбкой, после чего, все еще не произнеся ни слова, повел гостя в кабинет. Пройдя по коридору, они повернули направо и оказались в той самой комнате, в которой Хетли работал. Внешность Хетли обнадежила Анрела, ибо он увидел перед собой ученого с живым взглядом и с седыми висками, да и лицо у него было спокойное, разве лишь постаревшее. Что бы этот человек ни слышал в Волдинге, он крепко стоял на земле, и Анрел понял, что настала пора вызвать страхи из безграничного обиталища фантазий и проверить их на твердой почве учености. Что Хетли слышал, пока был в Волдинге? Что он думает по этому поводу? Эти вопросы полыхнули огнем в голове викария.
– Моя фамилия Анрел, – сказал он.
– Аннел? – переспросил Хетли.
– Нет. Анрел.
– Ах, да. Это вместо вас я служил в Волдинге.
– Большое спасибо.
– Простите?
– Я сказал, большое спасибо.
– Ах, пустое.
– Мне хотелось спросить вас о том, что вы слышали, когда были в Волдинге. Это бывает почти каждый вечер. Звучит негромко, но все же каждый звук слышен поразительно ясно. Я говорю о музыке, которая звучит там ясно и негромко. Вы наверняка ее слышали.
– Нет, – сказал Хетли, – я ничего не слышал.
Глава двадцать первая
МУДРОСТЬ ХЕТЛИ
Тихая фраза, которой закончилась моя предыдущая глава, прозвучала как сообщение о стихийном бедствии. Мы даже не представляем, какую роль в нашей жизни играет надежда. Вот и Анрел так поверил в помощь ролтонского священника, что, потеряв надежду, воспринял это как трагедию, как вселенское несчастье, требующее к себе внимание истории.
А Хетли через стол улыбался Анрелу, который сидел в кресле. Уйти немедленно было бы невежливо, к тому же у Анрела мелькнула мысль, что не все еще потеряно и, не исключено, что даже если Хетли не владеет сегодняшней информацией, он поможет ему своими знаниями. Итак, Анрел поднапрягся, желая спасти положение, и заговорил громче.
– Я помню вас еще по Кембриджу. Видел вас в колледже святого Гавриила. Хотя вы, конечно же, меня не помните.
– Да нет, что вы, помню, кажется, помню, – отозвался Хетли. – Правда, вы немного изменились, но я как будто вспоминаю ваше лицо. Вы учились…
– В колледже Всех Святых.
– Да, да. Конечно же, я вас помню. Сколько времени прошло. Да…
– Да, – проговорил Анрел. – Да. И я отлично помню, мы все отлично помним, каким вы были блестящим знатоком Греции.
– Знаете ли, меня это интересовало. Очень интересовало.
– И меня тоже интересовало, вот только у меня не было таких познаний, как у вас, а без этого далеко не уйдешь. Меня особенно интересовала одна вещь. Наверно, вы можете мне кое-что рассказать о ней, если только я не отрываю вас от важной работы.
– Совсем нет.
– Боюсь, я явился не вовремя, – стоял на своем Анрел, глядя на разложенную на столе бумагу.
– Совсем нет. Чтобы работать, так же необходимо отдыхать, как иметь чернила. Если бы не вы, то через пять минут я отправился бы выкапывать подорожник. Поверьте, я предпочитаю поговорить.
– Вы очень добры. Так вот, меня интересует, насколько сильно вера в Пана влияла на жизнь греков, какие обряды они отправляли, как обставлялось появление Пана среди людей. Конечно же, нам известно о его явлении Фидиппиду. А еще это случалось? Ну, и все прочее.
– Об этих обрядах, тем более о явлении Пана после Пелопоннесской войны почти ничего не известно, а ведь я, если помните, занимался более поздним периодом.
– Более поздним? – переспросил Анрел, но так тихо, что Хетли не услышал его.
– Прошу прощения?
– Вы занимались более поздним периодом? – повторил свой вопрос Анрел.
– Да. Начиная с Пелопоннесской войны. То есть с зари цивилизации, так сказать, до наступления утра.
– Ах, так.
– Мне не приходилось ничего читать о более раннем прошлом, – сказал Хетли.
– А потом они уже не поклонялись Пану?
– Ну, некоторое время его огонь еще горел, лет сто примерно. Однако…
– Его огонь?
– Огонь на том алтаре, что был в пещере недалеко от Акрополя. А потом он погас.
– Вы думаете, что позднее Пан не оказывал влияния на греков? – спросил Анрел.
– Нет, нет, – испуганно проговорил Хетли, не желая, чтобы ему приписали утверждение, которого он не делал, ведь у него была безупречная репутация ученого. – Этого я не говорил. Влияние – совсем другое дело. О влияниях говорят: чем они сильнее, тем дольше их ощущают. Не могу сказать, как долго было его влияние, однако время от времени оно возобновлялось и в мой период, то есть в тот период, которым я занимался. Они не очень увлекались обрядами, и Пан, насколько мне помнится, не… Однако я говорю так, как будто он реально жил. Иногда так бывает, стоит погрузиться в старинный фольклор.
– Мистер Хетли, вам приходилось слышать о преподобном Артуре Дэвидсоне?
– Нет, – ответил Хетли. – Как будто нет.
– Он очень навредил Волдингу. А потом сбежал. И теперь там я. Очень он навредил. И под его влиянием, которое теперь проявляется, под его влиянием мои бедные прихожане обращаются в язычество. Нет, в церковь они еще приходят, как вы сами видели, но духовно они не лучше тех, к которым посылают миссионеров. И становятся хуже. Становятся хуже.
– Вы ведь не перестали им проповедовать? Нет, конечно. Если позволите дать вам совет…
– За этим я и приехал, – признался Анрел.
– Вы сказали об их духовных нуждах. А я всегда замечал, что духовные нужды очень близки к физическим. Помнится, меня поразили белые облака, проплывавшие над горами; ведь они в точности перенимали форму гор. Что может быть более эфемерного, чем белые облака, и более материального, чем камни? И все же. Это была случайность, но со временем я обратил внимание вот на что. Мальчики, которые не занимались физическими упражнениями, которые не играли в спортивные игры, были не только менее крепкими физически, что в общем-то дело доктора, но и духовно оставляли желать лучшего. Очень часто у них были дурные наклонности, хотя они, возможно, и пели в церковном хоре. Пришлось мне спуститься с небес на землю. Я-то думал, что мое сильное место – кафедра и с нее я лучше всего боролся со злом, а оказалось, что давно надо было идти на крикетное поле. Открытие было бы унизительным, если бы я приписал себе какое-то особое знание; но я понял и начал действовать.
– Да, да, понимаю, – упавшим голосом произнес Анрел, но Хетли этого не заметил.
– Ну вот, я заставил их полюбить физические упражнения, – продолжал Хетли. – Как ни странно, но должен заметить, что и петь они стали лучше. Теперь, конечно же, и в крикет надо играть с умом, никуда не денешься. А знаете, мне неизвестно, чтобы хоть один тренер, обучающий мальчиков игре в крикет, учил их чему-нибудь еще, кроме как махать битой. Иногда, бывает, учат их тактике, но это всё. А теперь представьте, у вас есть команда мальчиков, которых вы учите играть: они все умеют действовать битой, но представьте, что ваши умеют немножко лучше других. Что тогда? Они играют в другом приходе и много бегают. Играют в третьем и мало бегают. Почему? Да просто потому, что в одном приходе есть игрок, подающий мяч, а в другом такого нет. Обычно все полагаются на случай. А вам надо иметь своих подающих.
– Понятно, – мрачно произнес Анрел.
Однако Хетли не услышал его.
– Надо самому позаботиться о подающих игроках, – продолжал он. – Выберите мальчика с длинными чуткими пальцами. На других время не тратьте. И покажите ему, как брать мяч. Что вы! Есть мальчики, которые не знают даже, зачем рубцы на мяче. А вы скажите им. Потом остается только одно. Бросок. Знаете, что я делаю? Стелю на землю белый носовой платок. Если у них не получается, приходится оставлять их в покое. Но если они попадают в платок, тогда все в порядке. Бросок – это всё. Если мальчик попадает пять раз из шести, у него есть будущее. Научите его правильно работать пальцами, и он будет непобедим. У вас в деревне есть команда? Достаточно иметь одного такого мальчика, и вы будете выигрывать все соревнования. И приход будет в ваших руках.
– Боюсь, уже слишком поздно.
– А?
– Слишком поздно.
Глава двадцать вторая
АНРЕЛ ГЛЯДИТ НА ВРАГА
Как только позволили приличия, Анрел покинул гостеприимного хозяина. Его проводили до калитки, ему показали самую удобную тропинку, и всё это самым учтивым образом, однако уходил Анрел куда более расстроенный, чем я в силах передать, даже если бы умел выразить словами хотя бы самую малую тревогу, поселившуюся в его мыслях. От надежды почти ничего не осталось; вот и кафедральный собор впереди смотрелся поначалу лишь отличным ориентиром, но постепенно викарий утвердился в мысли зайти внутрь, как он сделал неделю назад, и удостовериться в полной и бесповоротной победе христианства, а также в отсутствии в наше время, по крайней мере на наших островах, врага, который в состоянии поставить ее под сомнение.
Рассуждая логически, то, что случилось в Волдинге, уже случилось, и, оглядываясь на это из Сничестера, ничего нельзя было изменить. Однако расстроенные люди редко рассуждают более логично, чем люди с переломанными ногами, которые зовут плотника. Чем ближе был викарий к кафедральному собору, тем могущественнее он казался ему, тогда как Волдинг стал совсем маленьким в его мыслях, хоть причинял боли не меньше. Массивный собор с его огромным внутренним пространством и тяжелыми колоннами накладывал свой отпечаток на все не только в самом Сничестере, но и за его пределами, и делал это не один век. Ведь собор не духовная безделушка типа сонета, сочиненного поэтом, которую может высмеять материалист; у него есть вес, объем и величие. Нелегко было викарию стоять в поле, подходившем к улицам Сничестера, и думать о том, что дело собора потерпело поражение. Итак, Анрел обнаружил, что идет прямо в собор, как аванпост, проигравший в схватке, скачет за помощью в крепость.
У него была одна цель, по крайней мере так викарию казалось. Ему хотелось почувствовать в большом храме, что его страхи напрасны и случившегося как бы не было вовсе. Наверняка такая иллюзия снизойдет на него в одном из тихих приделов, где мало солнечного света из-за витражей, но ярко сверкает красное платье святой Этельбруды. Идя совсем другой дорогой, нежели неделю назад, то есть не узкой городской улочкой, огибающей собор, викарий мог гораздо лучше рассмотреть его снаружи. Теперь собор казался ему словно другой планетой, поднятой над землей, со своими горами и долинами, с одной высокой башней посередине и еще дюжиной башенок вокруг; а подходя ближе, можно было увидеть и белых жителей, выглядывающих из-за углов, смотрящих со стен, сверкающих своей белизной, точно ангелы. Но это были не ангелы. Викарий медленно шел вдоль высоких стен, глядя вверх на хитрые лица, и желание войти в собор пропало у него само собой; наверху, среди лепнины, украшавшей сей оплот христианства, среди того, что сотворили христианские руки, и того, о чем знали христианские умы, был тот самый враг, завоеватель Волдинга, Пан с козлиными копытами, с которым епископ не хотел сражаться и которого Хетли едва ли узнал.
– Смотрите на горгулий [4 - Горгулья – в готической архитектуре выступающая водосточная труба в виде фантастической фигуры.], сэр? – спросил церковный служитель, приблизившись к неподвижно стоявшему викарию.
– Да.
– Это Пан.
– Да.
Служитель подождал, готовый повести викария по стертой винтовой лестнице, чтобы вблизи показать ему горгулий, которые его заинтересовали. Однако Анрел молчал.
– Вы думаете?..
Не договорив, он пошел прочь.
«Странный старик», – подумал церковный служитель и отправился искать кого-нибудь еще, чтобы повести на крышу и показать своих любимых горгулий.
Анрел же думал: «Они знали. Они хранили память о нем. Те христиане, которые строили кафедральный собор. Они были простыми людьми, не фантазерами и не поэтами».
Это меняло дело. Если бы викарий боялся чего-то, думал о чем-то или видел что-то фантастическое, чего никто другой не мог вообразить, то в его истории были бы очевидны симптомы душевной болезни. Но, как ни смотреть на ужас, обрушившийся на его приход, настоящий источник этого был в том, что один христианин вырезал в камне и на что другие христиане смотрели, не удивляясь, каждый раз, когда шли на службу в кафедральный собор. Теперь епископ не сможет возмутиться: «Не может быть! О каких копытах вы говорите?» – или: «Не может быть! Что еще за камышовая свирель?» Ведь об этом всегда и все знали. Надо пойти и поговорить с епископом.
Викарий шел мимо причудливых домов, крыши которых оставались неизменными с давних времен, по переулкам и узким улочкам, по мосту через Снейл, пока не оказался рядом с дворцом. Решительно позвонив в дверь, он, когда появился привратник, спросил:
– Могу я видеть епископа?
– Сейчас узнаю, сэр, – ответил привратник, убежденный внешним видом и тоном пришедшего, что, как это ни покажется странным, он будет любезнейшим образом принят.
Все еще настроенный весьма решительно, Анрел остался наедине со своими мыслями. Еще недавно он был в ужасе от своего одиночества в свалившейся невесть откуда беде. Ни в одном приходе не случалось ничего подобного. Ни одного викария не отягощали мысли, которые не давали ему покоя. Так он думал, пока не увидел Пана на стене кафедрального собора. Теперь одиночество меньше мучило его: оказалось, что подобное известно издревле. Как бы оно ни было ужасно, хорошо хотя бы то, что не надо все до мелочей объяснить непонятливому человеку. Об этом знали, как знают об убийстве – страшно, но ведь случается. И если кто-нибудь скажет, что его история, изложенная, как он услышал ее от миссис Тиченер, является доказательством его помешательства, что ж, ему надо только показать на стену кафедрального собора.
Привратник вернулся вместе с капелланом. Это было темноволосый, очень высокий мужчина, немного моложе Анрела и с очень красным лицом.
– Я – Анрел из Волдинга, – сказал викарий, – и мне нужно повидаться с епископом.
– Да, да, конечно, – отозвался капеллан.
– Наверно, еще рановато, но…
– Очень сожалею, но у епископа сегодня совсем нет времени. Он принимает делегацию. Это очень важно и, увы, займет много времени. Если вы не возражаете, я поговорю с вами, смею вас уверить, я посвящен в большинство дел епископа. Естественно, он рассказал мне о Волдинге.
– Всё рассказал?
– Ну да. Насколько мне помнится, вас тревожили некоторые из ваших легкомысленных прихожан. Моя фамилия Портон. Это я вам писал.
– Да, – сказал Анрел.
– Проходите, пожалуйста. – Капеллан открыл дверь в комнату, прилегающую к холлу. – Здесь мы курим. Хотите сигару?
Анрел отказался.
– Мне очень жаль, что епископ все утро занят, – проговорил Портон, – но дело очень важное. Знаете, речь идет об известных словах в государственном гимне: «Сокруши его врагов». Довольно широкое распространение получило мнение, будто в них заложено нехристианское чувство, будто они никак не вяжутся с христианством. Особенно на этом настаивает либеральная партия. Надо решить, убирать эти слова совсем или смягчить их смысл, а то поручить кому-то переписать весь текст, но кому-то, кто умеет слагать стихи так, чтобы никого не обидеть ни на родине, ни за рубежом. Надеюсь, так и будет. А тем временем епископу нужно продумать рекомендации от имени его епархии.
– Понятно, – отозвался Анрел.
– Но вы хотели поговорить о Волдинге.
– Да.
– Надеюсь, вам пришлись по душе комнатки в Брайтоне?
– О да.
– Всё уладилось после вашего возвращения?
– Не совсем.
– Не совсем, – повторил Портон. – Неужели?
– Да.
– Так что же у вас происходит?
– Прихожане отправляют обряды, посвященные Пану и никак не сочетающиеся с христианской верой.
– Неужели? Это не годится. Совсем не годится. Но вы уверены, что все так плохо? Вы вправду уверены, что они это делают и делают всерьез?
– Вам, наверно, приходилось слышать о Старых Камнях Волдинга то ли времен друидов, то ли еще раньше. Во всяком случае, языческих времен. Там они поклоняются Пану.
У капеллана был свой рецепт справляться с обилием дел, ежедневно сваливавшихся на него, и этот рецепт состоял в том, чтобы воспринимать все настолько легко и весело, насколько возможно. Однако сейчас он не выглядел веселым, более того, во взгляде у него появился страх.
– Полагаю, епископ сможет принять вас через час, – сказал он. – Вы могли бы прийти через час?
– О да, – ответил Анрел.
– Я бы заставил их до седьмого пота играть в крикет, – проговорил капеллан. – Заинтересуйте их крикетом, и они забудут о своих дурацких камнях.
– Отлично. Я так и сделаю.
Глава двадцать третья
НОЧНОЙ ЛЕС
Анрел вышел на улицу, и его опасения переросли в уверенность; положение было настолько чудовищным, что никто не хочет его всерьез обсуждать. Выйти из него, как видно, можно только через крикетное поле. Но это не для него. Наконец-то до викария дошло, что те, которые исполняют административные обязанности, вряд ли сумеют найти достойный выход, несмотря на всю свою ловкость. Он очень испугался, что его не станут слушать и от него отвернутся из нежелания рисковать в заранее проигранном деле. Однако и опасения насчет нежелания епископа ему помочь, и предательская мысль о победе Пана отчасти стали результатом важной оплошности, которую многие допускают, едва наступает тяжелое время: на часах была уже половина третьего, а викарий только вспомнил о ланче. И он поспешил на постоялый двор под названием «Зеленый муж», никогда не менявший свой облик наподобие французских дворцов и свое наименование – на чужестранное «отель», но всегда называвшийся так, как принято у англичан, – постоялым двором. На втором этаже у него был нависавший над улицей эркер, и посетителей уже дожидался холодный ростбиф. Здесь викарий решил пересидеть час до аудиенции у епископа, так что после еды он раскурил трубку, без помех предавшись размышлениям.
Викарий решил настаивать на помощи епископа, как бы тот ни отнесся к его словам. Что за пуританский огонь вынуждал его продолжать борьбу с дикой языческой музыкой, завладевавшей его сердцем в точности так же, как сердцами остальных жителей Волдинга? Несмотря на то что она была прекрасной, утешала душу и давала надежду, какую ничто не могло дать, викарий видел в ней врага и не желал сдаваться.
Пора было возвращаться в епископский дворец, и точно в назначенное время Анрел позвонил в дверь.
– Прошу вас, сэр, – пригласил его привратник.
Они прошли в комнату, где уже находился епископ.
– Ах, – воскликнул епископ, пожав руку Анрелу, – капеллан поведал мне о ваших затруднениях в Волдинге.
– Да, милорд.
– Помнится, вы писали мне. Вы слышали какую-то музыку, но это была не простая музыка… фантастическая, которая смущает мысли, в отличие от того, что на самом деле должна делать музыка.
– Да, милорд.
– Кто бы ни исполнял ее, он мог бы с большей пользой заняться чем-нибудь другим.
– Да, милорд, если бы я был в состоянии убедить его.
– Правильно. А что интересует вас? У вас есть какие-нибудь любимые занятия, которым вы предаетесь в свободные часы, ну, хоть что-нибудь?
– Летом, милорд, я собираю цветы.
– Вот как. У меня тут есть кое-какие интересные книги, если вам захочется почитать.
– Боюсь, я не ботаник и мой гербарий никак нельзя назвать научным. На самом деле, мы с женой берем вазу и ставим в нее первые орхидеи, двухлепестковую и чемеричную. Потом появляются крапчатые орхидеи, орхидея «Мэн», пахучая орхидея, потом – пирамидальная и «Пчела». Мы стараемся отыскать как можно больше разных сортов и все лето наполняем ими вазу.
– У вас растет «Муха»?
– О да, иногда появляется, – ответил викарий.
– Мне говорили, что у вас такая есть.
– И бывает, – разгорячившись, продолжал викарий, – вырастает «Бабочка». Возле Волдинга в лесу…
– Нет, нет, ни слова больше, – прервал его епископ. – Даже мне. Вы не представляете, как быстро распространяется подобная информация, а если она дойдет до Лондона, то в одну прекрасную субботу к вам явятся двадцать человек, чтобы выкопать ее или хотя бы ее корни.
– Вы совершенно правы, милорд, – растроганно проговорил Анрел, которому всегда нравилось беседовать с людьми, понимающими толк в цветах.
Однако епископ переменил тему.
– А что вы делаете осенью и зимой? – спросил он. – В это время ведь нет цветов.
– Я собираю орудия труда древнего человека.
– Что ж, для этого трудно было бы найти место лучше. Волдинг, как мне помнится, хорошо известен геологам. И вы, насколько я понимаю, находите их в горах?
– Да, милорд. Особенно эолиты.
– Ну да. Они стали поводом для очень интересных дискуссий. Знаете, некоторые из них таковы, что кажется, не могли быть сработаны человеком.
– И я так думаю, милорд.
– Но вы, конечно же, считаете, что они вышли из рук человека?
– Да, я так считаю. Знаете, судя по некоторым из них, это очевидно. А если некоторые, то почему не все? Естественно, необходимо учесть процент ошибок. Все эолиты принадлежат одной эпохе.
Но в ту минуту, когда беседа должна была превратиться в дискуссию об оружии и орудиях труда древнего человека, епископ вновь переменил тему.
– Чем же вы занимаетесь долгими вечерами?
– По субботам…
– Нет, свободными вечерами.
– Иногда играю в шахматы, милорд. Наш врач очень хорошо играет и частенько заглядывает ко мне зимой.
– Замечательная игра, – сказал епископ. – Замечательная игра. Это даже не игра, а наука. Наука, которая еще не причинила вреда ни одному человеку. Очень рекомендую. Но вы играете с кем-нибудь еще кроме доктора?
– С викарием из Хутона.
– Прекрасно. Какой дебют вы предпочитаете?
– Руи Лопеса, – ответил Анрел.
– Несомненно, это лучший, – отозвался епископ, – несомненно, лучший, и все же, хотя я почти ничего не знаю о шахматах, если играть черными, то можно с равным успехом использовать дебют Мусио. Очень рекомендую, если вам придется играть черными. Мне известно, что считается, если правильно играть черными, то жертва коня белыми неоправданна, но ведь надо правильно сделать двадцать или тридцать ходов, а разве бывает такая абсолютная правильность в шахматах? Нет, я предпочитаю дебют Мусио и отказываюсь от него, только если имею дело с игроком, который умеет играть правильно и может свести на нет мою неотразимую атаку. Это жемчужина среди дебютов.
– Я попробую, милорд. Обязательно попробую.
– Вот и хорошо. Уверен, вы сумеете оценить этот дебют. А теперь, увы, вам ведь известно, что время епископа принадлежит множеству людей. Вот и у меня постоянный долг в несколько часов. У капеллана всё расписано. Я называю это превышением временного кредита. Итак, боюсь…
– Милорд, – воскликнул Анрел, – прежде чем уйти, позвольте мне изложить вам дело чрезвычайной важности. Я только что был в кафедральном соборе.
– И что? – подбадривая викария, спросил епископ.
– Горгульи, милорд. Особенно одна, которая смотрит на юго-восток.
Улыбка погасла на лице епископа. Какая-то печальная мысль завладела им, но минутой позже епископ отогнал ее и проговорил авторитетно и убедительно:
– Не стоит из-за этого расстраиваться.
– Милорд? – не понял бедняга Анрел.
Епископ покачал головой.
– А теперь…
Боже милостивый! Аудиенция подошла к концу, а викарий не получил ничего, кроме здравомыслия, здравомыслия, здравомыслия от трех разных людей. Его оставили один на один с проблемой, которая требовала максимального напряжения более значительного ума, чем его собственный, если все же пытаться изгнать мрак из прихода; но чем значительней ум, тем он лучше приспосабливается и тем больше подвержен здравомыслию, которое помогает бороться с обыденными трудностями. Здравомыслием викарий был сыт по горло. Когда он поднялся и из большого дворцового окна бросил взгляд на улицу, то по странной случайности, как ему показалось, увидел причудливо одетого человека в неописуемой шляпе, который, опираясь на странный посох, выходил из кафедрального собора.
– Осмелюсь спросить вашу светлость, кто этот человек? – показал на него Анрел.
Епископ подошел поближе к окну.
– А, этот… Увы, он не совсем в себе. Правда, совершенно безвреден. Его зовут Перкин. Он всегда жил тут.
– Не смею задерживать вашу светлость, – торопливо проговорил викарий и поспешил на улицу.
Анрелу в его отчаянном положении так хотелось чего-то еще кроме тактичного утешения, что он прямиком бросился к человеку в неописуемой шляпе и весело поздоровался с ним:
– Привет!
– Привет, – добродушно ответил бродяга.
Они были словно два старых друга.
– Все в порядке? – спросил Анрел.
– Ха-ха! – рассмеялся бродяга. – Нет.
– Вот и у меня тоже.
– Правда? – мгновенно отреагировал бродяга. – Постарайся не попасться им.
– Кому?
– Тем, которым я понадобился.
– А что случилось? – спросил Анрел.
– Тише! – Бродяга быстро огляделся. – Я скажу тебе, – проговорил он и еще раз огляделся, не подслушивает ли кто-нибудь. – Я потерял иллюзии.
– Потерял иллюзии? – переспросил Анрел.
– Да.
– Как это случилось?
– Я расскажу. Один раз я увидел мэра в праздничном наряде. Тогда я рассмеялся. Увидел высокие цилиндры и рассмеялся. Вот и смеюсь до сих пор. А потом увидел собор с его витражами и опять рассмеялся. От иллюзий ничего не осталось. Вот как это случилось.
– Понятно, – вздохнул Анрел. – Ты агностик и, возможно, социалист. Прискорбно такое слышать. Но ведь ты не сумасшедший. А все думают, будто ты сумасшедший, правильно? Не возражаешь, что я так говорю? Уверен, они и меня принимают за тронутого.
– Нет, – вдруг заявил старик, – от этого не безумеешь. По крайней мере не сразу. Но когда совсем нет иллюзий, тут, знаешь ли, приятель, надо быть начеку. Тут уж всё ополчается против тебя. Вот так-то.
– Тебе очень тяжело?
– Да, – ответил бродяга. – Понимаешь, у меня нет иллюзий. А это наша единственная защита. В ночном лесу много чего водится. И когда нет защиты, все, что в ночном лесу, пытается захватить тебя.
– Скажи, а Пан тоже пытался захватить тебя?
– Ну да. И он, и сотни других. В ночном лесу их полно.
– Значит, они приходят и мучают тебя?
– Мучают! Ну, да. Мне нечем защититься. Береги свои иллюзии, друг, береги свои иллюзии. Много раз, когда мне не спалось по ночам, я думал о бесполезном, подобно нашему, движении планет кругом и кругом пустого космоса. Тише! Когда впадаешь в такое настроение, они тут как тут, рыскают, принюхиваются. Потом вцепляются в тебя, крепко вцепляются, а тебе-то нечем защититься от тех, которые приходят с обратной стороны Нептуна.
– Нептуна? Ты и в астрономии сведущ?
– О да! – воскликнул бродяга. – Я много чего знаю. В этом-то и беда. Я слишком много знал. Поэтому в один несчастный день иллюзии и покинули меня.
– А ты можешь, – с тоской в голосе спросил Анрел, – вернуть их?
– Не теперь, – ответил старик. – Ночной лес забрал их себе.
С другой стороны улицы к ним направился полицейский: старику не разрешалось долго задерживаться на одном месте, так как он вызывал всеобщее любопытство и, стоило ему остановиться, вокруг него собиралась толпа, мешавшая уличному движению.
– Пойдем со мной, – попросил Анрел, увлекая старика прочь от полисмена. – У нас много общего, и мне бы хотелось еще немного поговорить с тобой. Понимаешь, то, что мучает тебя, мучает и меня тоже. Пока еще мои иллюзии при мне, но, боюсь, оно слишком сильно. Я попросил о помощи других людей, а они предлагают мне лишь здравый смысл. Как ты думаешь, здравым смыслом можно победить?
– Ха-ха-ха! – засмеялся бродяга. – Ха-ха-ха!
– Не так громко, – попросил Анрел.
– Ха-ха-ха!
– Где же искать помощь, как ты думаешь? Меня смущает Пан.
– Есть и похуже него в ночном лесу.
– Что бы ты сделал?
– Если твои иллюзии сильны, они тебе помогут. Они не подпустят его к тебе.
– Да-да, конечно. А если они не такие сильные?
– Ну, тогда, что ж, Пан всегда дружил с человеком. И мне и тебе это известно. Наверно, за две тысячи лет мы здорово переменились, но все же это – ты и это – я. Я бы позволил ему подойти.
– Нет уж, пока я могу бороться, нет.
– Нет, – повторил старик. – Ладно, скоро я уйду отсюда, вот и посмотрим.
– Но я живу в Волдинге.
– Я приду. Ну, не сразу, а через неделю. В этом году я свободен. И помни, в ночном лесу есть другие, они будут похуже Пана. До свидания.
Он помахал рукой, словно король, прощающийся со своим флотом.
Глава двадцать четвертая
ОТСТУПНИЧЕСТВО СВЯТОЙ ЭТЕЛЬБРУДЫ
С этими словами старик пошел прочь. Викарий последовал было за ним, словно хотел услышать от него что-то еще; но, уходя вверх по улице, бродяга так широко шагал, помогая себе тяжелым посохом и размахивая левой рукой, что даже полы его пальто надувались как паруса. Почти тотчас Анрелу стало ясно, что ему не устоять в чудовищной гонке. Едва осознав это, он сменил торопливую иноходь на бесцельный дрейф, который вновь привел его к кафедральному собору без всякого умысла с его стороны. И тут только ему пришло в голову, что пятичасовой поезд уже ушел. Правда, это не имело для викария большого значения, ибо у него все равно не было добрых новостей для Волдинга; чемодан он оставил на вокзале, да и не ждали его раньше следующего дня. Итак, он опять стоял у стен кафедрального собора и смотрел вверх на шеренгу ухмыляющихся фигур, которые рано или поздно поражают воображение человека. «Бедняга, – подумал викарий. – Они все мучают Перкина». И он подумал, что все-таки есть человек, готовый прийти ему на помощь, человек, которому эти вещи перевернули все мозги. У епископа ума палата, а что толку, если он не желает ни о чем думать? И у Хетли хватило бы знаний. Но Хетли ничего не слышал и ничего не услышит, если не кричать ему в ухо. А вот умный или неумный Перкин внимательно прислушивался к тому, о чем ни епископ, ни капеллан, ни Хетли не желали знать. Да, ему нужен Перкин. Надо будет еще раз повидаться с ним.
Таким образом, ища помощи в своем одиноком противостоянии, Анрел набрел на неожиданного союзника.
Забрав на вокзале чемодан и вспомнив о современных неудобствах в «Епископском посохе», викарий отправился на постоялый двор «Зеленый муж», где хозяйка любезно приняла его и сама проводила в отведенную ему комнату; ей показалось, что ему куда больше, чем днем, требуются забота и внимание. Ей было немного за сорок, может быть даже за сорок пять, и она позволила себе несколько минут потратить на доброе дело, после чего напрочь забыла о викарии, подобно тому как солнечный луч мимоходом золотит узкое окошко.
– Сегодня тепло, – сказала она, когда он сел за стол, на котором был накрыт ужин, и подошла, чтобы проверить, все ли подано, что он заказывал.
– Да, верно.
– Хороший день для сенокоса.
По викарию сразу было видно, что он из сельского прихода, вот она и подумала, будто он беспокоится из-за сенокоса. Ей даже в голову не могло прийти, какую боль она ему причинила. Даффин даже не начинал косить! Сколько викарий жил в Волдинге, такого еще не случалось. А другие? Неужели в Волдинге никто больше не будет косить?
– Да, – произнес викарий.
Хозяйка заметила, что ее замечание пришлось некстати, и задумалась над следующей фразой, но викарий опередил ее.
– Я встретил в городе очень интересного человека. Кажется, его зовут Перкин. Может быть, вам что-то известно о нем?
Ни о чем больше викарий не мог говорить. Он приехал в Сничестер за помощью, и Перкин оказался единственным человеком, у которого он мог ее получить. Однако, судя по выражению лица хозяйки, это имя было ей незнакомо.
– У него такая странная шляпа, – добавил викарий.
– А, сумасшедший Перкин. Кто ж его не знает? Он живет тут. Или в работном доме, у кого-то из горожан. Он не в себе.
– Да-да, – пробормотал викарий. – А мистера Хетли вы тоже знаете? Он, верно, не редкий гость в Сничестере?
– И мистера Хетли знаю. Очень умный джентльмен, очень умный.
– Да. Полагаю, что да. Говорят, и епископ тоже очень умный.
– О да, – подтвердила хозяйка. – У нас тут говорят, что такого умного епископа давно не было.
Викарию стало ясно, на чьей она стороне. К сожалению, какой бы доброй она ни была, не приходилось ждать от нее помощи, хотя помощь была нужна ему как никогда. Ужасно, когда даже доброго человека нельзя ни о чем попросить. Вот уж беда так беда. Оставался один Перкин: у него было желание помочь, и он знал, как помочь. Значит, надо ждать.
Поговорив о сенокосе, о кафедральном соборе, о туристах, викарий ни словом не обмолвился о том, что его действительно волновало. Потом, пожелав хозяйке спокойной ночи, он закурил и всерьез задумался о своих делах, но, увы, решительно ничего не надумал.
Солнечным утром викарий распрощался с хозяйкой постоялого двора и, взяв чемодан, отправился на вокзал, где благополучно сел в поезд.
Не в силах забыть свой разговор со старым бродягой, мистер Анрел думал только о том, кто бы мог ему помочь, и забыл послать телеграмму Спелкинсу, как было договорено заранее, чтобы сообщить о своем прибытии, поэтому ему пришлось в Селдхэме нанять экипаж и проделать на нем часть пути до Волдинга; однако викарий попросил высадить его там, где начинались горы, поэтому поездка обошлась ему не очень дорого. Викарий решил побывать на могиле святой Этельбруды, а потом пешком идти домой. Ему казалось важным укрепить свои иллюзии, а где это сделать, как не на чудотворной могиле, в которой, если верить легенде, покоится врагиня язычников, знаменитая на всю епархию? Впрочем, дело не в чудесах, да и чудеса эти были не такие уж чудеса, тем не менее в Волдинге никто не сомневался, что, если подержать руку с бородавками там, где камень не высыхал из-за дождей, бородавки через два-три дня сойдут, словно их и вовсе не было. Итак, оставив чемодан на вокзале в Селдхэме, чтобы его захватил возчик, приезжавший в Волдинг по средам и субботам, викарий сначала доехал на коляске до гор, а потом отправился вверх по склону, где можно было подниматься без помощи рук. На вершине начинались поля, спускавшиеся в маленькие долины. Ранней весной здесь было очень красиво благодаря цветению примулы, что росла в тени зеленой изгороди и межевого кустарника. Викарий зашагал прямо по полю, вновь и вновь прокручивая в мыслях слова старого бродяги из Сничестера. Наконец он увидел надгробие, поднимавшееся над ежевикой. Тут викарий хотел побыть подольше, чтобы собраться с мыслями и вернуть себе неколебимую надежду и духовную крепость, в которых отчаянно нуждался. Ему не приходило в голову, что Смерть могла окончательно уничтожить, по крайней мере на земле, могучую защитницу христианства, ибо она продолжала трудиться для людей, творя пусть и очень скромные чудеса.
Едва перед викарием предстало надгробие, как он заметил приближающегося к нему фермера, одиноко жившего у самой границы прихода, довольно далеко от Волдинга; у него был небольшой надел земли, и почти всю работу ему приходилось выполнять самому, так что на руках у него постоянно появлялись бородавки.
– Доброе утро, сэр, – поздоровался фермер.
– Доброе утро, Велкин, – не останавливаясь, проговорил викарий, которому хотелось побыть одному.
– Она больше не лечит бородавки, сэр, – сказал Велкин.
– Как? – воскликнул викарий, и в его голосе послышался страх.
– Она перестала лечить бородавки.
Неужели пропала одна из иллюзий? Викарий пришел за помощью, а защитница христианства оказалась слабой именно тогда, когда он больше всего в ней нуждался. Все бросают его.
– Вы уверены? – переспросил он Велкина.
– Я был тут в прошлую пятницу, сэр, потом в субботу. Пора бы уж им сойти.
Пятница и суббота были теми самыми днями, когда столько всего случилось в Волдинге.
– Попытайтесь еще раз, Велкин, еще раз попытайтесь.
– Да я уже, вот только толку не будет.
Велкин ушел, и викарий почувствовал себя еще более одиноким. Ну вот! У кого только он ни просил помощи, а что вышло? Все бросили его. И Этельбруда тоже. Наверное, обиделась. И по праву. Но разве это не слабость, не безволие так по-женски обижаться в трудную годину, когда ей, наоборот, пристало встать во всеоружии?
Так размышлял викарий, и как бы несправедливо это ни было, его можно понять, ведь ему отказали в помощи все, к кому он обращался.
Глава двадцать пятая
ОТСТУПНИЧЕСТВО МИССИС ЭНД
Викарий опоздал на ланч, однако Августа видела, как он спускался с горы, и ждала его. Не успев переступить через порог, он спросил:
– Где письма?
Когда мистер Анрел уехал в Сничестер, он не взял утреннюю почту, хотя подумал, что ее, верно, уже принесли, а потом были вечерняя почта и еще одна утренняя. Ему не терпелось взяться за письма и газеты; стоит почитать свежую почту, и настроение наверняка изменится, потому что внимание отвлечется на новости, на взгляды людей, которые не имеют ничего общего с проблемами волдингского прихода. Правда, в прошлом почта не всегда удовлетворяла его ожидания, и все же время от времени приходило письмо, которое совершенно поглощало его мысли, скажем на полчаса или даже на целое утро. Чем? Да какой-нибудь чепухой. Для нас вещи имеют ценность не сами по себе, а тем, могут они не могут пробудить в нас эмоции.
Например, одинокий пожилой джентльмен получает открытку, на которой только и написано, что «36……. Q х КВР +».
– От какого-нибудь иностранца, – скажет почтальонша.
И ее мысли унесутся далеко от мест, где люди говорят по-английски, в неведомые страны с обезьянами и кокосовыми пальмами, туда, где живут русские, или французы, или итальянцы, где есть поразительные вещи, каких ей никогда не приходилось видеть, далеко-далеко от того места, где ей выпал жребий родиться. Скажите, она грезит о чепухе? Тем не менее, когда спустя пару минут она возвращается мыслями в свое маленькое почтовое отделение, ей положительно легче после совершенного путешествия.
– Арифметика, – говорит почтальон, совершая ежедневный обход своего участка, когда видит знак «плюс», а также отточие и цифры.
От них на него веет скукой. И если на мгновение он переносится в детство и видит свою блестящую компанию, то вскоре их опять скрывает тьма. Поначалу так и было, когда он добавлял цифру к цифре, да и весенние утра тоже были веселее, но в конце концов пришлось раскладывать письма по алфавиту, а это уж слишком. Никакая открытка больше не может пробудить его интерес. Но вот одна открытка оказывается на вилле и попадает в руки горничной. Один взгляд, и ей уже все ясно. «Нигилисты», – говорит она и одаривает улыбчивым «добрым утром» почтальона, тогда как в сердце у нее тайны и бомбы. Мерзкий код, ведь все коды мерзкие. И тихий старый джентльмен – он тоже с ними! Скрипучие полы на вилле теперь скрипят с отвратительной многозначительностью, а в темных углах прячутся ужасные тайны. Что из всего этого выйдет? Знает только повар. С поразительным внешним спокойствием она отдает открытку, а сама уходит в кухню. Одинокий старик остается со своей открыткой и меняется на глазах. В его власти то, о чем не знают ни обитатели его виллы, ни соседи. В дальней стороне у него есть имя, но его имя известно немногим. Он опять уверен, что силы не покинули его. Людское обожание дорого досталось старику, но пока еще он достоин его.
– Нельзя терять время, захватывая пешки, – шепчет он, читая открытку. Потом он возвращается к своим шахматам, и в комнате вновь воцаряется тишина.
– Почтальон сегодня не приходил, – говорит Августа.
– Да? А вчера?
– И вчера тоже, – устало отвечает она.
– Так. Никому не было писем? Ни Спелкинсу, ни миссис Твиди? И тебе тоже не было?
– Он не приносил.
Между викарием и другими людьми были отношения, никак не связанные с тем, что происходило в Волдинге, и эти люди могли написать ему; у него были интересы, о которых вряд ли стоит тут упоминать, но которые тоже могли стать поводом для письма.
– Странно, – сказал викарий.
Августа не отозвалась.
Они вошли в столовую. На буфете стоял серебряный чайник, который во время завтрака доставлял им дополнительную радость, играя с солнечными лучами. Однако теперь чайник как будто потускнел и не веселил взгляд – точно так же, как и все остальное, что было в буфетном углу.
– Чайник не начищен, – удивленно произнес Анрел.
– Нет.
– О чем только Марион думает?
Как будто он не замечал, что все стало другим.
Августа не ответила, ожидая, когда он расскажет о результатах своей поездки в Сничестер. Больше ее ничего не интересовало. Воцарилась напряженная тишина. Викарий сел за стол, но продолжал молчать. И Августа не выдержала:
– Ну же? Ты виделся с Хетли?
– Да. О да.
– Он помог тебе?
– Нет, знаешь ли, нет, он не помог.
– Он не поможет нам? – едва слышно прошептала Августа.
– Думаю, нет. Понимаешь, он ничего не слышал.
– Ничего не слышал, – повторила Августа.
– Нет. Он ничего не слышал, когда был тут.
– Но как же так? Томми Даффин играл на своей свирели каждый вечер, пока нас не было. Он должен был слышать.
– Боюсь, нет.
– Почему? Не глухой же он?
– Боюсь, глухой.
Опять воцарилась тишина. Августу словно поразил удар. Она выглядела и...